ГЛАВА 10
...Курортный сезон на Валгалле кончился. Не оттого, что начала портиться погода. До настоящей осени было еще далеко, и дождливые дни по-прежнему сменялись сухими и даже жаркими. Дело было в другом. Отдых хорош лишь как краткая передышка между более-менее длительными периодами осмысленной трудовой деятельности, неважно, физической или интеллектуальной. А вечный отдых... Наверное, его не будет даже в раю.
Здесь самой насущной работой представлялось исследование планеты. В отличие от колонистов острова Линкольна и других известных робинзонов, нашим героям не требовалось в поте лица добывать свой хлеб и искать способы добраться до цивилизованных краев. Зато географические исследования обеспечивали полную занятость и позволяли каждому реализовать как свои профессиональные способности, так и самые затаенные желания, в предыдущей жизни совершенно нереальные.
Возможности сухопутных экспедиций сразу ограничились несколькими километрами, непосредственно прилегающими к Большой Западной поляне. Именно на столько сумел пробиться Шульгин на тяжелом гусеничном транспортере, старательно выискивая просветы между деревьями и продираясь сквозь подлесок. А потом пошла такая чаща, что застрял бы и пятидесятитонный "Катерпиллер" с бульдозерным ножом. С наблюдательной площадки на вершине сорокаметровой сосны и в двадцатикратный бинокль не видно было конца и края зеленого моря тайги.
Но одно большое дело Шульгин все же сделал. Он вышел на гребень водораздела, откуда ручьи, сливаясь в узкую, но все же реку, начинали течь на юго-запад. Сейчас это не имело практического значения, но зимой, по льду, вполне можно было организовать поход, как это делали наши предки. Известно ведь, что транспортное сообщение между древнерусскими княжествами осуществлялось в основном санным путем. И Батый вторгся на Русь именно зимой.
А вот дорога по Большой реке, которой до сих пор не придумали названия, и по ее притокам была открыта и летом в любую сторону.
Для экспедиции был подготовлен большой мореходный катер, названный "Ермак Тимофеевич", Воронцов объявил себя капитан-командором, а в поход, обещавший быть приятным и увлекательным, изъявили желание идти все.
Кроме Берестина. У Алексея были на то свои причины.
Перед самым отплытием Шульгин попросил увольнительную в Москву на пару часов.
Вернулся он позже, чем обещал, остановил "БМВ" перед крыльцом и пригласил женщин выйти из дома.
— Вот вам подарочек в дорогу, о, прелестные амазонки! — И распахнул заднюю дверцу.
Наташа, самая экспансивная из женщин, даже вскрикнула от неожиданности и испуга. На заднем сиденье копошилась разноцветная мохнатая куча, поскуливающая и ворчащая.
Первой разобралась в обстановке Лариса и с криком: "Ой, какая прелесть!" — кинулась вперед. Выхватила из кучи крупного шоколадно-белого щенка, зарылась лицом в мохнатую шерсть.
— Выбирайте, — предложил Шульгин. — Кому какой нравится...
— Этот мой!
— А мне вот этого, черненького! Нет, рыжий лучше. Смотри, какое у него умное лицо!
Шульгин скромно улыбался, готовясь принимать благодарности.
— И заметьте, поровну кобельков и, пардон, этих... девочек. Так что в дальнейшем можно открывать торговлю. По полторы сотни за штучку... Московская сторожевая. Необычайно морозоустойчивая. А уж зло-обная...
Наконец, выбор был сделан. В дополнение к каждому щенку Сашка вручил еще и по солидному собаководческому справочнику.
— Теперь придумывайте имена, и я изготовлю персональные ошейники. А это тебе, Леша, чтоб не скучно было, — Шульгин показал на остальных собачек, больше похожих на медвежат. — Их тут вроде еще девять.
...Протяжно загудела сирена. "Ермак Тимофеевич" на малых оборотах отвалил от бревенчатого пирса. Воронцов поднес руку к козырьку фуражки. Женщины махали остающемуся Берестину со шканцев, Новиков поднял к плечу сжатый кулак, а Шульгин с бака дал в воздух короткую очередь из "Бофорса". Потом он перебежал в рубку и на полную мощность врубил стодвадцативаттные динамики. "Ревела буря, дождь шумел..." — понеслось над рекой. Сбившиеся у ног Берестина щенки испуганно завыли хором. Видно было, как Воронцов на мостике от чудовищного звука брезгливо поморщился и погрозил Шульгину кулаком.
В целом все это напоминало отправление экскурсионного трамвайчика где-нибудь в Сочи или Ялте.
Берестин подождал, пока "Ермак" описал по плесу крутую дугу и, набирая скорость, вышел на стрежень. Река — возможно, впервые от сотворения мира — получила законное право именоваться судоходной артерией. Или, если угодно, голубой магистралью.
Алексей сделал несколько снимков этого исторического момента и начал подниматься вверх по крутой, в полтораста ступеней, лестнице.
Он, наконец, остался один. По-настоящему один, с глазу на глаз с целой необъятной планетой. Оттого, что вверх по реке, не так еще далеко отсюда двигался катер с друзьями и подругами, одиночество не становилось меньше. Да и вообще применимы ли количественные оценки к такому понятию?
Достаточно и того, что в пределах горизонта нет, кроме него, ни одного человека и не будет еще много дней, а значит, не нужно стараться выглядеть определенным образом в чужих глазах, не нужно думать, что и как сказать. Вот эта освобожденность и была ему нужна сейчас. Чтобы вернуть почти утраченное ощущение самого себя.
Первые дни он в форте только ночевал. Все остальное время проводил в долгих, многочасовых и многокилометровых прогулках по окрестным холмам, по берегу реки, по бесконечному вековому лесу. Когда ноги сами выбирают дорогу, глаза внимательно и цепко смотрят по сторонам, пальцы сжимают шейку приклада, а голова свободна от мелких и суетных забот, можно, оказывается, думать о вещах серьезных и важных.
О том, например, что лучшая часть жизни, считай, уже и прожита, и, если бы не последние события — прожита почти напрасно. Что толку от так называемых "творческих успехов", если они — только бледная тень того, что могло быть? Хорошо, конечно, что удалось вовремя найти свой нынешний стиль, пусть и подражательский по большому счету, "певца старой Москвы, непревзойденного мастера пепельной гаммы". Пусть с ним не случилось того, что со многими близкими и не очень близкими знакомыми и приятелями. Это скорее вопрос темперамента, чем осознанный выбор. Или, еще хуже, отсутствие той степени веры в себя, в свой талант, когда готов на все, на эмиграцию или самоубийство, лишь бы сохранить личную и творческую свободу...
Но, может быть, не стоит судить себя столь строго? Ведь то, что он делал столько лет, получалось у него хорошо, душой он не кривил и совестью не торговал, никогда не вступал ни в какие коалиции и группировки, сам никого не трогал, и его не трогали. Может, дело лишь в том, что в юности он принял не самое верное решение? Не лучше ли было остаться в кадрах, служить, прыгать с парашютом и — не забивать себе голову интеллигентскими рефлексиями? А живопись бы и так никуда не делась. Рисовал бы на досуге, выставлялся в окружном Доме офицеров...
Не зря до сих пор так остро вспоминаются офицерские дни, особенно те, когда он хоть краешком ощутил причастность к настоящим событиям. Жаркие дни августа, бетон аэропорта, бледные вспышки дульного пламени и пронзительный вой рикошетов... Восхитительное ощущение, когда все кончилось, ты оказался живой, сидишь, расстегнув ремни и подставив голую грудь прохладному ветру, жадно куришь и разговариваешь с друзьями, тоже живыми, о том, что было только что и что из всего этого получится потом...
А чувство, когда генерал перед строем вручал ему первую и последнюю боевую медаль, которую с тех пор он не надевал ни разу...
Может, только в те мгновения и была настоящая осмысленная жизнь, а все остальное — суета сует и ловля ветра?
Как бы сложилась его жизнь, лучше или хуже? И сразу же вопрос: что случилось бы на Земле тогда с пришельцами, со всеми его новыми друзьями, если б не было здесь его и не его встретила бы Ирина холодным и ветреным вечером на Тверском бульваре?
Эти и подобные им мысли одолевали его днями, что становились все короче, и долгими вечерами, приходили и возвращались, ветвились по законам ассоциаций, иногда заводя в такие философские дебри, что куда там Гегелю с Кантом.
Но кроме них были и другие мысли, простые и обычные, и было много практических забот, в том числе возня с собачками, которые росли на глазах и страшно много ели.
Самое интересное — меньше всего волновала его проблема пришельцев, хотя, казалось бы, что могло быть важнее? Кажется, у медиков это называется запредельным торможением. Слишком остро он пережил то, что было связано с Ириной, с путешествием в шестьдесят шестой год и четырьмя месяцами, прожитыми в параллельной реальности.
Зато теперь он обрел искомое душевное равновесие. Опростился, как Лев Толстой, однако в отличие от великого старца брился ежедневно и, с удовольствием рассматривал в зеркале свое обветренное и загорелое, явно посвежевшее лицо, думал, что нет, жизнь еще далеко не вся, пожалуй, только сейчас она и начинается...
В Москву его совершенно не тянуло. Не потому, что он боялся пришельцев, а просто нечего ему там было делать. Свобода от мирских забот удивительно проясняет мысли, и он понял то, о чем предпочитал не думать в прошлой жизни.
Он сменил стиль одежды, несмотря на то, что видеть его сейчас было некому, а может быть, именно поэтому. Стал постоянно носить сапоги — в ненастную погоду яловые, в сухую и теплую легкие шевровые, узкие синие бриджи, свитер и кожаную куртку. Кроме всего прочего, такой наряд позволял не бояться змей и был наиболее удобен в лесу.
Невзирая на погоду, Алексей по утрам мылся до пояса ледяной водой во дворе, по вечерам почти каждый день топил баню и вообще — старательно, даже кое в чем пережимая, изгонял из себя въевшуюся за многие годы богемность, которой раньше рисовался.
Возвращаясь домой из походов, Берестин переодевался, кормил собак, чистил и осматривал свой карабин, разжигал камни и неторопливо ужинал, выходил на связь с "Ермаком", в очередной раз узнавал, что на борту все в порядке, сенсационных открытий нет и что девушки шлют ему приветы и воздушные поцелуи.
Потом читал или поднимался в холл второго этажа, брался за кисти. Вначале он попробовал писать местные пейзажи, но очень быстро понял, что ему это совершенно неинтересно. Зачем? Природа здесь настолько девственна и безразлична к случайному появлению человека, что пытаться придать ей какое-то настроение — заведомо безнадежная задача. Уж проще обойтись фотоаппаратом.
Но зато ему пришла неожиданная и на первый взгляд странная идея. Алексей подготовил холст и начал писать большое и как бы сюрреалистическое полотно. "Рыцари на лесоповале" — так он ее назвал. Глухой, буреломный уголок здешнего леса и семь фигур в доспехах ХIII века. Двое валят двуручными мечами мачтовые сосны, двое с помощью рыцарских, тоже бронированных коней трелюют срубленные хлысты, а еще трое в углу картины перекуривают и закусывают, напоминая известных охотников на привале. В чем смысл и суть картины, он и сам пока не знал, просто ему так захотелось. При желании в замысле и исполнении мощно было усмотреть и аллюзии, и некоторую аллегорию, обыгрывающую сопоставление определенных смыслов понятий "рыцарь" и "лесоповал". Но можно было и ничего не искать, а принять картину как живописную разновидность юмористических картинок "без слов". Это уж как кому взглянется.
Однако он хотел закончить работу до возвращения друзей из экспедиции.
...Очередной день выдался, как на заказ. За стенами порывами, то усиливаясь, то чуть стихая, завывал ветер, гоняя по двору всякий мелкий мусор. Шуршал и шуршал по крыше, по стеклам, по доскам веранды очередной обложной дождь. Над холодной пустыней речного плеса, над дальними пустошами заречья сгущалась сизо-серая мгла. Кажется, будто сумерки иачииаются сразу после полудня и тянутся, тянутся так долго, как никогда не бывает на Земле, сопровождаемые размеренным стуком высоких башенных часов в эбеновом футляре и бессмысленно-мерными взмахами медного маятника. Во всем вокруг — ощущение неумолимого, заведомо предрешенного умирания жизни до неведомо когда могущей вернуться весны. И даже не очень верится, что она вообще когда-нибудь наступит, слишком все уныло и безнадежно вокруг. В холлах и комнатах почти темно. От окон тянет знобкими сквозняками.
Но есть огонь в камине, груда поленьев свалена рядом, снаружи под навесом сложен в поленницы не один десяток кубометров дров, гарантирующих тепло и жизнь в самую долгую и холодную зиму, для настроения можно сварить гусарский пунш и стоять с чарой в руке у полукруглого окна, смотреть через толстое стекло в ненастный день, на серые лужи и пузыри на них, на полосы ряби поперек оловянного зеркала плеса. И, может быть, именно это — счастье?
Главное — кончилось то утомительное безразличие, которое все сильнее овладевало им последние годы. После душевного и духовного подъема юношеских лет, которые Берестин назвал для себя "Время больших ожиданий", после ослепительных и близких перспектив, надежд на совсем уже великолепную жизнь в скором будущем, все последующее сначала удивляло и разочаровывало, потом стало глухо озлоблять и вынудило все плотнее замыкаться в раковину личных проблем. И еще хорошо, что так. После смерти Брежнева надежды начали было возрождаться, но, увы, ненадолго. Слава богу, что подвернулась Валгалла. Во-первых, появилось дело, которому можно посвятить все обозримое будущее. Во-вторых, раз время на Земле все равно стоит, нет необходимости интересоваться новостями и можно спокойно читать, раз уж появится такое желание, глянцевые, желтоватые, чуть пахнущие пылью и тленом книжки журнала "Столица и усадьба" за десятые годы текущего века. Очень успокаивающее чтение. Кроме того, у Берестина вновь пробудился вкус к военной истории, и он увлекся трудами немецких полководцев минувшей войны: Манштейна, Гудериана, Меллентина, Типпельскирха, Гальдера...
Чтобы настроение стало еще более отчетливым, Алексей оделся по погоде, закинул за плечо ремень карабина и вышел под ненастное небо. Сильно похолодало. Над головой без конца, гряда за грядой, тянулись пропитанные водой низкие тучи. Как мокрая серая вата из солдатских матрасов. Но где-то далеко все же пробивался солнечный луч и чуть подсвечивал розовато-желтым предвечерний горизонт.
Он прошел километров пять на юг, где лес стоял не сплошняком, а прорезался широкими полянами и волнами пологих сопок. Непромокаемая куртка с капюшоном и высокие, хорошо промазанные сапоги делали прогулку под моросящим дождем своеобразно приятной. Особое ощущение независимости от погоды, автономного уюта.
Следы сапог на мокрой земле сразу расплывались, наполнялись влагой, дождевые капли чуть слышно шелестели о ткань капюшона, стены и крыши форта быстро растаяли в сероватой пелене, и Берестин подумал, что зря не взял с собой компас. По такой погоде заблудиться — плевое дело.
Ничто вокруг не напоминало, что он — на чужой планете. При желании можно было вообразить себя помещиком старых времен, бродящим по своим охотничьим угодьям. Опять же без всякого намерения романтизировать частную собственность на землю и присвоение прибавочного продукта, а так. Вроде Тургенева, Некрасова, да и самого Пушкина, весьма одобрявшего деревенскую, причем отнюдь не крестьянскую жизнь.
Алексей остановился, заслоняясь ладонями от дождя и ветра, прикурил. А когда поднял голову, метрах в тридцати от него стоял диковинный зверь, непонятно как и откуда появившийся. Размером с уссурийского тигра, он пропорциями своими гораздо больше напоминал увеличенного до безобразия домашнего котенка. Такой же головастый, пушистый, словно бы округлый и совсем на первый взгляд не страшный. Пепельно-серого цвета, с почти черными пятнами, в беспорядке разбросанными по телу. И с желто-зелеными глазами размером с фары "Жигулей". В других обстоятельствах, к примеру на фотографии, он мог бы показаться даже забавным. Но сейчас он смотрел на Берестина немигающими глазищами, и чувствовалось, что смотрит зверь не просто так, а может прыгнуть.
— Ух, черт... — прошептал Алексей. Он вспомнил те, виденные в первый день, следы чудовищных когтей.
За время строительства, когда здесь гудела и воняла соляром техника, шумели голоса многих людей и часто гремели тренировочные выстрелы, зверье, конечно, поразбежалось, попряталось, а теперь вот наступила первозданная тишина и местная фауна начала возвращаться на свои исконные территории. Этот котик, возможно, еще и не самое серьезное из того, что здесь обретается...
Карабин висел у Алексея на плече стволом вниз, и, самое главное, он никак не мог вспомнить, на предохранителе оружие или нет. Как взводил затвор, загонял в ствол маслянисто блестящий золотистый патрон, он помнил, а вот поднимал ли после этого флажок предохранителя? Обрубило начисто.
Стараясь не делать порывистых движений, Берестин опустил руку, отвел назад, сжал пальцами цевье.
На такое он не охотился никогда. На кабана да, приходилось, но там было совсем иначе. Большая компания, хороший обзор, сколько угодно времени. Кстати, кабан и тигр — все же разные объекты. А эта животина — черт ее знает, кто она вообще и на какие пакости способна?
Секунды тянулись, как в дурном сне, и страшнее всего было представить, что и дальше может быть, как в том же сне — когда жмешь на спуск, а выстрела нет. И плохо, что он не представляет характера неведомого зверя. Что лучше: резко шагнуть вперед — вдруг испугается, или, наоборот, медленно отступать, как от кобры, не раздражая хищника?
Инстинктивно Алексей выбрал третье решение. Резко отпрыгнул назад, одновременно вскидывая карабин. И зверь прыгнул тоже. Будто этого и ждал. В чудовищно мощном броске пересек почти все разделявшее их пространство. Но чуть-чуть ему все же не хватило. Огромная туша бесшумно приземлилась метрах в пяти перед Берестиным, и тут же, словно сам по себе, загрохотал карабин. Как потом выяснилось, для такой охоты его калибр был совсем никуда, но оттого что частые выстрелы заполыхали практически в упор, к острой боли от прошивающих могучее тело пуль прибавилось бьющее в глаза пламя, резкий пороховой запах, грохот — и зверь потерял момент, на какое-то решающее мгновение съежился, испуганно прижал уши и взвыл, оскаливая кривые десятидюймовые клыки.
Этой секунды Алексею и хватило. Гром выстрелов его, наоборот, успокоил, окружающий мир вновь приобрел четкость, он поправил прицел и от нескольких пуль в голову зверь взвыл еще раз, теперь уже мучительно-жалобно, почти как котенок, прихваченный дверью, согнулся в дугу, потом резко выпрямился — и издох.
— Ни хрена себе каламбурчик... — хрипло сказал Берестин. Он никогда не считал себя слабонервным человеком, как сказано уже — воевал, но сейчас его затрясло. Надо думать — от неожиданности случившегося.
Сигарета его так и дымилась в траве, куда он ее уронил, и этот дымок в мокрой траве нагляднее всего демонстрировал мгновенность происшедшего. Он закурил новую сигарету, внимательно огляделся — не крадется ли где еще один суперкотик. Так, не задумываясь, он окрестил зверя, и так впоследствии это имя к нему и пристало.
Он осмотрел мертвого зверя. Четыре пули пробили череп и все остались внутри. Значит, прочность костей мало уступает рельсу. Дырки от остальных попаданий затерялись в мохнатой шкуре.
Добычу Алексей притащил в форт трактором и сразу принялся неумело, но старательно сдирать драгоценную шкуру, имея в виду поразить друзей изысканным трофеем. Литература по таксидермии имелась, он только не решил, что будет лучше — чучело или ковер под ногами.
Закончив, распялил шкуру на наскоро сколоченной раме, тщательно отмыл от крови и жира руки, и вдруг вспомнил слова одной из песен Новикова:
Но трусливых душ не было средь нас,
Мы стреляли в них, целясь между глаз...
— Вот именно, гражданин Новиков, — сказал он громко. — А вы как думали?
