ГЛАВА 9
Шульгин осмотрелся.
Великолепная декорация для очередного эпизода криминальной драмы. Тесная, как канатный ящик, каютка, иллюминатор над головой крошечный, не выскочишь.
Вламываются вдруг крепкие ребята, наставляют "наганы", а то и обрезы, я в безвыходном положении, поскольку от двери меня отделяет стол.
Все довольны, все смеются, враг обезврежен и готов к употреблению. И тут я начинаю махать руками и ногами, мочить, крушить и так далее.
Лихо, эффектно, мы победили, и враг бежит... А поскольку бежать ему некуда, то теперь разборку начинаю я...
Только ничего этого не будет. Не такие они дураки. Два раза меня в деле понаблюдали, на сегодня им хватит. И поединок предстоит чисто интеллектуальный.
Вот сейчас этот господин Славский любезно улыбнется и спросит:
— Ну-с, на кого же вы работаете, милейший?
Господин Славский без всякой улыбки посмотрел на Шульгина и спросил по-русски:
— На каком языке предпочитаете беседовать, господин Мэллони?
— Да я как-то... Английского вы скорее всего не знаете?
— Верно. Английскому нас не учили. Классическое образование, знаете ли. Латынь, греческий, немецкий, французский.
Шульгин изъявил заинтересованность.
— Вы заканчивали университет? — По тем временам человек с университетским образованием был явлением куда более редким и вызывал большее уважение, чем полвека спустя доктор каких угодно наук.
— Классическую гимназию. Это нечто вроде ваших колледжей. Только с более серьезным уровнем подготовки. Потом — Николаевское кавалерийское училище.
— О, так вы кавалерист! Героический род войск. Мой дед тоже был кавалерист, воевал под Севастополем в знаменитой бригаде ...
— Да. Ротмистр. Выше подняться революция помешала. Александрийский гусарский полк, — на мгновение лицо его приобрело мечтательное выражение, которое он тут же прогнал.
— В таком случае давайте говорить по-немецки. Он нам обоим неродной, игра будет на равных. А если недоразумения возникнут, господин фон Мюкке поправит и поможет. Что вас интересует?
Славский, очевидно, готовился к предстоящей беседе.
Потому начал "допрос" (именно так Шульгин это воспринимал) нестандартно.
— Вы — богатый человек?
— Забавно. И не слишком деликатно. Впрочем, в нашей ситуации... отвечу. Смотря что понимать под этим термином. В сравнение с Рокфеллером или Ротшильдами, разумеется, не иду. Но для вас — пожалуй.
Однако все же лучше сказать — состоятельный. О том, что буду есть завтра, могу не задумываться.
— Это хорошо... — задумчиво сказал Славский.
— Но наличных у меня с собой почти что нет. Умеренное количество рублей и сто фунтов на непредвиденный случай. Чековая книжка удобнее.
Славский весело рассмеялся.
— Вы что, вообразили, я вас грабить собрался? Отнюдь. Я спросил скорее из любопытства. Богатый человек, что вас заставляет заниматься такими делами? Я бы на вашем месте сидел у камина в родовом поместье и наслаждался жизнью...
— Понимаю, — сочувственно кивнул Шульгин и для оживления обстановки рассказал анекдот про белого бизнесмена, отдыхающего на Таити, и аборигена под пальмой. Видимо, обстановка не располагала его собеседников к веселью, и анекдот вызвал лишь вежливые улыбки. — А если без шуток, то мы с вами существуем на разных полюсах жизни и вряд ли поймем друг друга до конца. Ваша жизнь настолько сумбурна, опасна и жестока, что толстые стены дома вокруг, камин, стакан грога и абсолютная предсказуемость прошлого и будущего — предел мечтаний. Словно богатый монастырь или гостеприимный неприступный замок для озябшего, преследуемого волками или бандитами путника в средние века. Для меня все ровно наоборот. Размеренность, предсказуемость и гарантированная рента с капитала, жизнь в стране, где двести лет ничего не происходило и еще двести почти наверняка не произойдет, кроме урагана или извержения вулкана, невыносимы.
Вот я и жажду вернуться к временам моих достойных предков, которые, рискуя жизнью, создавали империю, над которой никогда не заходит солнце...
Светскую беседу прервал матрос, просунувший голову в приоткрытый люк.
— В море корабль. Светит прожектором...
— Совершенно нежелательный вариант, — процедил Славский и враскорячку полез вверх по трапу, демонстрируя свое совершенно сухопутное естество.
Наверху было темно, ветрено и сыро. Только блики света от керосинового фонаря в нактоузе падали на палубу возле штурвала. Волна от турецких берегов шла примерно четырехбалльная, но для небольшого, крепкого, однако не отличающегося изяществом обводов корпуса суденышка вполне достаточная.
Дубок зарывался носом, и ежеминутно на круто приподнятый полубак обрушивались тяжелые каскады брызг.
Цепляясь за ванты, Шульгин осмотрелся. Действительно, примерно в миле к зюйду черноту ночи резал яркий луч прожектора, принадлежащего скорее всего военному судну.
— Джо, мой бинокль!
Массивный морской двенадцатикратный "Цейс", оснащенный насадкой ночного видения и фотоумножителем, почти вплотную придвинул низкий силуэт миноносца с двумя высокими, склоненными назад трубами.
Шестисоттонник типа "Лейтенант Шестаков", дозорный эсминец, несмотря на выдвинутые к Эгейскому морю рубежи базирования флота, прикрывающий подходы к Главной базе.
Воронцов и Колчак хорошо поставили службу, памятуя о 1904, 1919 и 1941 годах, учитывая, что враг может прийти не только из Средиземного моря, но и с Дуная, из Констанцы, Варны и Батума тоже.
Не обязательно английские линкоры, хватит и подводной лодки-малютки или торпедного катера.
Скорость даже у потрепанного войнами, пять лет не ремонтировавшегося миноносца вчетверо превосходила парадные шесть узлов, которые мог выдать дубок при полном напряжении сил. Значит, надежда только на ночь и маневр.
— Вы явно не хотите с ним встречаться? — спросил Шульгин Славского.
Тот только фыркнул и протянул руку за биноклем.
— Тогда командование нашим фрегатом следует передать господину корветтен-капитану. Он наверняка лучше знает, как уклоняться от вражеских дозоров, чем ваши рыбаки...
— Это еще как сказать...
Шульгин знал, что Славский прав, и опытные контрабандисты имеют куда больший опыт общения с военными моряками и таможенниками, тем более — у родных берегов, но роль требовала некоторой наивности.
Эсминец сменил галс, и луч прожектора чиркнул совсем рядом с бортом дубка. Рулевой, присев от натуги, отчаянно завертел штурвал. Ему на помощь кинулся еще один матрос. Хлопая парусом, дубок покатился влево. Бортовая качка резко усилилась.
— Скажите им, пусть спустят паруса, легче будет маневрировать, — прокричал Славскому фон Мюкке. Тот продублировал совет немца шкиперу и получил ответ: "Пусть будет такой умный раньше, как моя жена потом. Без парусов против волны не выгребем. Движок дрянь, совсем не тянет..."
"Погано, — подумал Шульгин, — если мотор сдохнет, нас можно брать голыми руками". Встречаться с колчаковскими моряками ему абсолютно не хотелось.
Бояться было нечего, но игра поломается напрочь. И последствия — хуже не придумаешь.
"Хотя — плавали же люди под одними парусами тысячи лет, и ничего... И эти орлы наверняка еще с царского времени своими делами занимаются — и все в порядке..."
Эсминец явно совершал обычное патрулирование и не имел понятия о близком присутствии "Льва Толстого", поэтому луч прожектора погас так же внезапно, как и вспыхнул несколько минут назад. В бинокль было видно, что корабль меняет курс, его силуэт укоротился, изрыгающие густой дым трубы почти закрыли одна другую, сливаясь в одну.
"Ну, хоть здесь, кажется, пронесло", — успел подумать Сашка и словно бы сглазил.
Неизвестно, просто на всякий случай или все ж таки заметив в море нечто показавшееся ему подозрительным, вахтенный офицер вновь приказал включить прожектор, теперь уже с кормового мостика. И его луч точнехонько уперся в борт и рубку дубка. Все, кто был на палубе, присели, отворачиваясь, закрывая руками глаза.
— Ну вот и спеклись, мать ихую перемать... — пробасил кто-то рядом.
Почти в тот же момент с мостика эсминца по крутой параболе взлетела зеленая ракета и замигал ратьеровский сигнальный фонарь.
— Приказывают остановиться, лечь в дрейф, приготовиться к досмотру, — перевел сигнал шкипер.
— Джо, огонь по прожектору, точно в отражатель! — прокричал, реагируя на уровне подсознания, Шульгин.
Такое, конечно, мог проделать только робот с его невероятной реакцией и скоростью обработки информации о сотнях влияющих на точность выстрела факторов.
Он за несколько секунд успел выхватить из зажимов над ветровым стеклом дальнобойный штуцер-суперэкспресс, способный прицельно посылать на два с лишним километра двадцатиграммовую пулю со ртутным сердечником, соотнести бортовую и килевую качку дубка и миноносца, их относительную скорость, силу ветра и деривацию, то есть боковое отклонение пули под влиянием ее собственного вращения и вращения земли.
И при этом даже не щурился от бьющего прямо в глаза миллионоваттного голубого столба света.
Два резких звенящих хлопка, от которых у окружающих заложило уши и заныли корни зубов.
Прожектор погас, и тут же фон Мюкке заревел, перекрывая свист ветра:
— Руль лево на борт, круто, паруса долой!
Старый кайзеровский корсар, немало покомандовавший парусными шхунами и прославившийся как раз тем, что умел выкручиваться из самых гибельных ситуаций, принял единственно, пожалуй, верное решение.
Со сброшенными парусами и переложенным рулем дубок, шедший крутым бакштагом, резко покатился под ветер, а высокие волны с пенными гребнями полностью скрыли его черный смоленый корпус.
Теперь, даже если бы миноносец включил второй прожектор, вряд ли сигнальщики разглядели в штормовом море две тонкие голые мачты.
Скорее со злости, чем надеясь попасть, миноносец бабахнул в темноту из своей баковой четырехдюймовки, а с крыла мостика затрещали длиннейшими очередями, обводя горизонт широкой дугой, сразу два пулемета.
Командир эсминца явно вышел из себя, что неудивительно, особенно если кто-то из его людей был ранен или, Упаси бог, убит. Тем более Шульгин нарушил правила игры.
Контрабандисты, попавшись на глаза дозору, имели право пытаться убежать, но стрелять друг в друга они с военными моряками не договаривались.
Следовательно, командир вполне мог посчитать, что имеет дело с настоящим противником, а не зарабатывающими на хлеб доступным им способом дядьками с соседней улицы.
Эсминец начал метаться по морю широкими галсами, время от времени включая на несколько секунд прожектор и посылая вдоль оси луча пулеметные очереди.
Хуже всего было то, что без парусов ветер и волны сносили дубок к берегу, а поднятые паруса резко увеличивали риск быть обнаруженными.
Но все же судьба (и ненастная ночь) их сегодня хранила. После целого часа крайне рискованного маневрирования "Лев Толстой" все же сумел, сдрейфовав почти до устья Качи, уйти.
Все были мокрые с ног до головы от дождя и брызг волн, ладони Шульгина, наряду с матросами тянувшего шкоты, маневрируя парусами, горели, содранные до крови.
С миноносца последний раз наудачу бахнула пушка, и он окончательно растаял во мгле.
И тут фон Мюкке, державшийся за поручень "Доджа" рядом с Шульгиным, вдруг вскрикнул и сдавленно застонал.
— Что это с вами? — машинально спросил Шульгин, уже догадываясь, в чем дело. Одна из сотни шрапнельных пуль, вслепую летевших над морем, кажется, все же нашла свою цель.
Редко, но бывает. Как говорится, если уж не повезет, так с родной сестрой подхватишь...
Он коснулся рукой плеча немца и почувствовал, как тот медленно валится лицом вперед. Опустился на колени, слабеющей рукой кое-как удержался за толстый чугунный кнехт.
Узкий луч фонарика пробежал от затылка до поясницы капитана, и немного ниже хлястика плаща Сашка увидел маленькую дырочку, с совершенно чистыми краями. Крови не выступило ни капли.
"Скверное ранение, — подумал Шульгин, — тут тебе и позвоночник, и кишки, а рикошетом от костей вообще неизвестно куда заехать может. И в печенку, и в аорту... Ну, сейчас посмотрим..."
— Помогайте, потащим капитана вниз, — скомандовал он оказавшимся рядом людям Славского, приподнимая фон Мюкке за плечи. — Да осторожнее, осторожнее, не трясите и не перегибайте. Джо, мою аптечку, бегом!
Капитана уложили на обеденный стол. Джо включил сильный аккумуляторный фонарь, направив луч в потолок.
Фон Мюкке уже был без сознания. Шульгин нащупал пульс. Сердце билось слегка замедленно, но пока ровно. Значит, аорта, по крайней мере, цела, иначе всю кровь выхлестало бы в брюшную полость за полминуты.
Прежде всего он достал из аптечки шприц-тюбики с промедолом и камфарой.
Прямо через брюки вколол капитану в бедро. Теперь можно работать не торопясь и спокойно.
— Оставьте нас одних. Я достаточно разбираюсь в медицине, чтобы понять, есть ли у господина капитана шансы. Если есть, постараюсь что-нибудь сделать.
Как Шульгин и предполагал, круглая свинцовая пуля попала немцу между третьим и четвертым поясничными позвонками. Застряла на излете, не пройдя дальше, в брюшную полость.
Но почти наверняка перебила спинной мозг. Даже окажись они сейчас в операционной самой лучшей севастопольской или одесской клиники, фон Мюкке скорее всего был обречен на пожизненный паралич.
Да и в конце XX века судьба его была бы ненамного лучше, если экспресс-диагноз Шульгина верен.
Сашка сделал еще один укол. Немец открыл глаза.
— Как вы себя чувствуете, Гельмут?
— Отвратительно, — прошептал фон Мюкке, — очень больно, и в то же время ниже груди ничего не чувствую. Камень. Я умираю?
— Не торопитесь, успеете, — с грубоватым сочувствием ответил Сашка. — Ранения в спину или даже в позвоночник весьма неприятны, но далеко не всегда смертельны...
Под воздействием наркотика фон Мюкке держался мужественно, а скорее ему было почти все равно, жить или наоборот.
— Вы разве врач?
— В том числе и врач. Жизнь учит многому...
— Судя по моему самочувствию, не помешал бы и пастор... А вообще удивительно глупо все получилось.
— Увы. Я не только не священник, но даже и не лютеранин. Ваших обрядов не знаю. Но, возможно, вы слегка торопитесь. Кое-какие шансы есть. Очень возможно, что пуля только контузила вам спину, и, если мне удастся ее извлечь, выздоровление не займет много времени.
— Или — или, — попытался улыбнуться фон Мюкке серыми от боли губами.
— Именно так. Сейчас я сделаю вам еще один укрепляющий укол и позондирую рану. Хуже не будет, поверьте мне, но может и повезти...
— Ничего другого и не остается. Черт меня дернул связаться с вами. Правильно вы сказали: "Не заговаривайте с неизвестными"... Давайте ваш укол, я уже не в силах терпеть.
— Уже делаю. Боль сейчас пройдет, но в сознании вы останетесь.
Фон Мюкке полежал несколько минут, шумно дыша сквозь стиснутые зубы, потом боль отпустила. Немец перевел дух.
— Спасибо. Так хорошо. Приступайте. Только скажите все же, перед тем как начнете, ответьте мне всего на один вопрос, может быть, последний: вы специально меня выслеживали? Работаете на русскую контрразведку? Или на английскую?
— Не понимаю, о чем вы...
— Оставьте, Ричард. Вы все понимаете. Как и я. Перед близкой смертью мышление обостряется. И вам запираться теперь нет смысла. Я в любом случае выбит из игры...
— Я уже сказал — если я и работаю на кого-либо, так только на себя. Но вопрос вы задали все равно интересный. И мы к нему обязательно вернемся, но позже. Если мне удастся вас вытащить...
Пулю Сашка действительно извлек почти без труда, но с остальным было хуже. Спинной мозг размозжило так, что он держался буквально на двух-трех ниточках.
Участи бравого капитана оставалось бы только посочувствовать, если бы... Если бы у Шульгина не было с собой браслета-гомеостата.
Так они договорились с друзьями: один, принадлежавший Ирине, достался экипажу "Призрака", второй, берестинский, память о прогулке в шестьдесят шестой год, исполнял роль судового госпиталя "Валгаллы", а этот подарила Шульгину Сильвия.
Вполне возможно, что у нее, в соответствии с должностью, имелся достаточный их запас. Хотя об этом она не распространялась. Но вряд ли же она презентовала своему победителю последний собственный экземпляр.
Как известно, гомеостат обеспечивал сохранение постоянства внутренней среды и физическую целостность организма при воздействии на него любых неблагоприятных факторов, за исключением одномоментного полного разрушения тела, и главное — мозга.
Во всех же остальных случаях гомеостат гарантировал своему носителю регенерацию поврежденных органов, причем со скоростью, адекватной возникшей угрозе.
То есть при огнестрельном поражении сердца его функции восстанавливались быстрее, чем человек должен был умереть от прекращения кровообращения, а раздробленная нога могла срастаться и сутки, и двое.
Вообше-то гомеостат предназначался для постоянного ношения, тогда он полностью настраивался на биохарактеристики владельца и заботился о нем ежесекундно, в профилактическом режиме. Нашим же героям приходилось использовать его по преимуществу как аппарат экстренной и интенсивной медицинской помощи.
Вот и сейчас Шульгин, закрыв рану фон Мюкке тампоном и заклеив пластырем, застегнул на его запястье черный браслет с мерцающим на матовом экране широким желтым сектором.
Его размеры показывали, что, хотя жизнь пациента в данный момент вне опасности, степень нарушения жизненных функций превышает 50 процентов.
— Кажется, я могу вас поздравить, — сказал Шульгин, вытирая руки смоченной в спирте салфеткой. — Жить вы точно будете, о прочем же станет ясно несколько позже. А теперь вам нужно поспать. Возле вас подежурит мой слуга.
— Я и вправду чувствую себя гораздо лучше, — попытался улыбнуться капитан.
— А как же иначе. Чтобы стало совсем хорошо — спите, — он осторожно перевернул пациента на спину, поудобнее устроил его голову на плоской, набитой не то сеном, не то водорослями подушке, укутал двумя одеялами. После чего сделал перед лицом фон Мюкке несколько пассов ладонями.
Глаза раненого закрылись, и он задышал тихо и ровно.
В капитанской каюте его ждал Славский. Один. Куда делись его люди, Сашка интересоваться не стал. Спят в трюме, наверное, на старых парусах или мешках с грузом.
— Налейте стаканчик, коллега, — попросил Шульгин, присаживаясь на край койки и без всякого труда изображая усталость хирурга после трудной операции.
Они выпили вдвоем, закусили четвертушками хрустящей и невероятно горькой луковицы.
— Вы удивительно легко перенимаете наши национальные традиции, — усмехнулся Славский.
— Что русскому здорово, то немцу смерть? — тоже улыбнулся Шульгин. — Так я же не немец. А в путешествиях мне приходилось есть и пить такое, от чего, уверен, вас стошнило бы при одном виде. Вот, например, пиво пембе. Африканцы его готовят так...
— Спасибо, не надо продолжать. Майн Рида я тоже читал. Так что там с нашим немцем?
— Жить будет, — ответил Сашка ритуальной фразой.
— Не сочтите за лесть, но вы меня все больше и больше восхищаете, господин Мэллони. И тем самым до определенной степени рассеиваете мои подозрения.
Шульгин позволил себе надменно улыбнуться.
— Боюсь, что в ваших словах звучит не столько лесть, сколько вам самому не до конца понятная бестактность.
— Отчего же так? — искренне удивился Славский. — Я ведь из самых лучших побуждений...
— Об этом и речь. Вы вообразили, будто перед вами какой-то там шпик, агент не знаю уж каких именно спецслужб, избравший себе для маскировки личину иностранного путешественника.
Потом убедились, что мои способности и возможности несколько превосходят понятный вам стереотип, и решили мне об этом сказать, думая, что мне приятно услышать хвалебное слово из уст такого, как вы...
— А теперь я могу расценить ваши слова как оскорбление...
— Зачем же? Я действительно имею о себе устойчивое мнение, которое не в силах поколебать ни в ту, ни в другую сторону даже особа королевской крови.
Сегодня я составил представление и о вас, как о человеке, занимающем определенное положение в... не знаю, каком обществе и какой организации.
Возможно, оно вполне достойное. Меня это не касается, как не интересуют ваши дела и ваше мнение обо мне.
Случилось так, что на короткий срок наши пути пересеклись. Я поступил так, как счел нужным. На этом все.
Надеюсь, очень скоро мы расстанемся, поскольку невмешательство в дела аборигенов — мой принцип. За очень редкими исключениями...
Наверное, Сашка достиг своей цели, потому что Славский несколько даже увял. Впрочем, не он первый, не он последний.
Шульгину самому неприятно было видеть очередное подтверждение объективной, увы, истины.
Как повелось с допетровских еще времен, русский человек всегда почти терялся, сталкиваясь с британским высокомерием, даже вполне корректным.
Срабатывал генетический стереотип, ежели независимо от чинов и титулов один — "раб божий" и "царский холоп", а за вторым восемьсот лет "хартии вольностей" и "хабеас корпус", то о чем еще говорить? Но этот ведь вроде бы дворянин, старший офицер престижного полка. У Шульгина шевельнулось первое подозрение...
— Другое дело, — решил он подсластить пилюлю, — что в данный момент мы волею судьбы вынуждены делать одно дело, поэтому можем рассматривать друг друга как равноправных партнеров, и в этом случае оценка личных качеств друг друга достаточно существенна.
Вы, таким образом, даете мне понять, что кое-что во мне вас устраивает. Хорошо. Остается выяснить, до какой степени устраиваете меня вы...
Это был один из любимых Сашкиных приемов — заморочить собеседнику голову, используя знание психологии и умение оперировать логическими связями высших порядков, сбить его с позиций, чтобы впредь человек уже не продолжал собственную политику, а мучительно пытался понять, в каком же положении он оказался и как из него с наименьшими потерями выпутаться.
— В частности, — продолжал Шульгин, — как вы думаете разрешить коллизию с господином фон Мюкке? За его жизнь я ручаюсь, но потребуется неделя, две или больше, чтобы он вновь стал сравнительно здоровым человеком.
У вас есть возможность разместить его в Одессе в приличной клинике, или на частной квартире, где он мог бы находиться под присмотром хорошего врача? Или же, как иногда, к сожалению, бывает среди людей вашей профессии... — он сделал кистью руки отстраняющий жест в сторону борта.
— Что вы, что вы, — как бы даже испугался Славский. — Что вы о нас, на самом-то деле думаете?
Шульгин предпочел расценить этот вопрос не как риторический, а требующий ответа.
— Только то, чему сам стал свидетелем. Не знаю и знать не хочу, кто вы на самом деле, но понимаю, что деятельность ваша далека от легальных форм и методов. А здесь так уж принято — от ставших обузой соратников нередко избавляются. Со мной, кстати, это не пройдет, — счел он нужным предупредить, подтвердив слова выразительным взглядом на собственные руки и на торчащую из-под ремня пистолетную рукоятку.
— Уж за себя можете быть совершенно спокойны, — с некоторым даже облегчением сказал Славский. — Давайте лучше еще выпьем и поговорим как серьезные люди.
...Перед утром Шульгин еще раз наведался в кубрик к фон Мюкке и снял у него с руки браслет. Ему сейчас не требовалось, чтобы немец проснулся совершенно здоровым.
Спинной мозг начал активную регенерацию, и пока этого достаточно.
Он решил подлечивать пациента браслетом с интервалами в два-три дня, чтобы процесс выглядел естественным, соответствующим диагнозу "контузия", а за это время решить все накопившиеся проблемы.
В разговоре со Славским он позволил убедить себя задержаться в Одессе хотя бы на неделю, но исключительно в качестве лечащего врача. Ни в каких других делах он попросил на себя не рассчитывать.
