ГЛАВА 2

...То, что творилось вокруг, смело можно было назвать жестоким штормом. Ураганом, сильнейшим из тех, что когда-то приходилось видеть Воронцову в своей уже довольно долгой жизни моряка. И если бы "Валгалла" была обыкновенным кораблем, в самом лучшем случае она вышла бы из поединка со стихией без стеньг и шлюпок, с покореженными леерными стойками и раструбами вентиляторов, с выбитыми стеклами и смятым фальшбортом... Океанская волна, обычно такая мягкая и ласковая — когда выкатывается на песок кораллового пляжа — разгулявшись и озверев, бьет по судну с силой парового молота, ломая и разрывая металл, что твой картон. Не только пассажирские лайнеры, но и несокрушимые крейсера и линкоры отнюдь не всегда возвращаются в родной порт, повстречавшись с настоящим, добротным ураганом или тайфуном. А если и возвращаются, то подчас напоминают русские броненосцы, уцелевшие после Цусимы.

Но "Валгалла" — совсем другое дело! Не зря Воронцов сконструировал и изготовил ее с применением самых новых, прочных и, естественно, немыслимо дорогих материалов: особых марок стали, титана, кевлара, карбона, металлокерамики, с двойным и тройным усилением набора и обшивки. Слишком хорошо он знал, какие неприятности подстерегают в море, и предпочитал не рассчитывать на свою личную удачу, тем более что в предстоящих странствиях вряд ли мог надеяться на помощь со стороны спасательных служб, спутниковую связь, стационарные и плавучие доки, мощные судоремонтные заводы и прочие достижения конца века.

И сейчас "Валгалла" прорывалась сквозь чудовищные волны, вздрагивая от ударов, то зарываясь в воду до самого мостика, то зависая на гребне и перекрывая рев ветра воем обнажающихся винтов. Как раз в такие моменты, не выдерживая собственного веса, лопались по миделю корпуса американских "Либерти" и отечественных эсминцев "семерок".

"Валгалла" же упорно шла на ост, прямо в лоб урагану, и в рубку не поступало ни одного тревожного сигнала от контролирующих состояние корпуса и механизмов датчиков. Даже ход удавалось держать вполне приличный, двадцатиузловый, правда, при полном напряжении машин.

"Это даже хорошо, — думал Воронцов, — сразу испытать корабль в экстремуме, по крайней мере буду знать, на что можно рассчитывать. Лишь бы выдержали крепления люков и турбины..." И вновь, не доверяя приборам, требовал докладов от роботов, несущих вахту.

Но ему-то сейчас было лучше всех, он занимался любимым делом и представлял себе реальную обстановку на борту и вокруг. А непривычным к таким приключениям пассажирам, особенно тем, кто вышел в море в первый раз в жизни, приходилось несладко.

Успокоители боковой качки действовали весьма эффективно, но против килевой они были бессильны, да вдобавок "Валгалла" то плавно взмывала вверх на высоту шестиэтажного дома, то стремительно проваливалась на столько же вниз. Даже любителю катания на "американских горках" такое развлечение приедается в ближайшие полчаса, а пароход болтался вверх-вниз и с носа на корму уже целую ночь.

В общем, предельную бодрость сохраняли от рождения невосприимчивый к качке Новиков, тренированный десантник Берестин и старый морской волк Левашов. Описывать, что происходило в это время с остальными, нет ни смысла, ни интереса. Голая физиология.

— Когда же эта вся кончится? — с раздражением спросил Олега Берестин, по рецепту Станюковича доливая в круто заваренный чай ром "Баккарди". Главный интерес чаепития заключался в том, чтобы не выплеснуть ароматный и весьма горячий напиток себе на грудь или в физиономию при неожиданных и резких сотрясениях корпуса. — Неужели обманул, гад межпланетный? — продолжил Берестин, имея в виду Антона и его обещание чуть ли не мгновенного немедленного перехода.

— А откуда мы знаем, может, его уже повязали? За превышение власти и недопустимый гуманизм? — со вздохом фаталиста пожал плечами Новиков. — Дай еще бог хоть куда-нибудь выскочить...

О том, что им пришлось пережить в Замке, они с Шульгиным пока не рассказывали. И по недостатку времени, и из суеверного какого-то чувства. Как-нибудь позже. Сначала собственные мысли и эмоции в порядок привести, обсудить вдвоем в спокойной обстановке.

Новые знания в определенной мере даже пугали Андрея. Не в смысле банального страха, а самим фактом прикосновения к запредельной грандиозности. Хотелось остаться человеком, ровно с той мерой могущества и власти над обстоятельствами, какая предопределена его личными врожденными качествами плюс благоприобретенными знаниями и чертами характера. А превратиться в псевдобога, играть с Реальностями и Сущностями... Нет-нет, уж лучше действительно накрепко обосноваться в романтичных двадцатых, вести жизнь частного лица, поигрывать, вместо вечернего преферанса, в безобидные интеллектуальные игры... Сойтись с интересными людьми, с тем же Черчиллем, к примеру, Клемансо каким-нибудь, учинить на благо народам очередной Версальский или Трианонский договор... А не выйдет — действительно слинять в южные моря и поселиться на подходящем острове...

Последнюю фразу он невольно произнес вслух и поймал заинтересованный взгляд Берестина.

— Что не выйдет? — спросил Алексей.

Подчиняясь внезапному импульсу. Новиков вдруг сказал то, о чем говорить пока не собирался, откладывая до более удобного момента, да и сам еще не до конца обмозговал идею.

— Ты как, Леш, Маркова еще не забыл?

— Нет, а к чему ты? — не понял Берестин.

— Да, помнится, Марков в штурме Перекопа участвовал?

— Участвовал. С польского фронта как раз туда. Взводом командовал, а на Юшуньских позициях ранило. Шрапнелью, в плечо и в ногу...

— Взвод — это маловато, конечно... — сейчас он использовал тот же трюк, которым при первом знакомстве сумел заинтриговать Ирину.

— Для чего маловато?

— Впрочем, потом он наверстал. Комфронта все-таки, — игнорируя вопрос, продолжал вслух размышлять Андрей. — Вполне солидный масштаб. Следующая ступенька — Главковерх... Вот только чего?

— О чем это ты? — вмешался в разговор и Левашов. До этого он безучастно сидел в кресле, погруженный в мысли о Ларисе. С одной стороны, Олег испытывая чувство вины, что оставил ее одну в каюте страдать от морской болезни и неизвестности, а с другой — понимал, что и пойти к ней сейчас было бы бестактностью. Аэрон и лимоны он ей принес, а еще что? Тазик подставлять?

— Все о том же... Устроиться в двадцатом году можно вполне прилично: острова тропические, хемингуэевский Париж, Испания, Америка развеселая... Знаем мы там все, вмешаться во что угодно можем, от второй мировой Землю избавить, от бомбы атомной... Помочь, для собственного удобства, человечеству обойти критические точки.

— То есть, по новой начать то самое, что аггры с форзейлями творили? — перебил его Левашов с нотками протеста в голосе.

— Они это они, а мы будем сами по себе. Тем более что это я так, рассуждаю... Не будем же мы, как старосветские помещики, чаек на веранде попивать и плевать на все прочее? А с другой стороны, мелочовкой мне кажется — прорехи истории латать. Не проще ли один раз кардинальное изменение устроить, а уж потом почить на лаврах и жить вместе с окончательным новым миром по его естественным законам?

Берестин слушал, постукивая пальцами по краю стола. Только губы дрогнули в намеке на улыбку. А Левашов все никак не мог сообразить.

— Давай без словоблудия, а? Что-то я плохо врубаюсь. Какой ты там год назвал?

— Двадцатый год. Август, — раздельно, словно вбивая гвозди, произнес Новиков. — Небольшая операция — и все! Лет сорок спокойной жизни для России, Европы и всех нас. Дошло?

Берестин коротко кивнул, улыбнувшись будто бы своим мыслям, потянулся к бутылке, закрепленной в штормовой решетке посередине стола. Пароход неожиданно просел кормой, и Алексей таки выплеснул чай из кружки. Правда, не на себя, а на пол. Выругался с чувством и одним глотком допил то, что еще осталось.

— Впятером? Переиграть гражданскую? Слушай, а ведь может получиться, ей-богу, может! Тем более, с моим "Генштабом"...

— Нет, ребята, вы как хотите, а это уже хрен знает что получается! — вдруг взорвался Левашов. При его обычной флегматичности такая внезапная реакция выглядела странно. Казалось бы, треп и треп...

Дело ж было в том, что Новиков совершенно упустил из виду. Просто не подумал, увлеченный глобальностью замысла, что Олег отнюдь не пережил того, что довелось испытать им с Берестиным. В предыдущей жизни Левашов, в меру критически настроенный ко многим тогдашним реалиям, никогда не ставил под сомнение основополагающих моментов, и в довольно редких застольных беседах всегда горячо спорил с каждым, в том числе и с Новиковым, кто начинал фрондерские разговоры в духе передач "из-за бугра". Революция, гражданская война, коммунизм, Ленин были для него... Ну, пусть не святым, но бесспорным. Даже анекдоты "про Лукича" его коробили. Наверное, сказывалось влияние отца, правоверного сталиниста, с которым Андрей яростно спорил еще в школьные годы.

Так что в идейном смысле помполиты могли всегда на Левашова положиться.

— Ты что, Андрей, предлагаешь? Против своих войну начать? У нас же у всех отцы и деды!.. — Он даже задохнулся от возмущения. — Мы же с тобой, сам вспомни, мечтали — если бы нам на гражданскую, в Первой конной...

— Ни хрена там, замечу, хорошего не было, в Первой, а также и во Второй конной, вкупе со всеми пехотными... — меланхолически вставил Берестин. — Как вспомню... То есть Марков... Дураком он был "в шестнадцать мальчишеских лет". Стоило три года убивать весьма приличных людей, потом пятнадцать лет мучиться мыслями — за это ли я воевал или все же не за это? А потом в лагере гнить... Так то ж Марков, при его положении и воспитании, а нет-нет и задумывался, особенно когда в командировку в Италию съездил в тридцать пятом... Там вообще фашизм имел место, а и то подумалось — "живут же люди"...

— Да мне все равно, что ты там думал! Я сто раз за границей был, и ни разу в голову не пришло... Подумаешь, шмоток у них больше! — он хотел сказать еще что-то, но особенный, невероятной силы удар, словно "Валгалла" напоролась на айсберг или плавающую мину, потряс судно. И через мгновение полутемный салон залило лучами ослепительно яркого полуденного солнца. Новиков метнулся к иллюминатору. Вокруг расстилался штилевой, тихий, как Азовское море летом, океан.

...Часа через два все, включая наиболее тяжело перенесшую морскую болезнь Ларису, собрались на самой верхней, так называемой "солнечной" палубе надстройки. Воронцов успел с помощью своих навигационных приборов, гораздо более совершенных, чем секстан или все прочее, чем он пользовался в предыдущей жизни, определить место "Валгаллы". Некоторые сомнения оставались в отношении времени.

— Ночью я бы запросто год вычислил, а днем...

Ночи, однако, ждать не пришлось. Ровно через семнадцать минут после этих слов вахтенный робот доложил, что встречным курсом на расстоянии двадцать миль движется плавающий объект. Скорость сближения сорок четыре узла.

— Ну и поздравляю! Что мы в двадцатом веке — гарантировано. У объекта скорость двадцать четыре, поскольку у нас двадцать. Минут через пятнадцать скажу с точностью до десятилетия. Прошу всех в рубку. Кому интересно, конечно...

Интересно было всем. Момент, как ни крути, вполне исторический. Определяющий, можно сказать. Пока Воронцов вводил в компьютер соответствующие команды, объекты сблизились на расстояние, достаточное, чтобы сработала система опознавания. То есть оптические, радиолокационные и прочие комплексы внимательно рассмотрели цель, передали все ее характеристики в память компьютера, который соотнес их с информацией, содержащейся в "Джене" и иных справочниках военных флотов за текущий век. На полутораметровом цветном экране появилось отчетливое изображение идущего с легким креном темно-серого четырехтрубного крейсера, а бегущая строка сообщила: "Великобритания. Легкий крейсер типа "Сидней". Год постройки 1913, водоизмещение 5400 тонн, скорость 26 узлов, вооружение — 8 152-мм орудий, 1 76-мм, 2 торпедных аппарата. Анализируемый образец наиболее соответствует фотографии крейсера "Девоншир" из справочника Германского Главморштаба за 1916 год".

— Ну вот и все, судари мои... — со странной интонацией произнес Новиков. — Поздравляю. С новосельем. Здесь будем жить, значит...

— А почему вдруг шестнадцатый? — с сомнением и даже разочарованием спросил Берестин.

— Да потому, что крейсер предвоенной постройки, фотография сделана, скорее всего, после зачисления в строй, справочник готовился тоже перед войной и вышел в шестнадцатом... — пояснил Воронцов. Несмотря на то, что изображение на экране рисовало корабль во всех деталях и подробностях, и сам Воронцов и, следуя его примеру, остальные предпочли выйти на крыло мостика, посмотреть на артефакт "живьем", через нормальную оптику биноклей.

На самом деле "артефакт" — первый материальный объект из ставшего реальным прошлого. Подтверждающий, кстати, не только подлинность межвременного перехода, но и то, что попали они в настоящее, то есть собственное прошлое, а не какое-нибудь параллельное.

Вряд ли в иной реальности гоняют по морям крейсера, один к одному соответствующие нашим справочникам.

Воронцов хотел послать рассыльного с вахты за оригиналом германского "Ярбуха", но с ходового мостика крейсера замигал ратьеровский фонарь.

— Просят показать флаг, — прочитал сигнал Воронцов и приказал поднять американский. — Что они там дальше молотят? Ага... Ваше имя, порт приписки, пункт назначения...

— Чего это они? — удивился Берестин. — Война вроде кончилась...

— Еще не факт, — сквозь зубы бросил Воронцов. — Отвечаем: "Валгалла, Сан-Франциско, идем в Стамбул..."

И тут же выругался. Запоздало, потому что сигнальщик уже защелкал с невероятной скоростью шторками сигнального фонаря.

— Черт! Как же это я?.. Будет нам Стамбул, если год здесь действительно шестнадцатый... Надо бы — Лиссабон, что ли...

Крейсер сблизился с "Валгаллой" меньше, чем, на милю, с его мостика, снизу вверх, рассматривали пароход в бинокли пять или шесть офицеров, у лееров вдоль борта столпилось десятка три матросов.

Наверное, их удивлял вид проносящегося мимо огромного белоснежного лайнера, безмолвного и пустынного, как "Летучий голландец", ибо тесная группка людей на мостике выглядела не то, чтобы жалко, а слишком уж несоизмеримо с размерами и назначением трансатлантика. Да вдобавок, наверняка кто-то из штурманов тоже сейчас листает справочник, чтобы выяснить, что это за "Валгалла" такая прет полным ходом через непротраленные до конца воды.

— Нет ли у вас свежих газет? — просигналил крейсер.

— Сожалею, но мы уже третью неделю в море, — ответил Воронцов и в свою очередь спросил с чисто американской бесцеремонностью: — Прошу разрешить спор штурмана с капитаном, кто вы — "Сидней" или "Девоншир"?

— Сочувствуем, но мы "Саутгемптон". Счастливого плавания! — ратьер мигнул в последний раз, и крейсер, отваливая влево, остался за кормой "Валгаллы".

— Слава те, господи, — то ли в шутку, то ли всерьез перекрестился Воронцов. — Обошлось...

— А если бы нет?

— Приказали бы остановиться, высадили досмотровую партию... Как минимум, выяснить, кто из нас сумасшедший... И в самом деле, там союзники Дарданеллы штурмуют, полсотни линкоров и крейсеров садят по фортам прямой наводкой, вся морда в кровавых соплях, а мы в Стамбул, да еще с кучей оружия на борту...

— Слушай!.. — Новиков вдруг воззрился на Воронцова в полном изумлении. — Откуда у тебя вообще этот Стамбул выскочил? Мы о нем вообще хоть раз говорили? Почему действительно не Марсель, не Лиссабон?

Воронцов поцокал языком, почесал затылок, вздохнул сокрушенно, явно придуриваясь.

— Точно не говорили? Вот черт, а я совершенно был уверен, оттого и вырвалось. Нет, ты меня не разыгрываешь? И в Стамбул честно не собирался?

Новиков в который уже раз убедился, до чего хитрый и злокозненный мужик достался им в товарищи. Прямо Хулио Хуренито какой-то. Великий провокатор из одноименного романа Эренбурга.

— Может, ты заодно скажешь, что бы мне, к примеру, могло понадобиться в том клятом Стамбуле? — стараясь попасть в тон, небрежно так осведомился Андрей.

— Ну, я бы сказал, что если уж всерьез устраиваться в этом вот мире, так начинать надо непременно оттуда. А откуда же еще? С Владивостока, конечно, тоже можно, но эффект не тот...

— Вы что, сговорились? — недобро прищурившись, спросил Левашов, по воле случая оказавшийся единственным слушателем их ильфовско-бабелевского диалога. Остальные на противоположном крыле мостика болтали о чем-то своем.

— Да тут, понимаешь, совершенно случайно все получилось. Сам удивляюсь и думаю, чего это мы вдруг про одно и то же заговорили? А ты тоже так думаешь? — Воронцов не знал о содержании недавней беседы и, ерничая, не подозревал, какие болезненные струны задевает.

Не давая Левашову завестись по новой, Новиков увлек его и Воронцова к основной группе.

— Не здесь об этом говорить. Время обеденное, и дамы наши продрогли на ветерке. Пошли-пошли, перекусим, а там и мнениями обменяемся...

Воронцов все же сначала вернулся в рубку, лично убедился, что на полсотни миль вокруг океан чист, и лишь отдав необходимые указания ходовой вахте, не спеша и по привычке высматривая хозяйским глазом, нет ли где какого беспорядка, направился в малую кают-компанию.

...Как ни старался Новиков спокойными, логически обоснованными и базирующимися на огромном фактическом материале доводами разубедить Левашова, ничего не получилось. Упершись, Олег любое свое возражение сводил все к тому же: отцы и деды революцию делали и защищали, только она позволила России превратиться в великую и процветающую державу — "от сохи до космических полетов" — и раз народ революцию поддержал, идти против него нравственно и юридически преступно. И ссылался на графа Игнатьева, графа же Алексея Толстого и еще многих дворян и интеллигентов, принявших революцию.

— А тем более, если мы, такие как есть, станем сейчас против народа воевать, с нашими биографиями и нашими нынешними возможностями... Это... Даже не знаю, как назвать. Мало, что предательство, так и подлость же какая! Против народа, против крестьян голодных и раздетых — современным оружием! Не может быть, что все они не правы были, а ты один сейчас прав...

Остальные в спор пока не вмешивались. По разным причинам. Ирина и Сильвия считали, что не имеют в данном случае права голоса, Наташа — потому, что молчал, смутно улыбаясь, Воронцов, Шульгин и так знал, чем все кончится, а вот почему не поддержала Олега Лариса, оставалось загадкой.

— Чего это тебе именно моя правота или неправота далась? — с печальным вздохом ответил на страстную тираду Андрей. — Ты там, где мы с Алексеем и Димом побывали, не был. Сам ничего не видел. Но не в наших же, в конце концов, впечатлениях дело. Вон Лариса не так давно Конквеста всего прочла, "Русскую смуту" Деникина, еще много чего. У нее спроси. Говоришь, народ красных поддержал? Не так уж, чтобы... Смогли бы двести тысяч офицеров против ста шестидесяти миллионов пять лет воевать? А махновцы, антоновцы, зеленые просто и красно-зеленые казаки, кронштадтские моряки — не народ, выходит?

Дальше. Сколько после двадцатого года жертв в том самом народе было? Начиная с деда воронцовского? Солженицын пишет — шестьдесят миллионов! Ну, пусть десять, пусть пять, — согласился он, увидев протестующий жест Левашова. — И война Великая, она же Отечественная! Еще двадцать-тридцать... Так? А не стоит ли, чтобы этих жертв не было, чуть-чуть в другую сторону пострелять? Те, кто вместе с Марковым нашим Перекоп штурмовали, знали, на что шли. Крым взяли и уж покуражились! Куда там фашистам. Пацанов-юнкеров, женщин, отставных генералов-стариков тысячами из пулеметов рубили и в рвы сваливали. Спроси у Алексея, он расскажет...

В чем хочешь меня обвиняй — от снобизма до цинизма и так далее, но я уверен — если с красной стороны на десяток тысяч больше погибнет, в "последнем и решающем", а взамен этого сорок миллионов уцелеет, в том числе сотни тысяч самых образованных, честных, умных, каких и сейчас на нашей бывшей Родине дефицит страшенный — никто не прогадает. А твой так называемый "народ" — в кавычках говорю, потому что ты к нему зачем-то причисляешь наиболее темную и неосмысленную часть, вместо того, чтобы по лагерям гнить и на колхозной барщине вкалывать, заживет не так, как очередной дядя в очередном докладе повелит, а по способности... Сиречь в меру ума, воли и квалификации... Хочешь, дам Аверченко почитать? У него про это простыми словами сказано.

Левашов всегда старался избегать длительных дискуссий с Новиковым именно потому, что тот ухитрялся находить такие обороты речи и повороты сюжета, что возражать по существу ему не получалось. Хуже того, Андрей обладал способностью заводить оппонента в такие дебри, что тот полностью терял нить, сначала спорил с мало относящимися к вопросу посылками Новикова, а потом и с самим собой.

И чем больше Олег ощущал свою правоту, тем сильнее в нем закипало глухое раздражение от бессилия ее доказать, а потом это раздражение трансформировалось в неприязнь к Андрею. Иногда довольно длительную и стойкую.

Вот и сейчас... Очевидно уже, что Новиков подводит его к какой-то одному ему видимой точке, чтобы завершить спор очередным макиавеллиевским пассажем, наверняка для него, Олега, унизительным.

По коротким репликам, а главное, по выражению лиц друзей он понимал, что все они на стороне Андрея. А иначе и быть не могло. Берестину больше всего на свете хочется еще повоевать, а поскольку профессионалу повторять уже раз отгремевшие кампании нет никакого интереса, вот он и возмечтал! В роли вождя победоносного Белого воинства въехать, чем черт не шутит, в Кремль на белом коне!

Воронцов, став крупным судовладельцем, конечно, предпочитает единый капиталистический "свободный мир", без границ, противостоящих блоков и классовой борьбы, а на судьбы народов ему наплевать. Опять же репрессированный дедушка-белогвардеец?

С Сашкой все ясно — авантюрист, и этим все сказано.

Значит, в любом случае он остается в одиночестве. И даже Лариса... Она-то почему медлит? Или ей как историку просто интересно посмотреть иную линию событий? Да и предыдущая жизнь в СССР получилась у нее слишком уж невеселая...

Левашов почувствовал, что у него задергались губы и внезапная, иррациональная злость пополам с отчаянием — совсем не только от проигрыша в не первом уже споре на подобные темы — охватывает его, и нет сил удержать себя в руках.

С ним сейчас происходило нечто похожее на аффект, вроде как у Александра Матросова или, к примеру, народовольцев, из-за почти абстрактной, недоказанной и недоказуемой идеи кладущих "на алтарь" свою единственную и неповторимую жизнь.

Новиков понял это слишком поздно. Хотя ведь должен был понимать, давно видел, что Левашов от непосильных нагрузок, глубокого, неважно, что неоправданного, чувства вины за случившееся — мол, если бы не его устройство, ничего и не случилось бы — находится на грани острого невроза, чтобы не сказать хуже.

Левашов опустил руку в карман и сказал неожиданно тихо:

— Не наигрались еще с судьбами людскими? Все вам мало? Так лучше сразу поставить на всем точку... — все увидели на его ладони золотой портсигар Ирины.

Раньше других поняв, что это может означать, Ирина подалась вперед, будто в попытке остановить, да так и замерла.

— Включу сейчас, и вышибет нас куда-нибудь в палеозой, там и экспериментируйте...

Элементарная ошибка произошла в мозгу Левашова. По-научному выражаясь — дистресс. От невозможности найти компромисс между "личным и общественным", между старой дружбой, судьбой компании и судьбой "мировой революции"...

Одно движение пальца, и...

Спас положение Шульгин. В который уже раз. Да никто другой и не смог бы ничего сделать. Это как с самоубийцей, балансирующим на карнизе небоскреба. Одно неосторожное слово, жест спасителей — и все!

Сильвия была слишком далеко, Ирина — прямо у него перед глазами, даже намек с ее стороны на попытку помешать мог вызвать непроизвольную реакцию Левашова. А Шульгин успел. Как и тогда, с пришельцами в Москве. Никто ничего не понял, только Олег с недоумением уставился на свою пустую ладонь, с которой испарился роковой пульт.

— Знаешь, Олег, — совершенно невинным тоном сказал Сашка, едва заметно улыбаясь, — а я ведь знаю приемлемый выход...

Все уже давно привыкли к его фокусам, но сейчас даже Новиков выглядел удивленным. Правда, удивило его не то, как Шульгин сумел изъять опасную игрушку, а то, что с сигареты, которую он манерно, двумя пальцами поднес к губам, в процессе акции не свалился довольно длинный столбик белого пепла!

Левашов перевел взгляд со своей ладони на Сашкины руки, одну — с сигаретой, другую — спокойно лежащую на льдисто поблескивающей крахмальной скатерти. И неожиданно рассмеялся, не совсем, впрочем, нормально, с каким-то повизгиванием. Но кризис, судя по всему, миновал.

Берестин сунул в опустевшую ладонь Олега фужер. Тот машинальным движением сжал пальцы, еще раз посмотрел на свою руку, будто по-прежнему недоумевая по поводу случившегося, залпом выпил, не поняв даже, что именно, после короткого размышления переломил длинную хрустальную ножку, обломки положил на тарелку.

— Что ты сказал? Какой выход?

Все дружно сделали вид, что ничего не произошло, что застольная беседа продолжается без короткого перерыва, чуть не поставившего крест на всех надеждах и планах.

— Да совершенно простой, оттого и гениальный. Ты уверен, что большевики правы, народ за них, миллионы мужиков и пролетариев переполнены энтузиазмом. "Не спи, вставай, кудрявая..." — напел он несколько фраз из соответствующего марша. — О'кей! Мы, — Шульгин округлым жестом обвел салон, причем сделал это так виртуозно, что как бы отсек от круга единомышленников Сильвию, Ирину и Ларису, не желая брать на себя ответственность за их политическую позицию, — мы убеждены в противоположном: как раз подлинный народ означенных большевиков хотел бы видеть в гробу, но в этом желании или окончательно не разобрался, или надеется, что их скинут без его непосредственного участия. Вся беда в том, что когда разберется — поздно будет... Вот я и предлагаю джентльменское пари. Я, Андрей и прочие желающие играют белыми. Как бы в шахматы.

Ты, хоть один, хоть со своими единомышленниками, — взгляд Шульгина мельком коснулся Ларисы и вновь уперся в глаза Левашова, — играй красными. Лично никто из нас в боях участвовать не будет, но имеет право оказывать любую помощь своим... фигурам. Техническую, финансовую, идейную. И ты, и мы играем в открытую, пользуемся на равных всеми возможностями "Валгаллы". Ограничение одно — не раскрывать планы партнера своим... подшефным... Ну и берем на себя обязательство максимальной гуманизации конфликта — соблюдение концепций, недопущение массового террора и так далее. Если ты действительно прав и сумеешь победить — виват! Начнешь, если угодно, строить "гуманный социализм"...

Лицо Шульгина вдруг приобрело задумчивое выражение. Он поднял глаза к потолку и зашевелили губами. Через несколько секунд расплылся в улыбке:

— Во! Умозаключение. Если социализм, как говорил вождь, это учет, то гуманный социализм — это учет с человеческим лицом!

Все расхохотались от неожиданности.

— Нормально, — одобрил сентенцию Воронцов. — Развиваем дальше. Раз учет — ведущая государственная идея, то главу новой советской России следует именовать "Генеральный бухгалтер". Обещаю в случае твоей победы всячески способствовать в получении этого титула...

— В случае ИХ победы, — вступил со своей репликой Берестин, — нас скорее всего ждут Соловки...

— Но поскольку Олег наш друг и гуманист, то позволит на тех же Соловках и под тем наименованием "СЛОН" создать в лагерных интерьерах этакий северный Лас-Вегас... Намного раньше настоящего. От туристов со всего мира отбоя не будет...

Начинался уже обыкновенный, традиционный треп, и на нем бы все и закончилось, потому что и у Новикова и у Шульгина наготове были идеи в развитие уже сказанного, но помешала Сильвия, по англо-саксонской своей природе не понимавшая славянского юмора.

— И чем же такая идея отличается от того, чем мы здесь занимались? — спрошено было невинным, даже наивным тоном.

Эта "дочь Альбиона" с каждым днем все теснее вживалась в компанию и все больше интересовала Новикова. Как личность, разумеется, ни в каком другом смысле. Его всегда привлекали женщины, чей ум не уступал их же красоте. Сочетание, увы, крайне редкое, но если уж встречающееся, то дающее пищу глубоким психофилософским построениям. Вот и Сильвия: она не только изумительно быстро адаптировалась к совершенно новому кругу, она стала незаметно, но для психолога весьма отчетливо претендовать на лидерство в дамской его половине. Словно новая жена в гареме со сложившейся иерархией.

"Ирина-то будет на ее стороне, — прикидывал Андрей, — тут все понятно, а Наташа с Ларисой пока сообразят, в чем дело, может оказаться поздно. Слава богу, что мы вырвались из изолятора Замка и Валгаллы. Там женское соперничество могло бы иметь разрушительный эффект. А на воле — пусть. Даже полезно — добавить перчика, чтобы не закисали".

Сильвия спросила и теперь ждала ответа, прищурив свои бирюзовые глаза, постукивая тонкими пальцами с припорошенными золотыми блестками ногтями по обтянутому палевой замшей брюк бедру.

Сегодня она напоминала средневекового пажа королевы — замшевым костюмом, падающими на плечи локонами, мягкими, выше колен, сапогами, а главное — выражением лица, вроде бы и, несомненно, женского, но с какими-то неуловимыми черточками искушенного в жизни юноши.

Новиков отметил еще, что свои ядовитые стрелы она пока что позволяет себе пускать только в Сашку, других не задевает, наоборот, со всеми подчеркнуто деликатна и благожелательна.

— Да, конечно же, ничем! — Шульгин не стал убирать с лица веселость, удовольствие от приятной и остроумной беседы. — За маленьким пустячком. Мы у себя дома, имеем право делать, что нравится, и никаких умозрительных теорий высшего порядка воплощать не собираемся. А так, посмотреть интересуемся, какая из сторон в той дурацкой войне действительно правее была. Ты "Двенадцать стульев" не читала, скорее всего. Так там Остап, проигрывая, что сделал? Набрал полную горсть фигур и швырнул их в глаза партнера... Вот и индейцы отцы наши, Лукич и компания, свободные выборы проиграв, в Учредилку то есть, подобный финт и проделали. Что в таком случае беспристрастный судья сделать должен?

Сегодня Шульгин продолжал удивлять Новикова. Не сейчас ведь придумал он все свои неординарные доводы, не один день должен был размышлять, поскольку ранее мало интересовался этими вопросами.

Если... Если это не очередное проявление его вновь обретенной суперинтуиции.

Ничего существенного Шульгину не возразили. Поскольку главное им было сделано — трагедия плавно перетекала в фарс. Вдобавок, совместными усилиями Олега довели до кондиции, в которой он становился тих и благодушен. Берестин, тоже навеселе, подсел к нему и стал объяснять, что вообще зря он спорит и принимает все близко к сердцу, потому что все ерунда.

— Ты ж пойми, все уже случилось. И война кончилась, и дедушка твой победил, и даже развитой социализм построил, если, конечно, жив, прошу прощения... А раз так, какое тебе дело, чем здесь эта война кончится? Раз красные, раз белые, а потом что-нибудь еще придумаем, пусть Махно победит... — Потом, повторяясь и путаясь, начал рассуждать, что вот в роли Маркова, вернее, через память Маркова, или нет, как-то еще по-другому, но он уже один раз брал Перекоп с той стороны и теперь считает только справедливым, если ему дадут с противоположной стороны Перекоп отстоять...

Новиков наклонился к Воронцову и, стараясь не привлекать общего внимания, шепнул:

— Знаешь, капитан, хорошо бы Наталья намекнула Лариске — пусть забирает Олега и устроит ему "ночь любви"... Пить ему хватит, а так — пусть отвлечется и завтра целый день спит. А впредь мы не позволим ему забивать себе голову ненужными мечтаниями...

— Сделаем, — подмигнул Дмитрий, — все, что требуется, и многое сверх того... Это ты правильно придумал!

— А то! Лариска, на мой взгляд, если всерьез за него возьмется... Особенно, если ей самой предварительно кассетку поинтереснее подсунуть, чтобы растормозилась...

— Да она и без допинга в полном порядке, смотри, как глаза сверкают...

К ним подошла Наташа, от ее ревнивого внимания не укрылась странная, по ее мнению, конфиденция друзей-соперников. Воронцов тут же пересказал ей замысел открытым текстом.

Наталья Андреевна (у нее очень четко прослеживались переходы, когда она просто Наташа, а когда с отчеством) чопорно поджала губы, но не сдержалась, прыснула, чуть закрасневшись.

— Пошляки вы, господа офицеры. Чем всякие глупости придумывать, приглашайте дам танцевать. Прочее же — не ваша забота...