ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Когда вооруженные люди толпой ворвались на виллу, поломав ко всему прочему весьма приятно начавшийся вечер с очередной юной прелестницей, поначалу Виктор Вениаминович Маштаков сильно напугался.
Ведь каков афронт!
Пришла к тебе одна из красивейших девушек курса, очень здраво решившая, что трудный экзамен по высшей математике куда приятнее сдать за бокалом шампанского и под хорошую музыку, нежели в пропитанной негативной энергией поколений нерадивых студентов аудитории. Так хорошо началось предварительное собеседование.
И вдруг распахнутые окна, крики, топот кованых ботинок по недавно отлакированной лестнице, на которую он не разрешал ступать в уличной обуви даже близким знакомым, блеск автоматных стволов!
"Восточным "друзьям" надоело ждать, — подумал он, — и они решили вывезти меня в места достаточно отдаленные".
А уж что могло ожидать его там, он представлял достаточно хорошо. Даже и за десяток тысяч обманом вырученных рублей принято наказывать строго, а тут речь шла о миллионах!
Зато, поняв, что пришли к нему не турки и не арабы, а обыкновенные российские бойцы, Маштаков испытал прежде всего облегчение.
По обычному психологическому правилу — долгожданная неприятность наконец случилась. Больше не нужно бояться каждого шороха за спиной, каждого стука в дверь, каждой тени в окне.
Еще больше его обрадовало то, что он попал в руки не полиции и не МГБ, а армейской контрразведки.
Человек неглупый и эрудированный, профессор знал, что для этих мужественных парней писаные законы — дело десятое. Значит, он интересует их не как разоблаченный и подлежащий наказанию преступник, а в своем истинном качестве, и, скорее всего, ему и дальше придется заниматься любимой работой. Ну, может быть, не в столь комфортных условиях, но наверняка более безопасных.
О том же, что ему, возможно, никогда больше не придется оказаться на свободе, он предпочитал не задумываться до поры. Мало ли, как все может повернуться.
Дорога до Москвы в стремительном и комфортабельном автобусе оправдала его оптимизм.
После того как его покинул слишком экспансивный, но весьма интересный в научном плане полковник Неверов, Маштаков окончательно успокоился. Оставшийся господин устраивал его гораздо больше. И в качестве собеседника, и вообще.
Они попивали коньяк, курили хорошие сигареты и продолжали симпосион (Пирушка, сопровождавшаяся музыкой и утонченными беседами (др.-греч.).) на научные темы. Господин Розанов, Григорий Львович, более всего интересовался практической стороной возможного хроносдвига. В максимально популярном изложении.
То, что в случае срабатывания "Гнева" в радиусе ста километров от точки "взрыва" исчезнет все живое, сдвинутое "вбок" от шкалы времени, он принимал без особого, как казалось, удивления. Вроде бы так и должно быть.
Люди и животные исчезнут с территории, захваченной катаклизмом. Все прочее — дома, техника, материальные ценности, даже растения — останется на своих местах. И новопоселенцы вступят в "зону", как оккупанты в брошенный жителями город.
Если проблемы возникнут, так только юридического характера. При определении прав на опустевшую территорию и ставшее бесхозным имущество.
Международно-правовым организациям и адвокатам наследников "исчезнувших" хватит работы на многие и многие годы.
А вот каково придется "ушедшим"?
Как должен будет выглядеть тот, другой мир "на обочине"?
Если известно, что жившие сто, десять лет или всего час назад люди ушли вперед по оси времен, а неживая природа, искусственная и естественная, осталась там, где и была, каким-нибудь собором Парижской Богоматери или Московским Кремлем продолжают пользоваться тридцатые и сороковые потомки их первостроителей, то отчего не согласиться и с теорией Маштакова?
Пусть для человека реальность (то, что принято называть "настоящим") имеет протяженность, скажем, полторы секунды "в длину", а для каменного строения она равняется всему сроку его существования, поскольку все это время дом остается самим собой и функционирует в предписанном качестве, то какова эта же реальность "в ширину"?
В принципе она может быть соизмерима с длиной, то есть соответствовать продолжительности существования каждого реального объекта. Но даже если она составляет пусть всего несколько минут, то и тогда картинка будет интересной и пугающей одновременно.
Как воспринималась она людьми, первыми поднявшимися на борт шхуны "Мария Селеста", чей экипаж загадочно исчез в середине позапрошлого века. Все на своих местах, на камбузе стоят кастрюли с еще теплой похлебкой, в каюте капитана только-только догорел табак в трубке и витает запах крепкого "кепстена".
(Кстати, может быть, со шхуной и приключилось нечто аналогичное?)
Так вот представьте себе всю планету Земля, которую только что покинуло все ее население.
На самом деле оно ее, конечно, не покидало, просто осталось чуть в стороне. Но это одно и то же.
Вошли вы в квартиру через десять минут, как из нее вышел хозяин, и вам же безразлично, в какую сторону пошел он по улице, вправо или влево. Или, лучше, не в квартиру вы вошли — в музей, который только что покинул последний посетитель, и служители разошлись по домам, выключив свет в залах и галереях.
Вообразить все это простому офицеру разведки (так Маштаков воспринимал Розенова) было трудновато.
Проигрывая вслух ситуацию, он все время натыкался на какие-то детали, ставящие его в тупик.
И задавал Виктору Вениаминовичу вопросы, иногда наивные до глупости, а иногда весьма тонкие.
— Нет, ну поймите же, я не писатель, не автор романа, в котором вы что-то не поняли, — сердился профессор. — Я изложил вам принцип, не более. Есть у меня студенты, а особенно студентки, которые, впервые услышав про многомерные пространства, тут же начинают добиваться, что я все это изобразил на наглядных примерах.
В таких случаях я советую, пока не поздно, переводиться на другой факультет. Математик не должен задумываться, как будет выглядеть трехмерный предмет в пятимерности.
— Отчего же, — возразил Розенов. — Я, помнится, читал очень увлекательный рассказ про архитектора, который построил в Голливуде четырехмерный дом. И хорошо все представил. А еще я имею очень приличный альбом работ художника Мориса Эшера, который свободно изображал совершенно невероятные пространства.
Маштаков фыркнул.
— И я говорю совершенно о том же. Читайте свои рассказы, даже сами их пишите, но не пытайтесь всерьез переложить алгебру Буля на язык комиксов.
— Бог с ней, с алгеброй, а я вот попытался действительно все это так наглядно представить, — благодушно потирая руки, перед тем как плеснуть в бакелитовые стаканчики еще коньячку, сообщил Розенов. — И мне понравилось. Вы, пожалуй, если еще придется свою установку испытывать, меня обязательно предупредите.
Это же какая прелесть — сколько там, в Израиле, пять или семь миллионов человек, оказываются полными хозяевами нового мира. Хочешь — поселяйся с друзьями и соседями там, где и раньше жил, хочешь — хватай любую пустую машину и отправляйся путешествовать. Хоть в Рим, хоть в Париж, хоть в Петроград. Приезжай, поселяйся в Зимнем дворце, ставь койку в Георгиевском зале или бывшей царской спальне. Растопи камин, натащи продуктов из ближайшего гастрономического магазина — и наслаждайся. Все вокруг — твоя собственность. Картины, статуи, малахитовые столы и вазы...
Маштаков тогда не понял, смеется господин Розанов или серьезно говорит.
— И главное — все абсолютно законно, никто не придет и не предъявит свои права, выметайся, мол...
— Разве если такой же, как вы, тоже захочет себя наследником Романовых объявить.
— Сговоримся как-нибудь. Я ему предложу, как опоздавшему, Русским музеем удовлетвориться или Петергофом. Ну, в крайнем случае, постреляем немножко. Пусть победит сильнейший. Но идея все равно богатая... Так что я в доле.
Не думал, нет, не думал никто из них в мчащемся через российскую равнину шведском автобусе, что этот почти шутливый разговор между арестованным и его в данный момент надсмотрщиком может иметь совсем не шуточное продолжение.
Но уж такова жизнь.
Первые два дня по прибытии Маштаков провел в условиях, отнюдь не сулящих оптимизма. Не тюрьма, конечно, но "уединенное помещение со строгим режимом содержания".
Неизвестно где и неизвестно на сколько. Молчаливая охрана, решетки на окнах с матовыми вдобавок стеклами. Кормили его, впрочем, весьма прилично, койка не в пример шире и мягче солдатской, туалет и умывальник в отдельной кабинке, сколько угодно книг и газет. Но никакого радио и дальновизора.
Но и допросов тоже никаких.
Маштаков понял так, что или неизвестным хозяевам пока недосуг им заниматься, или его определенным образом выдерживают. Чтоб стал сговорчивее.
Да он же ведь и не собирался изображать из себя борца за идею. Так и сказал солдату, принесшему первый обед:
— Скажи им, парень, я готов говорить. Обо всем. Пусть вызывают.
— Это не ко мне, задержанный. Жалобы на содержание, питание есть?
Виктор Вениаминович вдруг вспомнил читанные книжки, то, как обычно вели себя там арестованные.
— Да нет, нет у меня жалоб. Я на допрос хочу.
— Не в курсе. Вашу просьбу передам по команде. Курить хотите?
— Хочу, и выпить тоже хочу. Я много чего хочу.
— Про другое не знаю. Разрешено и есть в наличии — папиросы, сигареты, махорка. Чего изволите? Чаю — неограниченно. Баня с парной завтра, по расписанию. Тараканы, блохи не беспокоят?
— Ничего не беспокоит. Сигареты давай, и папиросы тоже. Махорку сам кури. А спички где или зажигалка?
— Этого не положено. Сейчас прикурите, а еще захотите — в дверь стукните — дадим огоньку в кормушку. А так не положено.
— Тогда я вам назло одну от одной прикуривать буду.
— Это — пожалуйста. Курево кончится — стукните — еще принесем.
Непробиваемое спокойствие надзирателя, или как там его назвать, достало Маштакова еще сильнее, чем сам факт заключения.
Вполне, впрочем, заслуженного, как сам он для себя понимал. Лишь бы не слишком долго оно продолжалось.
— Ты вот что, командир, ты мне можешь "Графа Монте-Кристо", сочинение господина А.Дюма-отца, первый том, разыскать?
— Без вопросов. К ужину будет. В камере самое то "Графа" читать.
Сказано это было так, что профессор понял: "Не дурак надзиратель, далеко не дурак. Да и не надзиратель он обычный, разумеется, очередной офицер контрразведки".
Ну и пусть. Слабы они все против Маштакова.
Сто лет будут их ученые думать — все равно не придумают ничего, даже отдаленно сопоставимого с его изобретениями. А он, случись вдруг сидеть здесь несколько месяцев или год, запросто изготовит из подручных средств нечто такое, что позволит выйти ему хоть через стену, хоть прямо через двери.
А сейчас напрягать ум нет необходимости. Лучше интересную книгу почитать.
Зато на третий день Виктор Вениаминович был вознагражден за выдержку и долготерпение.
Давешний надзиратель, появившись в неурочное время, предложил Маштакову немедленно принять душ и побриться.
Бритву он тут же и выдал, но электрическую, причем работающую от батареек. То есть ни зарезаться ею, ни убить себя током было невозможно.
— Одеколон, костюм и туфли я вам принесу.
— А зачем? — запоздало спросил профессор вслед тяжело затворившейся двери. И сам себе ответил, что наверняка для долгожданного допроса. Причем проводить его будет важное лицо, взору которого противен вид, а обонянию — запах. Тюремный.
Везли его в заднем отсеке штабного бронетранспортера, то есть такого, где вместо жестких откидных лавок имелись полумягкие диванчики, стол, кондиционер.
Несмотря на то что боевая машина неслась по улицам Москвы, стрелок в боевом отделении не убирал рук с гашеток тяжелого башенного пулемета, а два подпоручика держали на коленях автоматы с явно написанной на лицах готовностью незамедлительно пустить их в дело, если что.
"И правильно, — думал Маштаков. — Я для кого угодно сейчас стою дороже, чем атомная подводная лодка с полным комплектом ракет. И даже намного больше. Поскольку мой мозг... Но куда же они меня везут? К кому? В любом случае сейчас главное — не продешевить. Это — последний шанс".
А уж насчет "не продешевить" Виктор Вениаминович не знал себе равных. Если под небрежное честное слово он сумел размотать прожженного восточного бизнесмена Катранджи чуть не на миллион долларов, так о чем речь?
Правда, на такой вариант и он не рассчитывал.
Пусть улиц, по которым его везли, он не видел, но достаточно было тех нескольких секунд, за которые его почти протолкнули взашей из отсека БТРа в распахнутую напротив деревянную дверь, чтобы увидеть на фоне зеленеющего предзакатного неба красно-бурую кремлевскую башню.
Какую именно, он не понял, на память знал только Спасскую, с часами, но уж в общей принадлежности ошибиться не мог.
"Ого! — подумал с возрастающим самоуважением. — Это тебе не сакля в горах!"
Одетого в мешковатый, но вполне приличный коричневый костюм Маштакова ввели в небольшой кабинет, где за письменным столом сидел человек, которого даже аполитичный Маштаков хорошо знал по фотографиям и редким появлениям в дальновизоре.
Не кто иной, как Местоблюститель.
"Этого, кстати, тоже можно было ожидать, — подумал Маштаков. — Как я сразу не догадался?"
Князь был в простом походном кителе без наград, на полировальной столешнице карельской березы ни единой бумаги, вообще ничего, так что было не совсем понятно, для чего вообще требовался стол. Разве чтобы локтями опираться.
— Ну-с, здравствуйте, господин Маштаков, — негромким голосом сказал Великий князь, не привстав и не подав руки. — Ваши противоправные дела меня сейчас не интересуют, но это ни в коей мере не означает, что я их в хоть какой-то мере одобряю.
— Ваше Высочество, никакими противоправными делами я никогда не занимался, тем более направленными против России. — Маштаков даже руки прижал к груди. — Да, исполнял иногда заказы частных лиц, за плату, разумеется, но всегда это были исключительно научные разработки такого уровня, что ни под какие действующие законы они не подпадали. Как вот и последний раз, из-за чего, собственно, я имею честь сейчас здесь присутствовать. Разве где-нибудь сказано, что запрещаются эксперименты в области хроноквантовых преобразований низкой интенсивности?
Князь остановил его горячую тираду спокойным движением ладони, слегка приподнятой над льдисто отблескивающей столешницей.
— Однако ваше... изделие планировалось к использованию террористами именно в качестве оружия. Причем — массового поражения.
— Любой, самый сложный прибор можно использовать для проламывания черепа. А крайне трудоемкий в производстве и предназначенный для достижения сверхпроводимости жидкий гелий, будучи вылит вниз с балкона Большого театра, способен уничтожить больше людей, чем специально изготовленная бомба.
— Достаточно. Я не расположен к дискуссии. Вы подтверждаете, что ваши "научные упражнения" на самом деле далеко опережают достигнутый наукой уровень, и то, что я слышал от своих сотрудников по поводу возможных якобы перемещений во времени?
— Что касается первого, то да, разумеется. То, что делаю я, настолько... даже не опережает, а просто лежит вне интересов современной науки, и прикладной, и фундаментальной! По поводу же перемещений... Вас информировали не совсем точно. Речь идет о несколько других явлениях. Ни в прошлое, ни в будущее я вас переместить не могу и вряд ли смогу в дальнейшем, а вот выход за пределы освоенного нами временного континуума, оставаясь при этом в пространственном...
Да, это возможно, хотя экспериментально почти не подтверждено. Несколько локальных испытаний с недостаточно корректным результатом...
Князь слушал внимательно, но под усами его несколько раз возникал намек на улыбку. Скорее всего, его веселила манера Маштакова выражаться.
Похоже, сидя в камере, он тщательно продумал линию поведения. Сказал достаточно, чтобы заинтриговать собеседника, и в то же время практически ничего конкретного. Ну а чего бы еще от него ждать в такой ситуации?
— Что ж, Виктор Вениаминович, — обращение по имени-отчеству в его устах звучало почти как награда, — как я уже сказал, правовая оценка вашей деятельности не входит сейчас в круг моих обязанностей. А вот забота о благе Отечества входит постоянно. Посему спрашиваю — желаете ему послужить и тем самым загладить свою вину?
Да-да, вину, — с нажимом произнес князь, заметив протестующую, хотя и безмолвную мимику Маштакова, — поскольку это категория не правовая, а нравственная по преимуществу, и с этой позиции ваши оправдания несостоятельны.
— Ваше Высочество! Исключительно в силу сложившихся обстоятельств не смог вовремя направить свои труды непосредственно на благо... Никто никогда не принимал мои открытия всерьез и не желал их даже обсуждать. Только дайте такую возможность...
Маштаков привстал на стуле, подавшись вперед и преданно глядя князю в глаза. Только что руки не простер к нему для пущей убедительности.
"Ну актер, актер... Но это несущественно", — подумал князь, сказал же совсем другое:
— В таком случае я вам эту возможность предоставляю. Само собой, наши специалисты с вами обстоятельно и предметно побеседуют. После чего вам будут созданы все необходимые условия для работы. И над хроноквантовым преобразователем, и по другим направлениям.
В средствах мы не слишком стеснены, сможем оборудовать вам лабораторию не хуже той, что у вас была. Помощников дадим квалифицированных, лучших специалистов по вашему выбору привлечем.
Работать будете прямо здесь, в Кремле, подходящих помещений хватит. Так оно и удобнее, и спокойнее и вам, и нам. В пределах кремлевских стен будете пользоваться неограниченной свободой, то же касается и возможных жизненных удобств. За пределами Кремля... — князь пожевал губами, подбирая выражение, — полной свободы обещать не можем. Пока.
— Да зачем мне эта Москва! — Маштаков, после всего лишь трех дней строгой изоляции и приложенной к себе лично судьбы Эдмона Дантеса, за величайшее благо счел обещанную возможность беспрепятственно выходить из комнаты, бродить по кремлевским аллеям, скверам, музеям и храмам.
Присматривать за ним, конечно, будут, но в любом случае такая жизнь неизмеримо лучше полноценного заключения в российской тюрьме или застенках Катранджи-бея.
