ГЛАВА 37

Артузову Артуру Христиановичу, начальнику контрразведывательного отдела, Новиков при личной встрече вручил короткую, очень продуманно составленную докладную.

— Это вот вы должны немедленно передать Менжинскому для совершенно срочного доклада Троцкому. Здесь сказано, что в ближайшие двое суток три корпуса белых под общим командованием Слащева начнут наступление на Москву через Орел — Калугу с решительной целью. Одновременно будет наноситься отвлекающий удар в направлении Тамбова...

— А на самом деле? — спросил, повертев в руках пакет, Артузов.

Новиков помнил его со времен фильма "Операция "Трест", где роль Артузова исполнял молодой еще Джигарханян. Внешнее сходство просматривалось, но не более. Киношный Артузов был фанатиком и романтиком революции, этот — нормальным прагматиком, как и положено международному авантюристу. Не понимающим своей пользы идеалистам Андрей не верил.

— На самом деле может быть все, что мне заблагорассудится, — ответил Новиков. — Вас же должна интересовать совсем другая проблема. Остаться вам в числе высших руководителей ВЧК с перспективами на будущее или вместе со своим неуместным любопытством пополнить ряды ваших же собственных клиентов. Помните, как это делается?

Андрей иногда сам поражался, как легко ему, в прошлом достаточно деликатному и даже застенчивому человеку, стала удаваться роль беспощадного и насмешливого циника.

— Вы ведь уже должны были убедиться, Артур Христианович, что для нас нет невозможного и в практическом, и в нравственном плане. Я доходчиво объясняю?

— Более чем. Я немедленно доложу Менжинскому. Как информацию, поступившую из абсолютно достоверных источников во врангелевском штабе.

— Правильно поняли. Желаю успеха, Артур Христианович.

Новиков ощущал исходящие от чекиста волны острой неприязни и с трудом сдерживаемой агрессивности, но одновременно чувствовал, что подвоха от Артузова ждать не следует. Обычным здравым смыслом или сверхчувственным восприятием Артузов, как в свое время спасенный Новиковым из бериевских застенков Главком ВВС Рычагов, понимал (или вспоминал, однажды уже расстрелянный по приказу Сталина), что опасность для него исходит не от этого человека... А некоторый ущерб для самолюбия он переживет. Голова и пост дороже гонора.

---

...X съезд РКП(б) начинался, как и положено. Делегаты съезжались и подходили пешком к зданию Большого театра, украшенному соответствующими лозунгами и оцепленному тройным кольцом охраны. Предъявляли свои мандаты и проходили в фойе, где без карточек и талонов старорежимного вида девушки в фартучках и наколках угощали чаем, бутербродами с колбасой, сыром, икрой, красной и черной, а в полуподвальных помещениях работали столовые, где можно было поесть и поплотнее. Щи мясные, куриная лапша, котлеты с жареной картошкой, мясные и рыбные пироги. А хлеба, ситного и ржаного, вообще от пуза. На питание делегатов специальным решением было выделено по три усиленных наркомовских пайка. Чтобы товарищи знали, за какое светлое будущее они сражаются.

Правда, не все товарищи перед началом заседания сумели добраться до пиршественных столов. Кое-кого из делегатов у стола мандатной комиссии вежливо просили пройти в соседнюю комнату для уточнения чего-то неясного в документах. А там они попадали в руки не менее вежливых сотрудников секретно-политического отдела. И, накопившись в достаточном количестве, отправлялись для дальнейшего выяснения в ту самую, заботливо очищенную для них внутреннюю тюрьму. Большинству из них ничего особенно страшного не грозило. Ни расстрел, ни даже допрос с пристрастием. Просто — превентивный арест. С последующими извинениями или вручением предписания о немедленном отбытии в действующую армию на мелкую комиссарскую должность.

Тщательно изучивший историю компьютер выбрал из списков делегатов тех, кто сейчас или в следующие годы склонен был выступать против линии Троцкого — Ленина, оголтело поддерживать Сталина, вообще отличался ненужной ортодоксальностью. Требовались разумные конформисты, люди, которые, не слишком раздумывая, проголосуют за любую предложенную резолюцию.

Председатель мандатной комиссии торопливо пробубнил, сколько делегатов избрано на съезд, сколько не смогло прибыть по уважительным и прочим причинам. Неорганизованные выкрики из зала, что такой-то и такой-то прибыли, но куда-то вдруг делись, во внимание приняты не были. Ленин сидел у края длинного стола, рядом с обтянутой алым ситцем трибуной, украшенной серпом, молотом и римской цифрой "X". Как бы даже юбилей. Низко наклонившись и опустив правое плечо, он быстро писал что-то на узких полосках бумаги и, кажется, совсем не слушал ритуальных фраз и речей. Из партера был виден только его куполообразный, поблескивающий мелкими каплями пота лоб. Изредка он поднимал голову от своих записей и навскидку простреливал огромное пространство зала настороженными, привычно прищуренными глазами. Наконец он взял слово. Пошел не на трибуну, а к рампе, постоял пару секунд, то ли настраиваясь, то ли пытаясь уловить настроение темного, тоже замершего перед его выступлением зала.

Начал он с сообщения о текущем моменте. Момент оказался вроде бы не таким уж трагическим, в начале девятнадцатого года было не в пример хуже, но и поводов для оптимизма не просматривалось. Что и понятно — надеялись взять Варшаву и Крым, а получили линию фронта севернее Курска. Неприятно. Но на то мы и большевики, чтобы трудности нас сильнее сплачивали и мобилизовывали. Троцкий сидел, откинувшись на спинку стула, скрестив на груди руки, поигрывая жевательными мышцами. Перед ним лежала только что полученная сводка с фронта. Беспартийный Главком Каменев (Сергей Сергеевич, а не тот, который "и Зиновьев"), на время съезда поставленный осуществлять общее руководство обороной Орла, докладывал, что на южном направлении вместо ожидавшегося генерального наступления Слащева отмечаются только многочисленные вклинения подразделений противника силами до роты, хотя и сопровождаемые ураганным артиллерийским огнем. Таковые действия на данный момент могут быть расценены как отвлекающие. Или как разведка боем.

Однако, исходя из данных ВЧК, на орловское направление были спешно сосредоточены практически все боеспособные части Южного фронта и Московского округа. Десять стрелковых и три кавалерийские дивизии. В то же время сегодня около восьми часов утра врангелевцы внезапно, без артподготовки, перешли в наступление на тамбовском направлении. При поддержке большого количества танков и бронемашин прорвали фронт в полосе шириной более десяти километров и форсированным маршем продвигаются вперед. Остановить их нечем.

Далее главком просил разрешения начать переброску войск к Тамбову, одновременно извещая, что на такую перегруппировку потребуется не менее двух суток.

Троцкий, с трудом сдерживая желание вскочить, плюнуть на все и немедленно мчаться на фронт, заставил себя сохранять внешнее спокойствие. Не торопиться. Подумать. Оказался ли Артузов жертвой дезинформации белых или Врангель решил повторить замысел Брусилова в Галицийской операции? Прорыв к Москве через Тамбов стратегически бессмыслен. И расстояние почти вдвое больше, и удобных дорог нет, а главное — белые скоро окажутся в охваченных антоновским восстанием районах. Ровно год назад по аналогичной причине сорвалось наступление Деникина. Он оставил в своем тылу банды Махно, которые перерезали коммуникации и обрекли Добровольческую армию, готовую триумфально вступить в Москву, на беспорядочное отступление. Врангель не может повторить такую ошибку. Значит — хитрый расчет. Заставить Каменева перебрасывать войска к Тамбову и Рязани, и уже потом ударить на Орел! Поэтому — выдержка. В ближайшие сутки все станет ясно.

Троцкий отодвинул телеграмму и переключился на сиюминутные дела.

Ленин торопливо и невнятно бубнил с трибуны о назревшей необходимости "хорошенько перетряхнуть ЦК РКП", "бороться с идейным разбродом и с нездоровыми элементами в партии, которые погубят партию скорее и вернее, чем капиталисты Антанты, эсеры и белогвардейцы", что текущий момент "требует от всех больше дисциплины, больше выдержки, больше твердости. Если мы выкинем из ЦК и из партии несколько сот или несколько тысяч полностью разложившихся "товарищей", партия не только не ослабнет, она окрепнет...".

Зал ничего не понимал, в президиуме началось шевеление и нечто вроде ропота. Особенно засуетились члены Политбюро и Секретариата. Ничего подобного они не ожидали, не обсуждали и не санкционировали. Да вдобавок, осмотревшись, каждый из них наконец заметил, что ряды бархатных кресел зияют слишком уж заметными проплешинами и маловато среди делегатов знакомых лиц.

Ленин же словно ничего не замечал. Увлекшись собственным красноречием и омываемый накатывающимися из партера и амфитеатра волнами разнонаправленных эмоций (возможно, он был от рождения энергетическим вампиром?), Предсовнаркома безостановочно перемещался по просцениуму, то засовывая руки в карманы брюк, то зацепляя пальцы за вырезы черного жилета. Его, что называется, несло.

Непонятно как (у него это получалось здорово), Ильич сменил пластинку, и делегаты вдруг сообразили, что говорит он совершенно о другом. О необходимости мирной передышки в стране, которая совершенно истощена и измучена непрерывной шестилетней войной, о тяжелейшем положении с продовольствием и топливом, о хозяйственной разрухе, крестьянских бунтах, моральной деградации пролетариата, который оказался совершенно не готов к своей исторической миссии, и даже вообще не пролетариат, а черт знает что. А также и о еще более неприятных вещах в государственной и внутрипартийной жизни. Выходило так, что вроде и успехи накануне трехлетия Октября неоспоримы, и в то же время РСФСР стоит на пороге неминуемой катастрофы. В этом Ленин обвинял сразу всех — Антанту, белогвардейцев, пронизанных мелкобуржуазным духом крестьян, рабочих, забывших о классовых интересах, пробравшихся в партию классовых врагов и оппортунистов, впавших в комчванство руководителей, бездарных красных полководцев и деморализованных красноармейцев.

Звучали убийственные характеристики членам ЦК и Политбюро, очень похожие по смыслу и духу на те, что он изобразил в своем предсмертном "Письме к съезду".

И сидящим в зале становилось даже непонятно, кто они здесь есть — делегаты высшего органа большевистской партии или сидящая на скамье подсудимых банда преступников и мародеров.

Впечатление усиливали стоящие у всех входов и выходов, на ярусах и в ложах вооруженные винтовками и револьверами красноармейцы в щеголеватой новенькой форме (изготовленной по эскизам Васнецова для царских гвардейских полков), в надраенных по-старорежимному хромовых сапогах. Даже в ватерклозет делегатам можно было пройти только сквозь строй расставленных через каждые десять метров часовых, следящих напряженными тяжелыми взглядами за каждым их движением. О том, чтобы подойти к телефону или, упаси Бог, свернуть с предписанного маршрута в один из многочисленных полутемных коридоров, не могло быть и речи.

Мотивировалось все это необходимостью предотвращения терактов и провокаций. После злодейского убийства Дзержинского и разоблачения свившего змеиное гнездо в самом сердце партии клубка скорпионов и ехидн такое объяснение казалось правдоподобным.

Дождавшись окончания ленинской речи, Троцкий, не теряя темпа, вскочил и, перемежая свою речь посулами и угрозами, начал один за другим ставить на голосование "организационные вопросы", умело пресекая попытки возразить с места или взять слово "к порядку ведения".

Через час все было кончено. Замороченный ленинской речью и агрессивным красноречием Троцкого съезд открытым голосованием принял все резолюции по кадровым перестановкам в ЦК и Политбюро. Теперь можно было разрешить и прения...

После второго перерыва из-за кулис прошмыгнул на сцену адъютант и положил перед Троцким четвертушку бумаги.

"Прошу тов. Ленина и Троцкого немедленно приехать в Кремль по делу, не терпящему ни малейшего отлагательства. Менжинский".

— Что это значит? Разве Менжинский не на съезде? — удивился Ленин, которому Троцкий передвинул по красному сукну странную записку.

— Был на съезде. Очевидно, вызвали. Так едем?

— А по телефону нельзя узнать? — недовольно пожевал губами Владимир Ильич. Оставлять без присмотра постепенно опомнившихся и начавших задавать неудобные вопросы делегатов ему очень не хотелось. Мало ли что они тут нарешают. Он не забыл Седьмой съезд, где ему едва-едва удалось протащить резолюцию о заключении Брестского мира.

Троцкий вышел позвонить. Вернулся встревоженный.

— Надо ехать, Владимир Ильич. Прямо сейчас. А съезд пусть Фрунзе ведет. Я ему скажу, чтобы переключился на чисто военные вопросы и немедленно лишал слова, если начнут болтать лишнее, пока мы не вернемся. Не думаю, что надолго отлучаемся...

Ленин подозрительно наморщил лоб. Фрунзе он тоже вдруг перестал доверять. Сказали ему "доброжелатели", что Арсений накануне всю ночь просидел в номере у Зиновьева, пил с ним и о чем-то, несомненно, сговаривался. Кругом разврат и измена...

— Все равно не нравится мне это. Как будто Вячеслав сам сюда не мог приехать...

— Не мог, Владимир Ильич. Нам к прямому проводу нужно, а в театре его установить не догадались. На фронте обстановка осложнилась до крайности...

---

В Кремле их вместо Менжинского встретил Агранов. И повел по длинным коридорам, односложно отвечая на встревоженные вопросы Ильича. На всех лестницах и поворотах стояли вооруженные чекисты с сумрачными лицами. Это несколько успокоило Ленина, любившего, чтобы места его пребывания охранялись как можно надежнее, вроде как Смольный в семнадцатом году, однако заставило насторожиться Троцкого, предпочитавшего видеть возле себя преданных лично ему китайцев или мадьяр. Но все они остались в театре, за исключением конвоя из шести человек.

В коридоре, ведущем к кабинету Ленина, Троцкий спохватился:

— Куда вы нас ведете? Телеграф на втором этаже... — Вячеслав Рудольфович ждет там, в приемной. Агранов распахнул дверь кабинета, пропуская вождей вперед, и сразу же ее захлопнул, отсекая адъютантов и охрану Троцкого.

Тут же, возникнув словно бы ниоткуда, опешившую свиту окружили люди настолько решительного и угрожающего вида, что никому даже в голову не пришло хвататься за оружие. Покорно подняв руки, охранники Наркомвоенмора позволили обхлопать себя по карманам и извлечь из их кобур парабеллумы и маузеры. Так же покорно они побрели в жестко (тычками прикладов) указанном им направлении. Профессиональное чутье подсказало им, что с подобными "специалистами" не то чтобы драться, а и спорить смертельно опасно.

Войдя в кабинет, вожди мирового пролетариата увидели, что за письменным столом, на ленинском месте сидит неизвестный, одетый в странную, зеленую в черных и желтых разводах куртку, курит сигару, чего Ленин в своем присутствии категорически не выносил, и смотрит на них насмешливо прищуренными глазами. Второй человек в таком же одеянии устроился на подоконнике, свесив ноги в высоких черных ботинках, и держит на коленях что-то, похожее на большой, отливающий синей сталью пистолет. Или, наоборот, короткое охотничье ружье. Умея почти гениально мыслить стратегически, в стрелковом оружии Предреввоенсовета разбирался слабо.

— Что? Что это значит? Кто позволил? — визгливо-растерянно вскрикнул Ленин, а Троцкий инстинктивно схватился за лакированную кобуру.

— Не балуйся, Лев Давыдович, — добродушно сказал человек с подоконника, приподнимая толстый решетчатый ствол. — Проиграв войну, поздно пистолет лапать. Разве чтоб застрелиться. Но это успеется.

Громыхнув подковками по паркету, он соскочил с подоконника, отобрал у Троцкого аккуратный браунинг образца девятисотого года, подкинул на ладони: — Сувенир, однако, — и спрятал в карман. — А у вас, господин Ульянов?

Ленин растерянно развел руками.

— Тогда присаживайтесь. Разговаривать будем.

— Кто вы? — спросил, сохраняя остатки самообладания, Троцкий. Хотя понимал уже обостренной интуицией политического деятеля, что именно сейчас все хорошее в его жизни кончилось.

— С вашего позволения — полковник Шульгин Александр Иванович. А это — полковник же, но Новиков Андрей Дмитриевич. Уполномочены провести с вами дипломатические переговоры.

Ленин, сообразив, что немедленно их убивать не станут, тоже немного успокоился. Переговоры — его стихия. Путем переговоров он всегда добивался, чего хотел.

— Кем уполномочены, о чем говорить?

Новиков наконец положил сигару на край письменного прибора, растянул губы в улыбке.

— Вообще-то мы представляем здесь так называемую "Мировую закулису". Ту силу, которая якобы направляет все исторические процессы во имя достижения никому неведомых, но коварных целей. Заменяем собой весь исторический материализм сразу. Но это вообще. А в частности, нам поручено побеседовать с вами от имени Верховного правителя Юга России Петра Николаевича Врангеля.

Изощренный в софистике Троцкий мгновенно уловил тонкость: "Правителя Юга России". То есть претензии на власть во всей стране словно бы и не заявляются.

Одновременно Лев Давыдович убедился, что на Ленина рассчитывать нечего, он растерян и напуган настолько, что под дулом пистолета согласится на все. В период Бреста он сидел в семистах верстах от фронта и то засыпал его телеграммами, требуя соглашаться на любые условия немцев.

— О чем вы хотите вести переговоры? Учтите, что я заявляю протест по поводу столь бесцеремонного, не имеющего примера в дипломатической практике вторжения в резиденцию Советского правительства. Это не дипломатия, а бандитизм...

Новиков, подавшись вперед, слушал Троцкого с таким видом, будто страдал глухотой и еле-еле разбирал слова собеседника. Даже рот приоткрыл.

Дослушал, сжал губы, кивнул. Помолчал еще, взял сигару, затянулся. Выпустил дым, целясь в лицо Троцкого.

— Что же ты несешь, товарищ Предреввоенсовета? У тебя хватает наглости в таком тоне разговаривать с приличными людьми? Офицерами, дворянами... Неужели не сообразил еще, что я вообще могу тебя и товарища Ленина тоже шлепнуть просто так вот. — Он вдруг вытащил из-под стола массивный пистолет и направил его в лоб Троцкому. — Одно движение пальца, и все. Даже ледоруба не потребуется. А еще через десять минут и от съезда вашего ничего не останется, кроме четырех сотен покойников. Крайне мало по сравнению с тем, что вы за три года наработали. Протесты он заявляет, ты только подумай, Саш... — Новиков развел руками, изображая на лице глубочайшее возмущение и даже изумление перед наглостью собеседника.

— Запомни, Лев Давыдович, вы нас как личности совершенно не интересуете. С момента, как вы оказались в этом кабинете, ваша функция чисто декоративная. Надо будет — на других поменяем...

— Тогда почему вы все-таки желаете говорить именно с нами? — попытался перехватить инициативу Троцкий.

— Уместный вопрос. Потому что считаем — России смут достаточно. Договорившись с вами, мы надеемся сохранить несколько десятков или сотен тысяч людей, которые могут погибнуть, если продолжится война. Давайте так — забудем все сказанное мной и вами раньше и начнем с чистого листа. Как будто и мы и вы — обычные дипломаты, представляющие равноценные и равноправные державы. Как Наполеон и Александр в Тильзите.

Новиков спрятал пистолет, провел ладонью по лицу, надавил пальцами на глаза, снимая усталость.

— И ты, Александр Иванович, отложи автомат, садись. Товарищи благоразумные, дурака валять не будут.

Дальнейшее и в самом деле стало напоминать, ну, если и не дипломатические переговоры в чистом виде, то разговор равноправных партнеров в какой-то серьезной коммерческой сделке.

Троцкому мешало то, что он никак не мог отвлечься от мыслей, каким образом вообще стала возможной такая дикая ситуация. Предательство ЧК во главе с Менжинским — это очевидно. Убийство Дзержинского, о котором он нисколько не жалел, из этого же ряда. А вот чего он никогда не ждал, не мог даже вообразить, так это то, что с такими трудами и жертвами построенное государство может рухнуть в мгновение. Ни Юденич, ни Деникин, ни Колчак вместе с "четырнадцатью державами" (почему именно четырнадцать, кто их считал и кто внес такое число в учебники истории? Держав-то вообще до первой мировой на Земле насчитывалось пять, остальные так, государства.) не могли ничего сделать с Советской Россией, а тут вдруг раз — и конец. И, значит, конец надеждам на мировую революцию, на Интернационал? Только внезапность происшедшего позволяла Троцкому сохранять некоторое самообладание. Так смерть близкого человека в первые часы осознается только разумом, но не чувствами.

Ленин же думал о другом. Ум у него был действительно неслабый, невзирая на абсолютный имморализм, почему он и сумел мгновенно отвлечься от эмоционального восприятия момента и переключиться на его рациональную оценку.

Нежданных гостей он сразу отказался воспринимать как реальных представителей Врангеля. Такого просто не могло быть. Это люди совершенно другого плана. Еще точнее — таких людей в России, царской, белогвардейской или Советской, быть не может. Вот этот, Новиков, по внешности на царского полковника похож. Хотя и не совсем. Исходящей от него аурой полного пренебрежения к окружающему миру он скорее напоминает члена британской палаты лордов. Человека, который никогда не признавал права хоть кого-нибудь не то чтобы руководить им, а даже сделать ему самое невинное замечание. В России, с ее историей, так не могли себя ощущать даже Великие князья. Значит, он прав, заявив, что представляет некую "Мировую закулису". Термин непривычный, но понятный.

Ленин знал те круги, которые поддерживали его с момента, когда созданная им партия стала представлять реальную силу, противопоставившую себя русскому самодержавию. В тысяча девятьсот четвертом-пятом годах они персонифицировались в представителях Японии, плативших ему сотни тысяч золотых иен на организацию "первой русской революции". Потом — в офицерах германского генштаба, субсидирующих "борьбу за поражение в империалистической войне" и превращение "войны империалистической в войну гражданскую". Отчего же не допустить, что нашлись какие-то другие люди, решившие в очередной раз сменить наездника? Почему вдруг пришел ему в голову такой образ? Он же не наездник, он лидер партии коммунистов и глава государства. Ах, да! Этот, как его, Маяковский, написал же: "Клячу истории загоним..." А он, Владимир Ленин, оказался именно тем, кто сумел оседлать эту клячу...

Да, о чем там идет речь? Каков Лев Давыдович, снова спорит и торгуется, будто не о судьбах мира речь вдет, а о партии зерна со складов его папаши. Кожанку сбросил, воротник расстегнул, глазки азартом пылают...

— Нет, вы мне скажите, господа, какие вы основания имеете предъявлять столь неумеренные требования? — вопрошал Троцкий.

Шульгин, которому по сценарию слова пока не полагалось, все же не сумел сдержаться и молча постучал пальцами по ствольной коробке автомата. Троцкий понял.

— Только вот этого не надо! Мы же с вами политики. А у нас пятимиллионная армия, резервы и ресурсы, поддержка мирового пролетариата. Да, допускаю, нас вы можете расстрелять хоть сейчас. Это неприятно, но вам принесет только лишние заботы и головную боль. Разоружить озлобленных, привыкших умирать и убивать людей, вновь загнать в подвалы тех, кто только что из них вышел... Вам придется трудно, чтобы не сказать больше...

— "Товарищ" Троцкий, вы ведь заблуждаетесь, — мягко, увещевающе отвечал ему Новиков. — Нам, вот лично нам, глубоко безразлично то, что вы имеете в виду. Не нам воевать, не нам умирать. Не хотелось бы повторять столь грубых доводов, однако в чем-то мой коллега прав. Представьте такое печальное зрелище — на полу остаются два тела с дырками в головах, а мы отправляемся по своим делам... У нас будут трудности, а у вас? Вот "товарищ" Ленин куда реалистичнее подходит к проблеме компромиссов. Написал же, что глупо сопротивляться, если бандит требует у вас кошелек. Считайте, что кошельком в данный момент является ваша идея полной победы социализма в одной, отдельно взятой стране... и перманентной революции.

Не первый уже раз Ленин отметил, что "полковник" свободно цитирует многие из его статей, а также проявляет недюжинное знание Маркса, Энгельса и иных философов. И был с ним полностью согласен. Дело проиграно, спорить не о чем. Поставил на революцию всю свою жизнь, как на зеро в рулетке. Не выпало. Что поделаешь... Надо думать, как выйти из положения с минимальным ущербом для дела и тела. (Даже сейчас не оставила его любовь к плоским остротам.)

Он чувствовал себя как-то странно. В голове ощущалась непривычная звенящая пустота, а непослушные мысли разбегались, путались, и требовалось специальное усилие, чтобы понимать, о чем в данный момент идет речь. Кисти рук стали холодными, вялыми, в пальцах покалывало, будто он их отсидел...

За окном вдруг гулко ударил винтовочный выстрел. Недалеко, в районе Арсенала. За ним другой, третий... Частая, беспорядочная стрельба многократно усиливалась эхом от стен дворцов и соборов. Вскоре стреляло не меньше десятка стволов — судорожно, почти без пауз, наперебой. Так ведут себя люди, которым некогда и неизвестно куда целиться. Шульгин, приподнявшись, с интересом вслушивался.

Вот, наконец, сухо протрещала первая автоматная очередь. Экономная, на пять патронов. Еще одна, и еще. Из разных мест, и наверняка по делу. Рейнджеры в белый свет палить не приучены. По звукам свободно можно было представить развитие событий. Заметив, что происходит неладное, бдительный часовой поднял тревогу. Или пленный ухитрился сбежать, что тоже случается. Придется сделать Басманову серьезное внушение. Проснулся дежурный наряд, кинулся во двор, стреляя, скорее всего, в воздух. Для собственного успокоения. Как сторожа на бахче. Рейнджеры поняли, что тихое дело кончилось, осмотрелись, сориентировались и начали работать всерьез. Секунд пятнадцать им потребовалось, чтобы надвинуть на глаза окуляры ноктовизоров, рассыпаться по двору, перебить самых глупых и азартных кремлевцев. Рассчитались за наивных юнкеров, беспощадно исколотых красными штыками в ноябре семнадцатого.

Чего еще Шульгин никогда не мог понять — как сумели русские мужики, серьезные, тридцати-сорокалетние солдаты, отцы семейств по преимуществу, до всего: до красного и белого террора, до охватившего страну кровавого безумия, когда еще сохранялись стереотипы дореволюционной жизни, спокойно и деловито убить две сотни семнадцатилетних пацанов, не дворян даже и не помещиков, детей городских мещан, попытавшихся исполнить свой первый в жизни долг.

Ну отнимите у них винтовки, ну надавайте по шеям и по задницам, хоть прикладами, хоть шомполами, но колоть штыками всех и насмерть... Или правду писали в западной прессе, что не русские солдаты захватывали Москву и Питер, а выпущенные Лениным из лагерей немецкие пленные "спартаковцы"?

Трехминутный огневой бой завершился серией гранатных разрывов. Чьим-то отчаянным воплем, гомоном резких голосов. И все. Точка. Раз эту короткую попытку вооруженного сопротивления больше никто не поддержал, значит, остальные части кремлевского гарнизона блокированы и разоружены без шума.

— Поняли, товарищи большевики? — спросил Новиков, тоже молчавший, пока длился инцидент. — Что это с вами? — обратил он внимание на остекленевший взгляд и перекосившую рот Ленина ухмылку.

— Ох, — поднес руку к виску Ленин. — Какая боль. По... — и упал грудью на стол.

— Саш, глянь быстро, что с ним? Вроде рано для инсульта, срок не пришел.

Шульгин взял Ленина за руку, посчитал пульс. Поднял веко, похлопал по щекам.

— Вряд ли инсульт. Мозговой спазм, скорее всего, или придуривается.

Шульгин с помощью Троцкого перенес вождя на диван, присел рядом, наблюдая. Вызвал по рации кого-нибудь из десантников с аптечкой. Использовать браслет он не хотел — зачем им вождь мирового пролетариата со здоровьем космонавта? Еще на сорок лет проблем...

— Хватит, Лев Давыдович. Вот наши условия. Завтра на съезде вы объявляете о начале мирных переговоров с достойным представителем российского демократического движения Пэ Эн Врангелем. Объясните, как вы умеете объяснять все на свете, что он никакой не монархист, а просто заблуждающийся в методах правый социалист. После чего съезд можете закрывать. В связи с текущим моментом. Если найдутся несогласные — товарищ Агранов им все объяснит. Переговоры начнем через неделю. И вы останетесь лидером своей части России... Я доступно все изложил?

— Вполне. Но хотелось бы узнать, независимо от моей личной судьбы — на что вы рассчитываете объективно?

— Эх, "товарищ" Троцкий... Вы сегодняшнюю сводку прочли? Завтра наши войска вступят в контакт с Антоновым, Слащев признает автономию его крестьянской республики, бесплатно передаст его "бандам" сотню тысяч винтовок и полсотни пушек, после чего прекратит наступление. Вы же получите еще одну голодную зиму без всяких надежд. И двухсоттысячную пугачевщину рядом с Москвой. А мы просто будем наблюдать за развитием событий. Продовольствие вам взять неоткуда. Людоедства в Москве еще не видели? Увидите. Посидите в Кремле, как Наполеон, а что дальше? Бежать вам некуда... Мы позаботимся.

Троцкий молчал долго. Смотрел в стол, дергал себя за эспаньолку. Новиков даже начал проникаться к нему уважением. Палач-то палач, а все же не сдается на милость победителя. Держит фасон. Вспомнились слова, сказанные в свое время Есениным: "Ленин растворил себя в революции, а Троцкий несет себя сквозь революцию, как личность. Троцкий — вождь, а Ленин — своего рода "эфирная сила революции". Поэт общался с обоими, ему виднее...

— Знаете, Лев Давыдович, я вас успокою, — решил помочь Троцкому Новиков. — Мы вас оставим во главе РКП, чтобы вы смогли продолжить дело своей жизни — борьбу за мировую революцию. Но там, на Западе. Рассылать агентов Коминтерна, организовывать забастовки и восстания, создавать коммунистические партии. Это нам очень пригодится для проведения гибкой внешней политики. Договорились?

— Договорились! — Троцкий встал и гордо вскинул бороду. — Пусть Врангель направляет свою делегацию. Но переговоры будут трудными.

Сказал так, как деревенский богатей швыряет на пол картуз: "Черт, мол, с вами! Засылайте сватов!"

— Учтите, я намерен драться за каждое слово и каждую запятую!

— А вот это, как говорят американцы, уже ваши проблемы... — Новиков тоже поднялся, застегнул кобуру "стечкина". — Сигару хотите?

— Не откажусь. Вы знаете, господин Новиков, я бы охотно в свободное время побеседовал с вами просто так — о жизни, о смерти, о мировой политике...

От неожиданности Андрей рассмеялся. Надо же, почти дословная цитата из телефонного разговора Сталина с Пастернаком... Впрочем, кроме политики, Троцкий был и неплохим литературоведом.

— Поглядим, Лев Давыдович, поглядим. Как любил говорить один мой сослуживец: "Ты сначала доживи..."

Почти идиллическую картину нарушил Шульгин. Подошел к столу, вытирая руки платком.

— А этот-то... Того... Помер.

— Вот как? Странно даже. Жил-жил, и вдруг... — Андрей действительно испытал не более чем удивление. Три года еще полагалось прожить Владимиру Ильичу. Войну выиграть, НЭП изобрести. А вот не сумел. Не привык к стрессам такого рода. Неуместно при покойнике, а вспомнилось: "Сходил бы с бубей, еще хуже бы вышло..."

— М-да, Лев Давыдович... Рассудила история. Он пробовал, Сталин пробовал, теперь ваша очередь... Придется вам завтра траурный пленум собирать. Пункт первый повестки: "О создании комиссии по погребению". Пункт второй: "О назначении тов. Л. Д. Троцкого Председателем Совнаркома с сохранением за ним постов Наркомвоенмора, Предреввоенсовета и Председателя Совета Труда и Обороны". Как, хватит сил справиться или другие кандидатуры предлагать будем?