ГЛАВА 20

Очередной дежурный офицер, фамилию которого Новиков не помнил, посторонился, и они вошли в обложенный кирпичом потайной ход. Стены его облицовывались явно в спокойное, неторопливое время, кладка была четкая, с едва заметными швами. Плавно закругляясь, коридор закончился еще одной дубовой дверью, а за ней в душном туманном мареве плескалась и хлюпала теплая, вонючая подземная река. Протекала она сквозь проложенный, наверное, еще в XVIII веке тоннель диаметром около трех метров. Дышать там можно было, но с тем же удовольствием, что в месяц не мытом вокзальном клозете. По счастью, вдоль подземной реки тянулся приподнятый деревянный настил, по которому можно было идти, почти не пачкая сапог.

Новиков вспомнил тоннели другой канализации, в которых он сам, конечно, не был, но видел и представлял по фильмам и книгам о Варшавском восстании. В них люди жили и воевали неделями. Вообразить это было трудно. Луч фонаря расплывался в струях зловонных испарений, сверху гулко капало, стены покрывала отвратительная фосфоресцирующая слизь. То и дело на пути попадались высокие кучи ила, под которыми не известно что таилось. Возможно, что и трупы, если вспомнить Гиляровского.

К счастью, метров через пятьдесят жирная, нарисованная копотью горящей резины стрела указала на ржавую железную дверь по ту сторону потока.

Наверх они выбрались в подвалах бывшего Воспитательного дома на Солянке.

Здесь все было иначе. Населяли его бесконечные этажи и коридоры тоже не лучшие представители общества, но все же не воры и грабители, а люди трудовых профессий — портные, перешивающие краденые вещи, сапожники, слесари, исполняющие не только воровской инструмент, но и всякие мелкие заказы для окрестных обывателей, бедные извозчики, пильщики дров, сторожа и подсобные рабочие, не удостоенные чести считаться истинным пролетариатом.

Из этого здания Новиков с товарищами могли уже выйти на улицу, не опасаясь привлечь к себе ненужного внимания.

В ближайшей луже ополоснули сапоги от налипшей дряни, вдохнули свежего, чуть ли не курортного воздуха.

В Самарский переулок пришли, когда уже начало смеркаться. Двухэтажный деревянный дом располагался неподалеку от того места, где находился снесенный вместе с прилегающими кварталами при подготовке к Олимпиаде стадион "Буревестник". Тишина и покой здесь царили, более свойственные какому-нибудь уездному Осташкову. И вполне можно было забыть о революции, гражданской войне и прочих сиюминутных проблемах.

В глубине двора, полускрытый уже потерявшими листву кустами сирени стоял совсем маленький, в два окна флигилек, отведенный для жительства Новикову с Шульгиным. Корнет, чтобы не стеснять их, поселился вместе с родственницами.

Познакомились с тетушкой, Елизаветой Анатольевной, дамой лет пятидесяти, в меру полноватой и по старомосковскому радушной, а кроме того — с кузиной, Анной Ефремовной, двадцатилетней девушкой с правильным, холодноватым лицом скорее скандинавского, чем среднерусского типа. Пожалуй, ее можно было назвать и красивой, не будь она так демонстративно неприязненна к гостям.

За чаем, к которому Ястребов выставил массу давно забытых в голодной Москве деликатесов, на фоне которых приготовленные хозяйкой из темной муки пироги с капустой выглядели трогательно жалкими, говорили сравнительно мало и на темы нейтральные. Женщины из естественной в красной столице осторожности, а Андрей с Сашкой просто оттого, что не совсем представляли, какой стиль общения будет в данной ситуации наиболее естественным. Корнет о своем нынешнем положении ничего конкретного родственницам не сказал, и они, не видевшие племянника и брата больше двух лет, в основном радовались, что их Сережа жив-здоров, расспрашивали, что ему известно о судьбах родителей, многочисленных дядьев, теток, сестер и братьев всех степеней, разбросанных, как можно было догадаться, от Пскова до Ростова и от Риги до Иркутска.

Шульгин, по застарелой привычке, почти бессознательно старался произвести впечатление на Анну Ефремовну, используя приемы студенческой поры. Девушку же очевидно раздражала его большевистская экипировка. Однако после осторожно выпитых двух рюмочек ликера она раскраснелась, впервые за вечер чуть ли не через силу улыбнулась, а потом спросила Ястребова, каким образом он, столбовой дворянин и паж, оказался в столь странной компании?

— Аня! — тетушка произнесла это с осуждением и предостерегающе.

Корнет рассмеялся и приобнял кузину за плечи, потом извлек из нагрудного кармана гимнастерки и показал ей на ладони тускло блеснувший серебром "Орден тернового венца".

Очевидно, и в красной Москве значение этого высшего знака отличия Добровольческой армии было известно, а если и нет, то Георгиевская лента не оставляла сомнений. Аня порывисто обняла брата, поцеловала его в щеку и тут же начала внешне спокойным голосом высказывать все, что накипело у нее на сердце за три минувших года. Слова этой девушки вполне могли бы соперничать со строками из дневников Зинаиды Гиппиус или воспоминаний Бунина "Окаянные дни" степенью своей ненависти к коммунистической власти и не по возрасту здравыми политическими оценками.

Она высказала все, что ее так долго угнетало, не только своей сутью, но и невозможностью откровенно излить собственные чувства. Тут же ее лицо стало юным и беззащитным. В присутствии настоящих мужчин ей больше не нужно было быть сильной.

Висящие на стене между двумя окнами часы с оттяжкой пробили десять.

— Ну, вроде пора и честь знать, — сказал Андрей, так ничего и не ответивший на слова девушки. Он только пожалел, что не было с ними рядом Левашова. Отодвинул чайную чашку. — Мы пойдем, если позволите, а вы уж без нас, по-родственному.

Ястребов пошел их проводить до флигеля.

— Смотрите, Сергей, если вы уверены, что никакого риска... А то ведь подставить женщин под пули за неделю до конца... Может, нам лучше уйти все-таки? — спросил Новиков скорее для порядка.

— Зря вы об этом, Андрей Дмитриевич. Меня тут все соседи помнят, и документы у нас лучше настоящих...

Документы Новиков делал сам и тоже был в них совершенно уверен, но его по-прежнему томили смутные опасения, что каким-то образом чекисты могли выследить их и здесь.

Впрочем, кажется, в эти годы филерская служба еще не достигла совершенства, позволяющего без часто сменяющих друг друга автомобилей и иной спецтехники провести подготовленных людей по городу из конца в конец, ничем себя не выдав.

— Ладно, будь по-вашему. Только если что — никакой стрельбы. Собачка тут голосистая, тихо не войдут, а там уж будем отрываться садами и переулками. — Он потрепал по мохнатому загривку крупного шпица, с которым успел подружиться. — Тетушке оставьте заранее свой мандат — якобы для предъявления в уличный комитет или что тут у них, и накажите на допросах держаться твердо: племянник, с восемнадцатого года в Красной армии, приехал на побывку, а с кем был и почему ушел — знать не знаю...

Во флигеле, состоящем из небольшой прихожей и единственной комнаты с низким дощатым потолком, Шульгин занавесил окно и лишь после этого зажег лампу типа "летучая мышь", но в корпусе из красной меди.

— А что, довольно уютно. И можно наконец выспаться в настоящей постели. — Он попробовал, насколько упруга панцирная сетка на узкой железной кровати. — Терпеть не могу, когда провисает. А ты на диване устраивайся.

Новиков, настраивавший рацию, молча кивнул. Он думал, что и тем еще хороша жизнь разведчика в нынешнем времени, что не нужно беспокоиться о вражеских пеленгаторах и возиться с шифрами. Берестин откликнулся минут через десять. В Харькове у него стояла мощная стационарная радиостанция, и слышно его было, как по городскому телефону.

Обменялись текущими новостями, Алексей изложил внутриполитическую обстановку и положение на фронтах.

— А мы тут решили с Сашкой вам изнутри подсобить, — и объяснил Берестину замысел операции, пока без подробностей.

— Интересно. — Голос Алексея не выразил эмоций. Он за последний месяц полностью вжился в роль и мыслил только стратегическими категориями. — Только ведь при малейшем просчете вас там перебьют. Найдется грамотный командир, блокирует в том же Большом дворце и размолотит артиллерией. Терять им все равно нечего...

— Это еще посмотрим. Если б ты нам подкрепления перебросил. Еще человек с полсотни, со средствами усиления.

— Людей найду. А как? Опять с Олегом затевать дискуссии? У него помощь выпрашивать, это как у Черчилля Второй фронт...

— Ты все подготовь, а мы с ним сами разберемся. Обсудили еще ряд практических моментов, Новиков передал приветы друзьям и подругам. Потом микрофон взял Шульгин.

— Привет, Леша. Ты сейчас с Олегом свяжись и доложи, что мы здесь круто влипли и нуждаемся в экстренной помощи. На нас вправду ЧК охоту затеяло. Мы сами их трогать не собираемся, честно, но если до нас доберутся, поневоле такую мясорубку устроим, куда там Румате в Арканаре.

— Понимаю. Попробую, но заранее знаю, что он ответит. Пусть, скажет, сматываются, пока не поздно, я их туда не посылал.

— Точно, так он и скажет. А ты ему от моего имени передай — по достоверным данным, большевики заминировали Кремль, мосты и много чего еще. И непременно их рванут. Число жертв можешь посчитать сам. На переговоры они идти не собираются, так что пусть товарищ Левашов или прямо переходит на их сторону и принимает на себя ответственность за все, что случится, или включает канал, чтобы перебросить нам подкрепление. Не сделает — начнем сами, как майор Вихрь. А он за нас с Андреем свечку поставит, и на том спасибо. Вот так вот!

— Давай я тебя с ним через мою станцию свяжу — и сам уговаривай.

— Меня нет. Я с тобой говорил, убегая по крышам от чекистов, непрерывно отстреливаясь. Ты сам слышал свист пуль и мое хриплое дыхание. Следующий сеанс связи после полуночи. Так что адью. И девушкам мой поклон. Ну, бывай.

— Ты думаешь, на него это подействует? — спросил Новиков, когда связь прекратилась.

— Не обязательно. Но теперь он все время будет терзаться, что лучше: остаться при своих принципах или всю жизнь корить себя, если он сохранит нейтралитет, а нас по сей причине угрохают.

— Тонко, хоть и жестоко, потому что нас могут угрохать и так и так.

— Не более жестоко, чем мы обошлись с чекистом.

Новиков прищурил глаза:

— А в чем жестокость? Нормальная работа. Чем этот агент лучше остальных? Если для пользы революции они чужих жизней вообще не считают, отчего мы должны переживать, что заставили Вадима своего кончить? Багрицкий писал: "Если нужно предать — предай, если нужно убить — убей!" — Да Бог с ним. Интересно, как он со своим начальством разбирается? Мозги мы им залепили крепко, хотелось бы знать, какой будет следующий ход?

— Покрутим варианты. В любом случае они сообразят, что цель наша — не мосты взрывать. Предполагаю, что к завтрему они какую-нибудь хитрую, на их взгляд, операцию придумают. Вот и давай подготовимся...