ГЛАВА 41

Лихарев почти искренне поздравил Шульгина за вполне удачное выступление перед лицом Вождя.

— Только что это за докладная? Отчего мне не показали?

— Не берите в голову. Мне же нужно зарабатывать собственный авторитет? Вот я и набросал несколько тезисов в развитие послеежовской ситуации в стране. На основании испанского опыта, где мы начали проигрывать немцам и технически, и тактически. Вы сами хотели, чтобы я понравился Иосифу Виссарионовичу.

— Конечно. Но лучше бы вы мне сначала показали. Когда вы все успели подготовить и отпечатать?

— Шестаков это давно написал, а я, пока у него в квартире сидел, кое-что подкорректировал с учетом собственного опыта. Как видите — пригодилось. Результат узнаем послезавтра, причем вы, наверное, раньше, чем я.

Лихарев задумался едва ли на секунду, после чего кивнул.

— Пожалуй, вы правы, — и предложил отметить это дело визитом в хорошее заведение или в не менее приятную компанию интересных людей, причем далеких от политики. Сашка отказался.

— Нет, ты поезжай, конечно, а я впервые за долгое-долгое время просто отдохну. В совершенном одиночестве. Ты даже не представляешь, как великолепно может быть полное одиночество. Заметил легкое колебание Валентина, постарался его успокоить: — Да не переживай ты так. Никуда я не денусь. И некуда, и незачем, и квартирка твоя, как я осведомлен, от любых случайностей экранирована вмертвую. Так?

Лихарев не возразил.

— Вот и иди. Заблокируй свой хитрый замочек и будь спокоен. Я в постели поваляюсь, музыку послушаю, чайку попью с лимоном. Вернешься — не шуми. И утром не буди без крайней необходимости. Договорились?

Дверь за Валентином закрылась. Сашка не сомневался, что в квартире имелась система безопасности, исключающая несанкционированные поступки слишком важного для аггрианского резидента гостя. Скорее всего Лихарев решил оставить Шульгина одного просто для того, чтобы посмотреть, что тот собирается делать. Пожалуйста, братец, смотри, нам скрывать нечего. Шульгин действительно вскипятил себе чаю, нашел в холодильнике лимон и коньяк, поставил на заграничный электропроигрыватель пластинку с записью ньюорлеанского джаза, растянулся на диване, раздевшись до исподнего. В любом случае недурно. Тепло, тихо, одиноко, и за окнами, похоже, опять начинается серьезная метель. Довоенные годы в этом смысле куда лучше гнилых восьмидесятых, когда уже и в Подмосковье январи-феврали стали настолько слякотными и оттепельными, что ни катков не заливают, ни на лыжах толком не покатаешься. Пока не появился Антон, можно не спеша разобраться в положении дел. Который уж день приходится действовать в состоянии острого цейтнота, так хоть сейчас никто не гонит.

Для начала он исчеркал графиками и схемами несколько листов бумаги, пытаясь уяснить для себя суть и смысл временных парадоксов, с которыми в очередной раз столкнулся. Кое-что из начал хронофизики он прихватил у Левашова, не раз беседовал с Ириной. Антон, не всегда добровольно, тоже выбалтывал интересные фактики. Но системы в знаниях Александра было не больше, чем у описанного Паустовским наборщика провинциальной типографии. "Его чудовищная эрудиция сочеталась со столь же чудовищным невежеством". Шульгин изобразил жирной стрелой так называемую "Главную последовательность", на которой прожил свою первую, "настоящую" жизнь и на которой, очевидно, находился и до сих пор, только почти на полвека раньше. По крайней мере, ни один факт нынешней жизни, известный ему, и вся память Шестакова не давали оснований усомниться, что до 7 января эта реальность была той самой. Он отметил крестиком 1941 год, откуда, очевидно, началась новая историческая линия вследствие деятельности Новикова и Берестина в ролях Сталина и Маркова. О ней неизвестно ничего, она, истинная или мнимая, уходит за пределы листа, и никакого отношения к его сегодняшним заботам не имеет. Гораздо важнее другая, начинающаяся в 1920 году. Туда, если верить Сильвии-84, они все переместились из Замка после того, как он все-таки выполнил поручение Антона. Где, оказывается, они с леди Спенсер простили друг другу взаимные обиды и стали "близкими друзьями". Само по себе это вполне вероятно и даже приятно.

Женщина она эффектная и в постели себя ведет выше всяческих похвал. Другой вопрос — насколько ее записке можно верить. Но, пожалуй, придется. Потому что другого выхода просто нет. Значит — что мы сейчас имеем? Сильвия-84, оказавшись в двадцатом году, проигравшая все и перешедшая на сторону победителей (интересно, какие в этом случае у нее сложились отношения с Ириной?), находит способ переместиться оттуда на Валгаллу (с помощью установки Левашова, при технической поддержке Антона или самостоятельно). Что, кстати, по словам того же Антона, практически невозможно. Но — переместилась. Очевидно, во временную точку, непосредственно предшествующую их рейду на Главную базу. Позже — вряд ли, поскольку, когда информационная бомба взорвалась, аггры исчезли из реальности вообще. Причем явилась она туда, зная будущее, которого еще не знали ее хозяева. Сумела получить информацию о "собственном" запросе по поводу его, Шульгина, матрицы, сохранившейся в мозгу Шестакова. Вернулась к началу все той же "Главной последовательности" и отправила письмо себе самой. Пока все логично, хотя голова немного идет кругом. В том числе и потому, что он еще не знает о событиях, в которых уже поучаствовал его двойник. Шульгин решил, что мировоззренческих вопросов лучше пока не касаться. До выяснения.

Продолжил теоретический анализ ситуации, от которого зависело не только его будущее. В позиции Буриданова осла ловить нечего, нужен определенный выбор. Значит, остановимся на варианте, при котором Сильвия-84/20 заслуживает доверия. Соответственно — и нынешняя тоже. Но не следует при этом забывать и завет мудреца: "Люби своего ближнего, но не давайся ему в обман". Размышляя обо всем этом, Шульгин не заметил, как снова попал под влияние подспудно тревожившей его мысли. Вроде бы чисто теоретический анализ обстановки все больше определялся страхом предстоящего. Никуда он не ушел от мыслей о том, что будет означать его "возвращение в себя". И с каждым часом тревога нарастала. Как у человека, ожидающего плановой операции под общим наркозом. Именно под общим. Местный наркоз не страшен совсем. Больно будет или не очень — перетерпим. А общий... Как бы плохо ты себя ни чувствовал перед операцией, но ты все-таки жив и полностью себя осознаешь, можешь еще сам решать свою судьбу. А потом врач капает на маску эфиром или вводит препарат в вену — и все... Проснешься ты потом или нет — никто сказать не может. Умрешь — и даже не узнаешь об этом. Шульгин сам был врачом, не раз видел, как оно случается. То же самое и сейчас. Трусом он себя никогда не считал, смертельный риск его скорее возбуждал, наполнял удесятеренным ощущением радости бытия, но есть риск — и Риск. Попытаться проскочить на мотоцикле по переброшенному через пропасть бревну — это одно, а крутнуть барабан револьвера в "русской рулетке" — совсем другого плана забава. И как смертельно больной перед пересадкой сердца или почек одновременно хочет, чтобы все скорее кончилось, и надеется в душе, что операцию отложат на день, два, неделю, так Сашка, пока еще неосознанно, стремился оттянуть свое возвращение в собственное тело.

Примерно через час после ухода Лихарева капсула в ухе Шульгина вновь ожила.

— Твой компаньон сейчас приступил к веселью в хорошей компании. Часа четыре минимум у нас есть.

— Он действительно развлекаться поехал? Я, честно говоря, думал, что это какой-то финт.

— Напрасно. Ничто человеческое ему не чуждо. Как и Сильвии, в чем ты убедился, да и Ирина ваша отнюдь не монашествовала. Работа работой, а в остальном они себе в радостях жизни не отказывают. Я сейчас постараюсь аккуратно снять защиту и заблокировать системы слежения. Нам лучше поговорить с глазу на глаз, согласен?

— Тебе виднее.

Шульгин в очередной раз убедился в техническом превосходстве форзейлей над агграми. Вроде бы и у тех, и у других аппаратура настолько несоизмерима с земной, что не человеку судить, а тем не менее... Разница как между фордовской кареткой модели "Т" 1915 года и современным "Мерседесом". Вот и сейчас — никаких аггрианских "окон", окруженных светящимися рамками, и внепространственных тоннелей. Просто вдруг бесшумно исчезла стена напротив дивана. Шульгин увидел угол знакомого кабинета, колеблющиеся кремовые шторы и самого Антона, сидящего в простом деревянном кресле у раскрытого на океан окна. И никакого "шва" или видимой границы между мирами. Встань и шагни туда, в Замок, с которым связано столько романтических и приятных воспоминаний. Шагни — и закончатся все твои проблемы. Даже сердце слегка защемило, когда представил.

— Барьер пересекать не пробуй, — Антон словно угадал мелькнувшее у Сашки желание. — Иначе могут быть последствия. Грубо говоря, "пробки вышибет".

— Раньше ведь ходили, — слегка растерянно ответил Сашка. — Сколько раз и туда и обратно.

— Так, против временного потока, с некомпенсированной массой, — не ходили. Когда Воронцов в прошлое отправлялся, здесь, как бы выразиться, оставался адекватный объем ранее занятого им пространства-времени. Такой эфирный слепок. В него он и возвращался, энергия требовалась только на механическое перемещение объекта, грубо говоря. А Шестакова в нашем мире не было, то есть твое тело сейчас фактически — около сотни килограмм антиматерии. Нейтрализовать ее мне нечем. Поэтому уходить отсюда ты будешь в виде информационного пакета, отнюдь не физическим телом. Но это неважно. Пока. Поговорим о практике. Весь звуковидеоконтроль я Лихареву отключил, подслушивания можем не бояться. Я тут кое-что успел придумать насчет их очередного будущего, хотел бы знать, что ты на это скажешь.

Геополитические фантазии Антона Шульгин некоторое время слушал с чисто академическим интересом. Потом спросил:

— А какие тогда цели у аггров, если у тебя появились подобные мысли? Они-то ради какой идеи работают?

— Да неужели непонятно? Именно ради той, что и воплотилась в твоей собственной реальности. Вторая мировая и вызванные ею последствия. Только они пока еще не знают, получится у них или нет. Вдруг Сталин настолько укрепится в своем антифашизме, что заключит договор о коллективной безопасности с Западом? Сумеет восстановить после чистки и подготовить к большой войне армию? Удержит Гитлера от войны на два фронта? Тогда их планы рухнут.

— А ведь действительно! — Шульгин чуть не шлепнул себя ладонью по лбу. — Как это я сам не догадался? Что значит аберрация сознания. По привычке вообразил, что будущее всем известно, вот и мучился, какие это корректировки сталинской политики изобретает Лихарев. А все так просто.

— Совершенно верно. Заодно вспомни приключения Новикова и Берестина. Там та же история, только аггры увидели, что СССР проигрывает войну слишком быстро, а их это тоже не устраивало. В сорок первом году сенатор Трумэн заявил: "Если мы увидим, что выигрывает Германия, то будем помогать России, а если выигрывает Россия — будем помогать Германии. И пусть они убивают как можно больше".

— Трумэн — тоже их агент? — поразился Сашка.

— По крайней мере, объективно он работал на них.

— А Рузвельт — на вас?

Антон пожал плечами.

— Черт знает что! — Шульгин выглядел искренне возмущенным. — Получается, что у нас вообще нет ни собственной истории, ни даже свободы воли?!

— Зачем же так пессимистически? Свобода воли всегда есть. И мы с тобой об этом уже говорили. Ах да, — спохватился форзейль. Как раз с этим Шульгиным они такого разговора не вели. — Ну, суди на собственном примере. Вы с Андреем могли не вступаться за Ирину тогда, в самом начале, сдать ее агентам, которые за ней пришли, Берестин мог не ходить в шестьдесят шестой год.

— Как это — не защитить свою подругу от каких-то жлобов? Кем бы мы тогда были?

— Вот именно, Саша, вот именно. Но поступал-то ты вполне свободно. Другое дело, что выбор у тебя был несколько ограничен твоими собственными нравственными принципами. Так и у других все случается примерно так же. Считай, что просто таков закон природы. При данной силе тяжести ты можешь прыгнуть вверх на полтора, ну, два метра... Упав с десяти — почти наверняка разобьешься или переломаешь ноги. И будешь, лежа в гипсе, винить в своей беде очередных жидомасонов:

"Какая сволочь выдумала это проклятое "же" 9,8?! Сделали бы три, пусть четыре метра в секунду за секунду, — я с колен пыль отряхнул бы и сейчас с девочками танцевал!"

Таким вот образом, мой друг. С такой постановкой вопроса Шульгин, конечно, спорить не мог.

— Ты меня извини, я на минуточку выйду, надо. — Пусть думает форзейль, что ему срочно потребовалось в туалет. На самом же деле Сашка, притворив за собой дверь кабинета, а потом и кухни, дрожащими руками налил себе почти полстакана коньяка.

"Черт, опять нужно решать вселенские проблемы в условиях острого цейтнота! — Шульгин уже сам не понимал, является ли он по-прежнему независимой личностью или объектом манипуляции неведомых сил, вправе ли поступать так, как хочет сам, или завертели его водовороты совершенно чуждых предопределенностей. — Стоп, — сказал он вслух. — Если сейчас я выскочил сюда, оторвался, собираюсь выпить — это признак свободы воли или нет? Будь я полностью на крючке — дали бы мне такую возможность?

Он все-таки выпил, поморщился, разжевал ломтик лимона. "Нет, ерунда, нельзя же подозревать всех и непрерывно. Захотят, так что угодно со мной сделают и тени сомнений в правильности происходящего не оставят. Что я им?" И тут же память услужливо подбросила цитату: "Эх, Каштанка, Каштанка! Насекомое ты существо. Ты супротив человека, что плотник супротив столяра!" Лет двадцать пять назад читал он по школьной программе этот рассказ, а тут внезапно вспомнилось. "С точки зрения нормального человека, тем более — "строителя коммунизма", я, конечно, негодяй и подонок. Циник, эгоист, вор, убийца, прелюбодей, предатель светлых идеалов. Кем еще меня можно назвать? Да кем ни назовешь, с "их" точки зрения все будет правильно. Ну и что же мне теперь делать? Повеситься, как Иуде, на подходящей осине? Простите, не имею желания. И негодяем себя никак не ощущаю. Один какой-то критик, всерьез или для стеба, таким же образом прошелся по "Трем мушкетерам" и доказал, что д'Артаньян сволочь, каких мало. Ну, пусть и я такой же. Более того — моментами мне хочется назвать себя героем. Знаю, что и это ерунда, но тем не менее. Чего это меня вообще потянуло на самобичевание? Свободная минутка выдалась, и больше делать нечего? Да нет, тут сложнее".

Шульгин был неплохой психоаналитик, причем умел с должным беспристрастием анализировать и самого себя. "Наверное, абсурдность ситуации достигла наконец критической массы, вот и пошел сброс из подсознания. Плюс там, в собственном теле, я постоянно находился в обществе себе подобных, а гуртом, как известно, добре и батьку бить. А вот остался один, остановился, оглянулся, и душа моя нашими злодействами уязвлена стала. Тут главное не зайди слишком далеко. Ничего не доводи до крайности, заповедовал мудрец". Шульгин решил быстренько убедить себя, что все претензии его к себе ничем необоснованы, и более к скользкой теме не возвращаться. "Допустим, — рассуждал он, торопливо куря под форточкой, в которую свистящий ветер забрасывал жесткие снежинки, — что все происходящее не более чем иллюзия. Ловушка сознания, как выразился однажды Антон. Согласно Лему, установить, что ты являешься персонажем фантоматной пьесы, практически невозможно. Значит, я вообще ни за что не отвечаю. Как не отвечает за поступки подлинного Макбета играющий его актер. Если это не так и все происходит с нами на самом деле — нормы человеческой морали не действуют тем более. На Галактической войне свои законы. И если кто-то вздумает меня судить... А, кстати, кто? Разве что Бог. Так если он все это придумал и сейчас осуществляет, могу ли я противиться его воле, какой бы странной она мне ни казалась. Это сама жизнь подкидывает мне вводные. В тебя стреляют — а что делать в ответ? Тебе не позволяют жить в собственном, пусть плохом, но безмятежном времени — отчего я должен в чужом соглашаться на коленопреклоненную позу подчинения? Может быть, вы там хотите видеть во мне смиренного буддиста, сдвинувшегося на "недеянии" и покорности карме? Тогда зачем отняли у меня зеленую, туманную Валгаллу, где я готов был слиться с природой, а автомат использовать лишь для укрепления руки и причинения верности глазу? А раз, господа, вы все это сделали, имея в виду неведомые мне цели, то не спрашивайте у меня отчета. Я стал таким, жестоким и мерзким, чтобы выжить в навязанном мне мире. Да еще и занять в нем подобающее положение. Знали, с кем имели дело. Теперь — не взыщите".

Все эти мысли и рассуждения заняли у него едва ли больше времени, чем потребовалось, чтобы докурить длинными резкими затяжками сигарету и вернуться в кабинет, по пути шумно спустив воду в туалете. Антон безмятежно ждал, перебирая нечто вроде четок. Шульгин промокнул платком губы.

— Извини. Что-то мне заплохело. Но уже лучше. Так как все же как ты представляешь мое спасение?

Форзейль действительно вообразил, что Сашка начинает терять лицо.

— Неужели забыл? Мы же говорили.

— Да? Правда, непорядок с головой. Но у меня случайно и другие предложения есть. Вот, посмотри. — Он протянул записку Сильвии.

— Чрезвычайно интересно... — Шульгин отметил, что форзейля идея перехода на Валгаллу чем-то заинтересовала. — Ты "ей" это показывал?

— А зачем?

— Молодец. Пока не знаю, что мы сумеем из этого извлечь, но мало ли. Вдруг пригодится. Тебе, тебе, не мне. Я на Валгаллу не собираюсь, а вот ты... Чем не запасной вариант? У тебя формула, у нее — аппаратура. Начнешь с ней сотрудничать, одновременно добиваясь своего, ей придется все время изобретать доводы, по которым она пока не может тебя отправить. Вот-вот мол, не сегодня-завтра. А человек, которому приходится юлить и врать, неминуемо будет совершать ошибки. Потом я тебя "эвакуирую", вставлю Шестакову новую программу, а она все еще будет считать...

И тут Шульгин выбросил на стол свой козырь. Плод кратковременных, но мучительных размышлений, шанс одновременно отсрочить так пугающее его "развоплощение" и посмотреть, что получится в результате столь эффектного вмешательства в историю и геополитику. Уйти никогда не поздно, но отчего бы вдобавок еще и не хлопнуть громко дверью? Сашка вновь стал самим собой, приняв решение, и страх его бесследно исчез, вместо уныния и тревоги появился азарт предстоящей борьбы и жадный интерес к тому, что ждет его за поворотом. В конце-то концов, все, что он сейчас придумал, в нравственном смысле можно рассматривать всего лишь как упражнение на берестинском военно-компьютерном тренажере. И только.

— А что, если сделать все совсем наоборот? Они будут уверены, что я ушел, а я останусь?

— То есть как? — не сразу сообразил Антон.

— Да очень просто. Зачем нам женщину напрягать, терзать ее неразрешимыми проблемами: отпустить — оставить — отпустить. Мне помнится, с помощью их универблока можно на Валгаллу проход организовать?

— Одним блоком вряд ли. А если блок плюс "шар" — наверняка можно. Тем более твоя формула перехода на такую схему и рассчитана. Что ты опять задумал? — форзейль не мог сам догадаться о замысле Шульгина, и это его злило, опять подчеркивало превосходство землянина в способности к нестандартному мышлению.

— Да пустячок один. Надоело мне, понимаешь, с пришельцами беспрестанно торговаться. То с тобой, то с ней, то снова с тобой. Вот я и подумал — чего же проще, взять и прямо сейчас сымитировать мое бегство. Наладим систему, введем в нее нужные команды. Валентин в кабак пошел с девками и портсигар-универблок в сейф сунул. Я видел. Побоялся парень, что местная публика рыжье с клифта снимет. Мне тот сейф открыть — раз плюнуть. Насадим все, записочку оставим, мол, адью, ребята, извините за внимание, а я пошел. Оставляю вам наркома Шестакова, готового к любому применению.

— Лихо! — не скрыл смешанного с удивлением восхищения Антон. — А как же?..

— А это уж твоя забота. Сделать так, чтобы и матрицу в этой вот голове, — для наглядности Сашка ткнул себе в лоб пальцем, — их аппаратура больше не фиксировала, и характеристики переноса массы Шестакова туда и обратно ихний "шар" подтвердил. Неплохо бы и мои сапоги в свежей земле испачкать, и чтобы травинка, зеленая, сочная, к подошве прилипла. Деталь, штрих — но какой! В Москве январь и пурга, а тут — летняя травиночка. Побывал парень на Валгалле, побывал и вернулся, но уже "пустой". Еще раз убедятся, какой был крутой Сашка Шульгин! Глядишь, свечку в Елоховском поставят, что от меня избавились. И с Шестаковым будут держаться куда беззаботнее, и вообще. Так сумеешь или нет?

— Думаю, что сумею. Но ты иезуит, однако!

— Все, что могу лично.

Антон совершенно человеческим жестом почесал нос.

— Допустим, мы все сделаем. Только я не пойму другого — зачем тебе это?

— Не обольщайся, не ради торжества форзейльского дела. Просто так. Поразвлечься охота. Посмотреть, как все повернется. Агграм нос натянуть. Мысль-то классная — все считают, что перед ними какой-то Шестаков, а в натуре — я! Интереснейшая ведь коллизия: согласись.

Похоже, Антона Сашкина затея поставила в тупик. Теперь уже ему предстояло терзаться мыслью, кому на самом деле принадлежит сей замысел. Самому ли Шульгину, перевербовавшим его агграм или — Держателям Мира?

— Ну, что же, Саша. Пожалуй, это в самом деле интересно. Только я не готов тебе ответить так сразу. Подумать надо, просчитать.

И вот сейчас Шульгин испытал настоящее удовлетворение. Затея явно удалась. Один лишь ход конем — и под боем сразу ферзь и две ладьи. Причем — без малейшего риска. Или, что тоже неплохо, — карамболь от трех бортов в середину.

— Подумай, братец, подумай. И просчитай, — сказал он с непроницаемым покерным лицом. — Надеюсь, успеешь до возвращения товарища Лихарева. Засим — честь имею кланяться.

И, когда Антон исчез, Шульгин снова прошел на кухню, заварил чашку крепчайшего кофе. Опершись на подоконник, погрузился в созерцание закрывшего даже ближнюю перспективу снегопада. Любил он отчего-то, с детства любил, чтобы погода была как можно хуже. Гроза, ливень, метель, туман, вихри и шквалы. Голубое небо и ясное солнце вгоняли его в тоску и меланхолию. А сейчас хорошо.

Идут белые снега,
Как по нитке скользя.
Жить и жить бы на свете,
Да, наверно, нельзя.

Идут белые снега.
И я тоже уйду.
Не печалюсь о смерти
И бессмертья не жду.

Идут снеги большие,
Аж до боли светлы,
И мои и чужие
Заметая следы.

"Черт его знает. Жить все-таки хочется. Пусть и в чужом теле. А если совсем невмоготу станет, этим же путем всерьез воспользуюсь. До этого ни Антон, ни Лихарев не додумаются. Вторая логическая. Отчего-то она пришельцам не по зубам. Когда Антон поверит, что я остался, а Валентин с Сильвией, что давно ушел, возьму и таки дерну на Валгаллу. Хорошо бы попасть туда как раз перед последним боем. Ребят отыщу. Себя, опять же. А нет — Робинзоном заделаюсь. Все равно хорошо. Но главное, господа, война продолжается, и очень я вам не завидую, если вы меня по-прежнему держите за аборигена Кокосовых островов".

---

к о н е ц

Ставрополь.
1999 г.