ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Чем хорош чистый медицинский спирт, так тем, что утром голова не болит и все похмелье сводится к сильной жажде, которая легко утоляется водой, желательно минеральной типа боржом. Такового здесь не было, однако нашлась сельтерская, которая не хуже.
Вадим проснулся рано, когда едва-едва рассвело, жадно выпил почти половину предусмотрительно поставленной рядом с койкой бутылки. Розенцвейг негромко, но затейливо храпел, Тарханов спал совершенно беззвучно.
Заснуть по новой не получилось, и Ляхов, накрывшись одеялом с головой, чтобы не так досаждал храп коллеги, начал размышлять.
Отчего вот в фантастических романах герои, попадая в самые невероятные условия, как правило, не рефлексируют, а немедленно включаются в действие как ни в чем не бывало. Почти никогда не пытаясь каким-то образом разъяснить причины происходящего и выяснить обстоятельства, сделавшие случившееся возможным.
А они с друзьями, напротив, только и делают, что задают друг другу глупейшие в принципе вопросы, ответов на которые нет и заведомо быть не может.
Ну, с литературой понятно, авторам нужно гнать сюжет, сохранять динамику повествования. А почему бы и им в реальности не принять такие же правила? Известно же, сколько ни повторяй "халва", во рту слаще не станет. Так чего зря извилины напрягать, нервы дергать себе и другим? Не полезней ли, как однажды сказала Елена, во время еды говорить только о вещах, вытекающих из самого процесса?
Надо попробовать.
Он встал, неторопливо оделся, все время прислушиваясь к себе и готовясь немедленно подавить червячок депрессии и ностальгии, если он снова вдруг зашевелится.
Нет, вроде пока сидит тихо.
Разминая сигарету, Вадим вышел на крыльцо.
Теплым ближневосточным январским утром все действительно стало как-то спокойнее и яснее.
В том смысле, что он выспался, подсознание более-менее успешно преобразовало впечатление минувшего дня в приемлемую для душевного спокойствия форму, и случившееся уже воспринималось как очередное, не слишком уж драматическое приключение.
Ну, такой вот случился очередной социально-природный катаклизм. Не страшнее, чем война, землетрясение или революция. Тем более что жертв, разрушений и прямой угрозы жизни и здоровью нет.
Конечно, непонятно все это, а каково человеку проснуться утром и узнать из газет, сообщений по радио или от соседа по этажу, что ночью власть захватил какой-то непонятный военно-революционный комитет, "Приказом №1" отменены все титулы, чины и ордена, а заодно и частная собственность. Все же представители прежней власти, их сознательные пособники и единомышленники подлежат искоренению как класс, причем не только в социологическом, но и в совершенно физическом смысле.
Вот тут задумаешься, зачешешь затылок, мучительно соображая, бежать ли на Дон или за границу прямо сейчас, даже чаю не попив, или погодить, присмотреться, как оно все на практике будет производиться.
К счастью, сегодня вопрос таким образом не стоял, предстояло лишь добраться в сравнительно комфортных условиях до Москвы, уложившись в контрольный срок 177 дней, а уже там предпринимать попытки вернуться на "торную дорогу человечества".
Задача гораздо более простая, чем стояла перед Кортесом, казаками Дежнева и Хабарова, американскими переселенцами и даже героями "Детей капитана Гранта".
Природа вдруг настоятельно потребовала своего, и Вадим отправился в сторону соответствующего заведения.
На полдороге он увидел выходящую из желтоватой кабинки позади казарм Татьяну, тоже одетую не вполне строго.
Ощутив некоторую неловкость от встречи в таком месте, Ляхов хотел было свернуть в сторону, сделать вид, что направляется совсем не сюда, а, скажем, в генераторную.
Однако не успел.
Татьяна, очевидно, лишенная такого рода комплексов, приветливо пожелала доброго утра и добавила, что хочет с ним поговорить и подождет на скамейке у домика.
Умывшись из-под крана, выдававшего жиденькую струйку воды в тамбуре туалетной кабинки, вытирая на ходу лицо бумажным полотенцем, словно бы показывая, что ходил туда единственно за этим, Вадим сел рядом с девушкой, достал из-за уха так и не прикуренную вовремя сигарету.
Обычно он до завтрака не курил, но для разговора, представлявшего оперативный интерес, нарушить правило можно.
— Дай и мне... — попросила Татьяна, одновременно поправляя непричесанные волосы.
Вот интересно: Татьяна, как и Майя, относилась к тому типу женщин, которые практически всегда адекватны самим себе. Могут одеваться в изысканные одежды, а могут ходить в джинсах и майках на голое тело. Практически не нуждаются в косметике.
То есть они ею пользуются наравне с прочими сестрами по полу, но, так сказать, только в тактических и стратегических целях, а выглядят вполне нормально и без нее.
— У меня местные, без фильтра, крепкие, — предупредил Ляхов, протягивая мятую пачку и зажигалку одновременно.
— Сойдет, — прикурила и затянулась, не поморщившись, девушка. — Скажи, Вадим, ты уверен, что нам удастся отсюда выбраться, вернуться домой? — спросила она.
— А почему ты ко мне с этим обращаешься? Чего не к Сергею?
— Если бы мы сейчас в окружении находились, в тылу врага или как там, в Пятигорске, у него бы и спросила. А сейчас мне кажется, что вот в этом ты лучше разбираешься.
— Спасибо. Только в происходящем мы все одинаково разбираемся. То есть — никак. Но если тебя просто мнение мое интересует, отвечу так — скорее всего, выберемся. Возможно, предчувствие, но скорее все же логика. Как правило, если есть вход, должен быть и выход.
— Всегда?
— Я сказал — как правило. А исключение потому и исключение, что логическому объяснению плохо поддается.
— Ну, спасибо, утешил. Значит, вместе будем надеяться.
Снова помолчала, не столько куря по-настоящему, сколько внимательно наблюдая за удлиняющимся столбиком белесого пепла.
— А я, знаешь, вчера в комнате под кроватью журнал нашла. На английском. "Ньюсуик" называется. Прочитала от корки до корки. Странный здесь мир, непонятный. И гораздо хуже нашего. Не хотела бы в нем навсегда остаться.
— Так в нем ты и не останешься. Он тоже где-то... сбоку. Но, наверное, с другого. Татьяна встала.
— Давай походим, а то сидеть холодновато становится.
Действительно, ее льняная курточка поверх майки не согревала, а температура была градусов около пятнадцати. Если не ниже. Солнце хотя уже поднялось над гребнем гор, но пока не припекало.
— Странный это мир, — повторила Татьяна. — Государств в нем очень много, вроде как равноправных, не то что у нас. Нечто вроде нашего "Союза" в нем тоже существует, только называется "НАТО". Россия в него не входит, иногда враждует, иногда дружит.
В России, кажется, идет война, "чеченская", как ее называют. "НАТО" собирается воевать с "Ираком", с "Северной Кореей", еще с какой-то "Осью зла". Из одного номера сразу все не поймешь, они же пишут об очевидных для них вещах, ничего не поясняют, — Татьяна развела руками, словно извиняясь за свою непонятливость.
— Естественно. Ничего, в какой-нибудь город приедем, сколько угодно газет и журналов наберем. На подходящих языках. Я тоже вчера кое-что пролистал, но исключительно на иврите. Судя по картинкам, живут они веселее нас. Машины — закачаешься! Виллы, рестораны, пляжи океанские... Хотя военные сюжеты тоже есть, но немного. Короче, ехать будем, своими глазами увидим...
— И как же оно так получиться могло — на одной и той же земле две такие разные цивилизации?
— Их, может, не две, а двадцать две или еще больше. Сергей вон тоже что-то совсем особенное видел. Мир, где большевики еще в Гражданскую победили. А если вообразить, что почти каждое событие в истории имеет несколько вариантов и все они воплощаются, так параллельных миров вообще миллионы. Как это Маштаков того ученого назвал, кто все это обосновал и доказал? Эверетт, кажется.
Беседуя таким метафизическим образом, они обошли почти всю территорию заставы и вернулись к исходной точке.
— Хорошо поговорили, — подвела итог Татьяна. — Пойду Майю разбужу, и начнем завтрак готовить. Когда выезжать решили?
— Да как соберемся, так и поедем. Здесь нам делать нечего.
Она ушла, а у Вадима осталось отчетливое ощущение, что девушка хотела поговорить еще и о чем-то другом. Только не решилась или не нашла подходящего повода.
... Из шести автомашин, которые имелись на заставе, Тарханов выбрал желто-зеленую "Volvo" (как было выложено большими накладными буквами над радиаторной решеткой), наиболее похожую по конструкции на те, с которыми он привык иметь дело.
То есть все педали и прочие основные элементы управления располагались на привычных местах, а непонятного и неизвестного назначения кнопки, тумблеры и прочие циферблаты на поступательное движение автомобиля в нужном направлении как бы и не влияли. Если их зря не трогать. Хотя наверняка имели какой-то рациональный смысл. Иначе зачем же они?
Грузовик с коротким тупым капотом и широкой, трехместной, кабиной некоторое время под управлением полковника покрутился по территории заставы, продемонстрировал свою способность двигаться передним и задним ходом, после чего подрулил к воротам.
— Экипаж, по машинам. Дамы — в кабину, прочие — в кузов.
Прочие, то есть Ляхов с Розенцвейгом, сначала забросили в кузов ящик с примерно недельным запасом продовольствия, две упаковки пластмассовых бутылок воды, ящик патронов к здешним автоматам и четыре канистры бензина.
На первый случай хватит, поскольку в ближайшем подходящем месте они предполагали собраться в дальний путь гораздо основательнее. Чтобы в открытом кузове было не холодно в движении, прихватили несколько солдатских одеял.
— Так что, Львович, куда едем? — спросил Тарханов.
— Я хотел — в Хайфу, ко мне домой, но теперь там никакого дома, разумеется, нет. Поэтому предлагаю сразу в Бейрут. Это километров полтораста по грунтовкам и грейдерам, в нашем, конечно, варианте, как здесь — не знаю, а потом двадцать по асфальту — и Бейрут. Ближневосточный Париж.
— Так — значит так. По-вашему я читать не умею, но в карте разберусь.
В чужой офицерской планшетке, почти одинаковой, что в том, что в этом времени, под целлулоидом у него лежала карта-километровка, захватывающая территорию от северного берега Тивериадского озера и как раз до южных пригородов Бейрута.
— Поехали...
Машину, с рессорами, рассчитанными на пять тонн груза или на перевозку взвода солдат с полным снаряжением, а сейчас почти пустую, здорово потряхивало на бесчисленных выбоинах горной дороги. Но, все равно, ехать было приятно.
Ляхов с Григорием Львовичем сначала закутались в два одеяла каждый, но тут же оказалось, что это неудобно. Сползают все время, поддергивать приходится, у горла руками придерживать, и через полчаса Вадим сообразил, ножом выкромсал дырки посередине, и получились натуральные мексиканские пончо. Теперь ничто не мешало радоваться жизни.
Особенно учитывая, что, из профессионального интереса осмотрев пограничный медпункт, Ляхов и там нашел банку с притертой пробкой. Хорошая банка, литра на два.
Что интересно, неведомый еврейский коллега прятал ее точно там же, где и сам бывший капитан медслужбы Российской армии.
Граммов триста Ляхов развел пополам, перелил в пресловутую фляжку и высыпал туда для улучшения вкуса и качества горсть таблеток витамина "С" с глюкозой. Остальное убрал, опять же в известное — но теперь только ему одному — место.
Выпили, закусили галетой, не слишком вкусной, но в том ли дело!
Вадиму вдруг захотелось петь. Самое время и место. Петь он любил с самого детства, знал массу популярных песен и романсов, а также оперных арий. Но, терпимо относясь к предрассудкам окружающих, избегал делать это публично. Зато сейчас шум мотора и свист ветра отлично скрадывали дефекты его вокальной подготовки.
Для начала он вспомнил арию варяжского гостя.
Исполнял он ее со вкусом и страстью настоящего Рюриковича, в консерватории тоже наверняка не обучавшегося.
Розенцвейг, улыбаясь, кивал в такт могучим раскатам ляховского голоса.
Завершив финальную руладу: "Уг-г-р-р-ю-ю-м-мо мо-р-р-р-е!" — Вадим прокашлялся. Все-таки связки он несколько перенапряг. Привычно потянулся к фляжке, но генерал мягко отстранил его руку.
— Подождите, маэстро. С утра — не хватит?
— Да и хватит, — легко согласился Ляхов. — Это ж я так, для настроения. А кроме того, какое значение имеет? Теперь. Это же там думать надо было, когда пить, когда не пить. А здесь дорожной полиции нету, начальства, которое бдит, — тоже, на службу ходить не надо. Если мордой в землю падать начну, нехорошо, конечно. В ином же случае...
— Это вы зря, Вадим Петрович. Видел я разных людей. Не таких жестких, как вы, но тоже... Конечно, сейчас оправдания есть. Состояние аффекта и все такое прочее... Но если мы выжить хотим в предлагаемых обстоятельствах, я бы предложил... Ну, если и не совсем сухой закон, то строгую регламентацию. Иначе... Мы и до Москвы не доедем, независимо, есть там шанс возвращения или нет.
— Бросьте, Львович. Это я-то — жесткий? Да я мягкий, как пластилин. Мне отец, Петр Аркадьевич, еще когда говаривал: "Ах, Вадик, Вадик, пропадешь ты от своей мягкости и доверчивости".
Подумал немного, мечтательно улыбаясь, после чего добавил. Как ему сейчас казалось — в тему:
— У меня шесть уже лет в полном распоряжении по восемнадцать килограммов чистого спирта на полугодие плюс жалованье позволяет не ограничивать себя, и, тем не менее, девяносто процентов своего служебного и личного времени я абсолютно трезв. Это сейчас вот оттянуться захотелось.
Только... Вы вообще-то умную вещь сейчас сказали. Надо нам как-то определиться с распорядком жизни, правилами поведения и тому подобным. Это в нашем времени мы руководствовались вековыми, можно сказать, стереотипами, а в невероятной обстановке...
— Понимаю, Вадим, понимаю. Зря вы скромничаете. Та мягкость, о которой говорил ваш уважаемый родитель, и то, что хотел до вас довести я, — совершенно разные вещи. Удивительно, но вы у нас, получается, самый здравомыслящий и озабоченный психологическим состоянием коллектива человек. Вовремя увидели возможные проблемы, и загорелось вам немедленно расставить все точки над буквами русского алфавита. Но я бы не советовал...
И тут же Ляхов понял, что Григорий Львович говорит правильно. Кивнул, но сам ничего не сказал. Пусть продолжает.
— Поверьте мне, Вадим. Предстоящие полгода — не самое легкое время. Вы это чувствуете, я вижу. И немедленно хотите навести какой-то строгий порядок отношений в коллективе, чтобы не допустить возможных эксцессов. Поскольку уверены, что у вас — получится. Кстати — верю. Возможно, именно ваш характер наиболее отвечает обстановке. В случае чего — на меня можете рассчитывать. Моментами и я тоже — еще о-го-го!
Глядя на майора (или же генерала?), Ляхов согласился, что о-го-го — это еще слабо сказано. Дай нам всем Бог быть такими в этом возрасте, который тридцатилетними принято считать глубокой старостью.
А Григорий Львович продолжал:
— Но попробуйте от этого желания отвлечься. Хотя бы первые неделю-две. Уйдите в тень.
Девушка у вас красивая и очень энергичная. И ей подскажите: не Москва здесь, а даже и не знаю, что такое. Сделайте мне такое одолжение — изобразите из себя гедониста. В этом мире можно найти все, что угодно. И, если повезет, забрать с собой. Соответственно, стать богаче Креза и графа Монте-Кристо. Здешние бумажные деньги там, конечно, ни к чему. Начните коллекционировать оружие — вполне могут подвернуться вещи куда подороже той сабли, раритетные золотые монеты или бриллианты, редкие книги, наконец...
— Вы думаете? — с сомнением спросил Ляхов.
— Именно, Вадим Петрович. Иначе я даже и не знаю...
Ляхов понял, что очередную партию он выиграл. Именно этого он и хотел. Чтобы достаточно умный Розенцвейг воспринял его именно так, поверил, что он с ним согласится, ну и дальше...
— Пожалуй, вы правы, генерал. Стать богаче графа и начать аналогичную жизнь, без линии мести, конечно, моя горячая детская мечта.
С этими словами, как бы подтверждая полную готовность начать жизнь означенного гедониста, то есть в просторечии человека, превыше всего ставящего возможность извлекать максимум удовольствий из любой подвернувшейся ситуации, причем немедленно, он налил себе и вопросительно посмотрел на Розенцвейга.
— А, давайте, — с наигранной лихостью махнул рукой тот. — Пока доедем, все равно выветрится, разговаривать же будет намного интереснее. Только вот закуски бы...
— Легко.
Ляхов расковырял ближайшую коробку и протянул генералу заклеенный в целлофан сандвич с белым куриным мясом.
— Никогда не хотел стать предпринимателем, фабрикантом, банкиром, а вот иметь подвалы с сундуками, набитыми драгоценностями, и солидные счета во многих банках мира и принадлежать только самому себе... Путешествовать, анонимно совершать добрые дела... — он чуть было не сказал: "тайно отстаивать интересы Отечества во всех концах света", — но вовремя воздержался.
Вот этого говорить представителю иностранной державы, пусть и дружественной, но тоже ставящей собственные интересы гораздо выше прочих, не следует. Потому он сказал другое:
— А ведь и вправду, чего не завернуть по пути в Амстердам, разыскать хранилища знаменитых ювелирных компаний, насыпать пару чувалов (Чувал (юж.-рус.) — очень большой дерюжный мешок.) лучших бриллиантов — и привет. Формально — не кража, а так, присвоение бесхозного имущества.
— Бесхозного? А разве оно одновременно не исчезнет из тех же хранилищ на нашей территории?
— Мне-то какое дело? В них же я не проникал. Вообще весь этот разговор напоминает мне сюжет про Ходжу Насредлина. "Я нюхал твой шашлык и расплатился звоном своих денег".
На самом деле проблема стоит гораздо острее. Вы, Львович, как я понял, без особой критики приняли идею Маштакова о том, что в пределах "широкого времени" мы и наши "соседи" одновременно пользуемся одной и той же инфраструктурой — домами, техникой и прочим.
— А разве не так? Вот эта машина, автомат, домики на заставе...
— Абсолютно не так, камрад, абсолютно. Удивляюсь, что сообразил это слишком поздно. Возможно, от хроношока мозги забуксовали.
Подумайте, мы сейчас едем на этой машине. А что она же сейчас делает там? Тоже едет, но без водителей? И где, в свою очередь, машины, которые сейчас ездят там? Мы ведь, получается, должны находиться в каком-то сказочном мире, где вещи, предметы перемещаются сами по себе. Произвольно и во всех направлениях. А сандвич? Вы его жуете с аппетитом, а там он совершает в воздухе возвратно-поступательные движения, быстро уменьшаясь в размерах?
— А и верно. Как это и я маху дал? Тогда как же вы объясняете данный феномен?
— Единственным, логически непротиворечивым образом. Прежде всего, мы с вами сейчас находимся в совершенно другом мире. Разве при вас существовала страна, где все пишут на иврите?
— Конечно, нет, — согласился майор или генерал, неважно.
— Хорошо, что в этом мы с вами солидарны, — удовлетворенно кивнул Ляхов. — Вы также имели любезность сообщить, что никакая установка, способная перенести нас в параллельный мир, не включалась.
Против этого Розенцвейг тоже возражать не стал, но глоток выпил.
— Эрго, из всего вышесказанного следует, что мы находимся хрен знает где, с момента включения прибора, суть и смысл которого нам неизвестен, даже наше физическое существование вполне может оказаться под большим вопросом?
— То есть? — Григорий Львович выглядел озадаченным.
— Чего — то есть? Представьте, что мы вообще отныне нематериальны в общепринятом смысле, а пребываем в виде эманации и только по застарелой привычке еще воспринимаем себя людьми!
Фраза получилась классная. Вадим давно знал за собой такое свойство — вдруг неизвестно откуда мысли сыплются, как из прорванного мешка с гречневой крупой, только успевай облекать их в доступные для окружающих по форме (не по смыслу) предложения.
А о том, верны они на самом деле или нет, думать Ляхову совсем уже не хотелось.
Оставаясь в пределах привычного мира, надежда вернуться домой сохранялась, а куда можно попасть из этого?
В мир журнальных фотографий и прочитанных Татьяной статей, когда-то населенный совершенно непонятными людьми, живущими по странным законам? И что там делать?
Машина неожиданно резко затормозила, так, что Ляхова и Розенцвейга бросило на стенку кабины.
— Что за черт? Поаккуратнее нельзя? — вскрикнул Вадим, а сам уже привычно подхватил автомат, готовясь стрелять в сторону неведомой опасности. Не станет же Тарханов давить тормоз ни с того ни с сего. Но вокруг был все тот же безлюдный пейзаж.
Задним ходом грузовик сдал метров на сорок, снова остановился, теперь уже плавно.
Дверца распахнулась, Сергей высунулся наружу.
— Пассажиры! — закричал он с раздраженно-насмешливой интонацией. — Вы там спите или за обстановкой наблюдаете?
— А как же, — неопределенно ответил Ляхов, демонстрируя готовый к бою автомат.
— Так что же вы... — Тарханов не нашел подходящих слов и указал на придорожный столб с какой-то табличкой.
Ляхов всмотрелся и выругался. Удивленно и радостно.
"Джеззин" — гласила надпись на идиш, немецком и русском. Под белой стрелкой, указывающей влево, расстояние — 2.5 км.
— Это ж получается — вырвались?!
В приступе радости Вадим спрыгнул через борт на дорогу, готов был пальнуть очередь вверх, в качестве салюта, но снова подумал, что это было бы реакцией не совсем адекватного человека, а он-то — в полном порядке. Поэтому ограничился и без того слишком экспансивным вопросом.
— Примерно так. Я сам чуть не прозевал. Смотрю да и смотрю вперед, эти указатели сейчас вроде и без надобности. Вдруг как по глазам ударило — шрифт знакомый... Пока дошло — проскочили, пришлось возвращаться. Ну, теперь мы живем!
— Может быть, стоит еще немного вернуться, уточнить, где "граница миров" проходит? На карту нанести, на всякий случай, — предложил Розенцвейг, спокойно спустившийся по лесенке на заднем борту.
— Увольте, Григорий Львович. Обратно не поеду. Выскочили, и слава Богу.
— Может, тут стенка с односторонней проницаемостью, — поддержал товарища Ляхов. — Сейчас снова туда заедем — а обратно уже не выпустит.
— Если так, как вы сейчас сказали, то как раз не впустит. Мы же с той стороны проникли, — возразил Розенцвейг.
— Несущественно. Я — категорически против. Считайте для собственного спокойствия, что граница — вон там. — Тарханов подобрал с дороги камешек, швырнул назад. Ляхов непроизвольно напрягся. Вдруг рванет, полыхнет, еще как-то обозначит себя незримый рубеж. Но — ничего.
— Поехали. Теперь хоть знаем куда. По машинам! — скомандовал Тарханов.
... Во вновь ставшем знакомым и привычном мире, руководствуясь чужой картой и собственной памятью, Тарханов через полтора часа привез свою команду на нормальную израильскую военную базу, прикрывающую развилку стратегических шоссе Дамаск — Бейрут и Дамаск — Триполи.
Аналогичную той, которую они надеялись увидеть и которая исчезла из района форта Бофор.
Крутнувшись машиной по территории, убедившись, что людей, а соответственно, и прямой опасности здесь тоже нет, Тарханов остановился и выключил мотор посередине жилого городка.
— Ну что? Устать мы не успели, предлагаю осмотреться по-быстрому, подобрать более подходящую для новых условий технику, загрузиться, потом до утра отдыхать, — предложил Тарханов. — Дозор выставлять будем?
— Не вижу смысла, — ответил Розенцвейг. — Ворота на всякий случай запрем, конечно, но это скорее по привычке. Кого нам тут остерегаться? Даже собак бродячих нет.
— А хотя бы гостей с еще более боковой дорожки. А? Может, тут настоящий слоеный пирог из времен и пространств. — Улыбка Майи была по-прежнему беззаботно-очаровательной, но глаза не смеялись.
— Д-да, а ведь и это тоже мысль... — Розенцвейг наморщил лоб.
— Караул не выставляем, — принял командирское решение Тарханов. — Но оружие иметь при себе, по сторонам посматривать, слушать и реагировать. Размещаемся здесь. — Он указал на двухэтажный четырехквартирный коттедж, выстроенный в английском стиле, из красного кирпича и с отдельными наружными лестницами к каждой двери.
— На устройство — полчаса. Час — на обед.
— Вы — здесь, — согласился Розенцвейг. — Тогда я — там. — Напротив находился абсолютно аналогичный, выкрашенный горчичного цвета краской коттедж. — В случае чего будем поддерживать друг друга огнем.
В подтверждение своих слов и намерений он легким шагом, которым, казалось, можно было ходить и по минным полям, настолько после него не оставалось следов на влажной кирпичной крошке центральной линейки, направился к воротам.
Из помещения стандартного КПП он, не бросив чужого автомата из прежней реальности, вышел с автоматической винтовкой "вальтер", которая при откинутых сошках и замене прямого магазина барабаном с лентой на сто патронов превращалась в легкий ручной пулемет. Через плечо у него свешивался кожаный ремень с восемью патронными подсумками.
Пока Розенцвейг ходил вооружаться, что, в общем-то, выглядело довольно странно, исходя из обстановки, Ляхов осматривался.
Удивительная вещь.
Лишенный насекомых и птиц, которые обычно почти не замечались, а чаще — просто досаждали своим беспокоящим присутствием, мир воспринимался жутко..
Впрочем, возможно, только для него. Других отсутствие мух, комаров и москитов только радовало.
Зато он убедился, с какой страшной силой начал проявлять себя растительный мир!
Неужели ему так мешали существа ходящие и летающие?
Кустарники, травы, стремительно дичающие цветы почти демонстративно пытались занять все, куда им раньше хода не было.
Уже почти заросли высокой травой дорожки, которые совсем недавно пропалывали и продергивали солдаты, ветки шиповника лезли в окна. Чувствовалось, пройдет еще совсем немного времени — и все тут покроется бурьяном и плющом, словно руины седой древности.
Как легко природа завладевает тем, что человек выпустил из рук, тихо, но неотвратимо старается вернуть все отнятое им в первоначальный вид. И как только человек уходит (неважно, куда), она это делает, причем с необычайной легкостью, мягкостью и быстротой.
А ведь сейчас всего январь, пусть и субтропический, а во что все окружающее превратится в июле?
Вадиму хотелось бы посмотреть на это здесь, но он догадывался, что и в Подмосковье тоже увидит неслабую картинку торжества растительного царства над животным.
Он встряхнул головой. Наваждение продолжается.
А единственный способ сохранить здравомыслие — не отвлекаться на мысли, инспирированные неизвестно где и кем.
Ладно, Львович вооружился. Тарханову и Ляхову пока хватало и прежнего оружия.
Автоматы казались достаточно удобными, чтобы носить их за спиной. Кроме того, обоим одновременно, не сговариваясь, захотелось доставить их домой. Как память о пережитом, как образец чужой технологии, в конце концов — как доказательство того, что нынешний день — не бред.
Розенцвейг вернулся и тут же к нему обратилась все более входящая в роль главной здесь женщины, Майя.
— Чего ж вы не с нами решили остановиться? Места всем хватит. Посидим, пообедаем, за жизнь поболтаем.
— Нет, спасибо, — прижал он руку к сердцу. — Пообедаем, конечно, вместе и поужинаем, а отдыхать я буду в тишине, по-стариковски. Многовато для меня впечатлений...
— Придуряется наш Львович, — сказала Ляхову Майя, входя в облюбованную половину дома. В ней помещалась совершенно стандартная квартира для обер-офицера (Обер-офицер — в русской армии офицер чином от прапорщика до штабс-капитана. Капитан, подполковник, полковник относились к разряду штаб-офицеров.). — Это ему-то впечатлений многовато? По-стариковски? Да на нем пушки из грязи таскать можно! Он вас обоих здоровее. А в кого сейчас играть собрался, я и не знаю. Вообще, как с тобой познакомилась, черт-те какая схема жизни происходит.
Майя, похоже, собралась сказать нечто или неприятное Вадиму, или даже для себя неожиданное, однако сдержалась.
— Ну, ты с Сергеем пойди посмотри, что там и как, а я себя немного в порядок приведу. Тут, я вижу, ванна есть... Третий день не мылась...
И тут же начала раздеваться, по обычной своей привычке разбрасывая пропыленную и пропотевшую одежду по всей комнате, пока Вадим включал газовую колонку и наполнял ей ванну.
В чужом шкафу она отыскала свежие простыни, наволочки, застелила широкую постель.
— Удивится, наверное, хозяйка, когда увидит, как я здесь покомандовала, — подошла к Ляхову, стала за спиной, прислонилась грудью к его спине. — А все равно хорошо. Мне с тобой везде хорошо, лучше даже, чем в Москве. Ты меня любишь? — и потерлась нежной гладкой щекой о его, обветренную и уже колючую.
— Куда ж деваться, — деликатно ушел он от прямого ответа. — Готово, погружайся.
Майя, изящно передернув бедрами, разоблачилась окончательно и опустилась в умеренно горячую, сдобренную ароматической солью воду.
— А я тебя просто так люблю и округлыми фразами не отделываюсь. Через полгода, если до дому доберемся, ты тоже как-то определишься, а не выйдет — тем более... Дай мне рюмочку коньяку или виски, я там в баре видела, и сигаретку. Расслабляться так расслабляться. Устала я зверски. Нет, после вчерашней прогулки уже отошла, еще и сегодня весь день могла бы по горам ходить. Вообще устала, за предыдущую жизнь. Так что это — прямо подарок судьбы...
Все равно она актерствовала, может быть, совсем чуть-чуть, но тем не менее.
Или иначе вообще не могла, или, в ее понимании, обстановка до сих пор не позволяла стать собой, и только собой.
Глазками поигрывала, плечиками подергивала, то одну, то другую грудь выставляя на обозрение из пышной пены. Хотя, казалось бы, что уж тут показывать, все видели. Однако же — действовало, несмотря ни на что.
После третьего напоминания Майя согласилась вылезти из ванны, аки Афродита, и Вадим вытер ее обширным банным полотенцем.
— Ты давай это, одевайся. Время вышло. Зови Татьяну, на стол чего-нибудь покидайте. Перекусим — и за дело. А уж вечером...
— Все-таки это поразительно, — словно забыв о предыдущей теме, сказала Майя, облачаясь в белье из найденного в шкафу заклеенного пакета. — Распоряжаюсь тут, а настоящая хозяйка — рядом ходит. Вот, буквально, руку протяни. Сейчас как высунется: "Кто взял мои вещи?" Интересно, кто она такая?
— Можем посмотреть. — Вадим направился к комоду. — Тут наверняка где-то альбом фотографий есть. Как в каждом приличном доме.
— Не надо, не хочу! — вдруг испуганно вскрикнула Майя. — Не хочу. Боюсь почему-то. Возьми вон там пластинки лучше, поставь музыку. И иди ополоснись тоже.
— Смысла нет, потом, после работы... Обед же нужно собрать, люди ждут. Займитесь с Татьяной.
В ответ на его слова Майя звонко расхохоталась.
— Ну до чего ж ты иногда наивным бываешь! Кому он нужен, твой обед! Все расползлись по каморкам и занимаются каждый своим делом. Ужин — еще может быть. Хочешь — спорим, если хоть кто-нибудь заикнется об обеде или вообще нам в дверь постучит до вечера, я прямо и не знаю, что для тебя сделаю.
— Пусть по-твоему. — Есть Ляхову на самом деле не хотелось, да и психологически он ее правоту признавал.
— Тогда делай, что я сказала.
Под джазовую музыку Дюка Эллингтона они попили кофе с ликером в квартире неизвестного русского офицера — (везде попадались газеты и книги именно на русском. Более же всего о национальности и, главное, характере хозяина свидетельствовала почти случайная находка.
На одежной полке в прихожей Ляхов увидел небрежно брошенный широкий кожаный ремень со старомодной, тоже из натуральной кожи кобурой. Так бывает, когда человек вернулся домой, распоясался, снял сапоги, рассчитывая чуть позже все разложить и расставить по своим местам. Но — не успел.
А внутри кобуры находился почти новый наган.
То есть новый он был только на вид, а слева на рамке отчетливое клеймо сообщало: "Тульский импер. Петра велик. оруж. Завод 1951".
И сразу Вадим испытал к хозяину совершенно братское чувство. Наверняка здесь жил спортсмен. Родственная душа.
Он и сам ведь такой же. Кому еще придет в голову в нынешние времена носить наган на поясе, а не хранить, если имеешь, в витрине или на стене, в окружении другого раритетного оружия?
Только тот, кто увлекается спортивной стрельбой, знает, что стрелять в цель и попадать правильно можно только из надежного револьвера. Все остальное — от лукавого.
Там, где затворная рама дергается с грохотом, отдача бросает руку вверх и вниз — толковой стрельбы не выйдет. А наган — это вещь!
Повертев его в руках, Ляхов решил взять револьвер себе на память. Вдруг он окажется приносящим удачу талисманом?
Жаль только, что кроме семи патронов в барабане имелось всего столько же в карманчике под клапаном кобуры. Ну, так не воевать же ему с этим револьвером, а только для коллекции.
Вот, кстати, начало и положено тому, о чем они говорили в машине с Розенцвейгом.
Он еще держал превосходную железку (до чего грамотно сделан изгиб рукоятки, и спусковую скобу, и барабан с долами и вырезами, и все остальное просто приятно ощупывать пальцами) в руке, думая о своем, а Майя вдруг обняла его, начала целовать удивительно легко и нежно.
Совсем непохоже на себя обычную.
Такая удивительная получилась близость, что никому не хотелось ее же — телесной в полном смысле. И без того хорошо.
Майя угадала. За стеной, где в такой точно квартире остались вдвоем Тарханов с Татьяной, никому о совместном застолье тоже не думалось.
Татьяна была настроена, не рассуждая ни о чем сложном и наукообразном, лечь в постель, но вот Сергей к этому был не готов.
Ему, оказавшись в спокойной, почти семейной обстановке, прежде всего требовалось разобраться в себе, в ней, в окружающем.
Вредная, кстати сказать, черта характера. Куда более свойственная, по распространенному предрассудку, такому интеллигенту, как Ляхов.
А в чем ошибка — настоящие интеллигенты, интеллектуалы, как хочешь назови, умеют отстраняться от проблем, которые именно в данный момент не существенны. Каждому времени — своя забота.
Татьяна сидела на краю постели, полностью одетая, только сняв ботинки, в которых измучилась ходить, и не знала, что же и как ей делать.
Больше всего она хотела сейчас вскочить и убежать в соседнюю квартиру, к Майе. И посоветоваться, и наболтаться всласть. До сих пор это у них только один раз получилось, да и то недолго. Но других собеседниц не найдешь аж до края света!
Только опасалась она, что помешает. Мало ли, чем люди решили заняться.
Тарханов говорил, говорил о том, что было раньше, еще в их юные годы, о Пятигорске, о Ляхове, Розенцвейге и Маштакове, о том, где они находятся сейчас, и как-то так выходило, что все очень плохо, а будет еще хуже...
Татьяна не выдержала. Нет, она готова была полюбить Тарханова и очень его ценила и уважала. Но вот именно сейчас...
— Извини, Сергей! Не можешь замолчать, я понимаю. Такое вообще мало кто может спокойно пережить. Извини, я сейчас лучше к Майе сбегаю. Мы с ней поговорим, а ты с Вадимом. Рано ведь еще, можно без приглашения прийти.
Конечно, рано еще было, и солнце не успело погрузиться в далекое Средиземное море.
Однако, когда Татьяна постучала в дверь, Майе пришлось накинуть на себя фиолетовую ночную рубашку прежней хозяйки, и Вадим натянул брюки и белую майку с короткими рукавами. Тоже чужую.
— Можно я войду? Ох, извините...
— Да что извиняться? Ты даже ванну не догадалась принять? Ну, заходи, заходи. Что твой Сергей в этих делах темный парень, я давно поняла, само собой, с детства по казармам мотается, а ты чего же? — Майя потянула Татьяну за руку в глубь квартиры.
— Знаешь, мне просто неудобно показалось...
— Чего неудобно? Квартира чужая, хозяева вот-вот появятся? Глупости какие! Учись жить по-новому, раз в такие дела ввязалась. Пойдем. И искупаешься у меня, и посидим, поговорим... А Вадима выгоним. Пусть к Сергею и Розену идет. Найдут чем заняться.
Странным образом она сейчас повторила почти те же самые слова, которые Татьяна сказала Тарханову. Впрочем, чего же тут странного? Женщины, они и есть женщины, в стандартных ситуациях ведут себя, подчиняясь не уму, который у всех разный, а довольно-таки общим инстинктам.
— Идите, забирай Сергея, садитесь с Львовичем, отдыхайте на всю катушку. Захотим — сами к вам придем. А нет, так нет. Главное, нам не мешайте. — С этими словами Майя выпроводила Вадима за дверь, он едва успел зашнуровать ботинки и накинуть на плечи короткую кожаную куртку, подбитую овчиной.
Волей-неволей Ляхову пришлось искать себе другую компанию.
Наган он с собой тоже прихватил, перепоясался ремнем наискось, по— ковбойски, в надежде, что еще и поупражняться можно будет, хотя бы и по лампочкам вдоль главной линейки.
Девушки по-своему правы, у них свои проблемы, моментами — посложнее мужских, и притираться им надо, деваться некуда.
Отчего-то он сначала пошел не к Тарханову, а к Розенцвейгу.
Тот сидел и читал квадратного формата книжку в черном переплете. Как понял Вадим, что-то религиозное. Тору, Талмуд или какой-нибудь "Шалхон Арух". Здесь-то книжек на родном языке у него было навалом.
— Вечер добрый, ваше превосходительство. Не помешал? А то меня бабы из дому выгнали. И как? Что гласит древняя мудрость о нынешних делах? Вычитали что-нибудь подходящее к нынешней ситуации?
— Вычитал, — посмотрел на него Розенцвейг поверх очков.
Ляхов, по молодому возрасту, мельком удивился, что бравый, моложавый разведчик — и вдруг в очках, а потом только сообразил, что после сорока лет старческая дальнозоркость нарастает на плюс один чуть ли не каждые пять лет. У кого как, впрочем.
— Вычитали, и слава Богу. Вашему, нашему, без разницы. — Вадим махнул рукой. — А посмотрите, какой револьверчик мне попался. Уникум. Одна тысяча восемьсот девяносто пятого года образца, девятьсот пятьдесят первого года производства, а как вчера сделали. Нравится?
— Нравится. Выходит, вы меня поняли все-таки правильно. Так действуйте и впредь. А сейчас что ж, ну, пойдемте к Сергею. Обсудим, что нам с утра делать. Удачно очень получилось, что хоть с женщинами у вас проблем не возникнет.
— А у вас?
— Обо мне не беспокойтесь. Сорок пять лет — это не тридцать, к счастью.
Обсуждение планов и перспектив свелось к тому, что сначала сходили в офицерскую лавочку, набрали там кофе, вина, консервов, колбас и сыров, две упаковки яиц, сготовили себе нормальный ужин.
Вадим строго следовал советам Розенцвейга и собственным планам. То есть действительно, будто на острове Линкольна, ни у кого не должно быть собственных амбиций, а единственно заботы о выживании их маленького коллектива.
Выскочив на минутку на веранду, Ляхов заглянул в окно своей половины коттеджа, исключительно чтобы убедиться, все ли там в порядке.
Поверх занавески он увидел, что Майя с Татьяной сидят на кухне, чрезвычайно легко одетые, оживленно о чем-то разговаривают. Кроме кофейных чашек перед ними на столе длинная бутылка рейнского вина и другая, темная и пузатая, не иначе как с хорошим "Шартрезом".
Кстати, как всякий нормальный мужик, будь он врач, будь давно и счастливо женатый, увидев чужую, практически обнаженную женщину (на Татьяне была только коротенькая, совсем прозрачная комбинация, тоже из запасов прежней хозяйки, и сидела она лицом к окну, положив ногу на ногу), Вадим испытал совершенно естественное чувство.
Которого немедленно устыдился.
Однако во рту у него слегка пересохло, и сердце застучало чаще, чем следовало бы. Несмотря на то что у рядом сидящей Майи наличествовали совершенно те же самые вторичные половые признаки.
Правда, у подруги Сергея все это выглядело кое в чем поэффектнее.
Самое лучшее сейчас — отвернуться и уйти. Из элементарной деликатности. Что он и сделал.
Перед тем как вернуться в квартиру Розенцвейга, Вадим остановился посередине дорожки, чтобы несколько отвлечься. А то, упаси Бог, Тарханов еще что-нибудь прочитает в его глазах.
Смешно, конечно, но в последнее время он готов был поверить и не в такие штуки.
Ляхов уперся взглядом в луну, выплывающую на средиземноморское небо, в крупные звезды, бессмысленно подмигивающие с высоты неизвестно кому.
Потер ладонью глаза и лоб.
Да что же это за бред, что на него вдруг навалилось? И ведь не сейчас это началось. Никому он не верит, всего боится, в лучшем друге подозревает какие-то коварные замыслы, а отчего, зачем?
Такое могло бы иметь объяснение, глотай он регулярно тяжелые галлюциногены. В лучшем случае. В худшем — действительно начинается паранойя.
Хорошо все-таки быть врачом. Подышал носом поглубже, вспомнил, чему учили на третьем и четвертом курсах, и сразу сделалось легче.
Может быть, все происходящее — просто свойства искаженного времени?
А что, вполне и вполне вероятно.
Если человек, вернувшийся с войны в родной дом через год или два, потом много лет не в состоянии встроиться в нормальную жизнь, то по ночам кричит, то драться кидается в ответ на совершенно невинные слова случайного собеседника, отчего же не предположить, что реальная война плюс перескоки туда-сюда из прошлого в будущее влияют на психику еще хуже?
Значит, главное — не поддаваться.
Еще трижды глубоко вдохнул по специальной методике, толкнул дверь.
Оказывается, он отсутствовал намного дольше, чем предполагал. Судя по всему — не меньше получаса. Неужели так засмотрелся на голых девушек? Ему казалось, что бросил только беглый взгляд и сразу отошел.
Или медитация под луной затянулась?
Дым в комнате стоял коромыслом, Розенцвейг с Тархановым курили совершенно невозможно, пепельница уже переполнилась, вино лилось мимо стаканов, на полированном столе вокруг них стояли пахучие лужицы.
Вадима передернуло. Черт знает что! Захотелось выругаться, указать товарищам на неподобающее поведение.
И сдержался. Опять та же болезненная эмоция. Это же его друзья, им же жить и жить вместе, пока доедут до Москвы. Если доедут. С такими настроениями. Так хоть ты оставайся человеком, господин военврач.
— Все равно, Григорий Львович, — объяснял Тарханов бригадному генералу, размахивая руками, — не нравится мне наш мир. Абсолютно дурацкий мир. Не должно такого быть.
— Да как же не должно? Если он уже есть, о чем спорить? Я когда-то химию изучал, так там сказано, что процессы протекают только такие, какие могут протекать. Никаких иначе. И, соответственно, неужели вы предполагаете, что мир может быть иным?
— Предполагаю, — с пьяной настойчивостью продолжал Тарханов. — Вы историю читали?
— Приходилось, — благодушно ответствовал Розенцвейг. Взглянул на вошедшего Ляхова и подмигнул. Вадим понимающе кивнул и тоже отпил из придвинутого ему стакана.
— А вот я не верю. Все должно быть совсем иначе. Не могла Германия ту войну проиграть. Сорок дивизий в Вогезах стояло, сражение у Доггер-банки выиграли, в Польшу прорвались, и после этого — капитуляция? Не может такого быть.
— А как — может? — вкрадчиво спросил Розенцвейг, показывая Ляхову, чтобы не мешал.
— Элементарно. Году в семнадцатом французы, не немцы, должны были капитулировать, мы — заключить с немцами сепаратный мир. И ни у кого никакой революции. А уж потом...
— Что — потом?
— Не знаю... — Тарханов будто проснулся. Повел по сторонам глазами. — О, Вадик, и ты здесь? Нет, пить — хватит. Мерещится черт знает что. Я пойду, ребята.
И действительно, пошел довольно уверенным шагом в соседнюю маленькую спаленку, расшнуровал ботинки, упал на койку и мгновенно захрапел.
— Что скажете, Вадим Петрович? — совершенно трезвым голосом спросил Розенцвейг.
— О чем? Что немцы войну должны были выиграть? Должны. Хуже того. Они и Вторую мировую тоже должны были выиграть. Вы, Львович, даже представить себе не можете, какая это была бы война. Грубо сказать — жуть. Особенно — для вас.
Вадим говорил с таким спокойным убеждением, что Розенцвейг почти испугался.
— Подождите, подождите, вы знаете, о чем речь?
— В том вся и беда, Григорий Львович, не знаю, что у нас будет завтра, а то, что могло случиться, да не случилось, представляю великолепно...
Розенцвейг поднялся и в сильном волнении подошел к раскрытой двери.
— Подождите, Вадим. Вы совершенно уверены в том, что говорите?
Ляхов с удивлением ответил, что да. Ужасно смешно, но — да.
— Львович, мы живем совсем не там. По крайней мере, мы с Тархановым. Вскоре после "инцидента" я стал замечать внезапное обострение интуиции, нечто вроде ясновидения моментами.
После недолгих размышлений догадался, что это наверняка связано с последствиями "контузии". Не слишком редкий случай, кстати. Наука знает массу примеров обострения сверхчувственных способностей после ранений, травм головы и тому подобного.
Сергей тоже сообщил мне о чем-то подобном. Я его даже обследовал, изучил биопотенциалы мозга и убедился, что источник его предчувствий и догадок кроется не в подсознании, то есть это не непроизвольные силлогизмы на базе имеющейся, но неотрефлексированной информации, а вот именно экстрасенсорика, сверхчувственное восприятие. Поскольку сигналы зарождались в ретикулярной формации и еще более глубинных структурах. Проще говоря, мозг Тарханова приобрел некие, ранее ему не свойственные возможности. Склонен предполагать, что это — последствия контакта с генератором Маштакова.
— Но теперь еще и я, и девушки тоже вступили с ним в контакт. Что из этого следует?
— Не знаю, — честно ответил Ляхов. — Возможно, и вы нечто интересное приобретете, а возможно, и нет, поскольку этот аппарат отличается от того, первоначального. Там все же был взрывной эффект, а переноса во времени и пространстве отнюдь не наблюдалось...
На этих словах Вадим на мгновение запнулся, поскольку отнюдь не был уверен, что дела обстоят именно так.
Но продолжил как ни в чем не бывало:
— Зато налицо другой феномен: мы с Сергеем подверглись эффекту "М" (по имени Маштакова, естественно) дважды, причем в разных вариантах. С чем я и связываю вот это проявление "дополнительной", или, если угодно, ложной, памяти. Появление воспоминаний о событиях, которые в реальности не произошли. То есть, опять-таки, это может быть просто обострение прогностических способностей на базе глубокого изучения истории в Академии. И почти с той же долей вероятности я могу вообразить, что это информация из некоего параллельного мира. Да что значит — некоего?! Мы же в нем еще полдня находились!
— Сложно, Вадим Петрович. Возможно, потому, что примешивается действие еще одного, вполне материального фактора.
— ?
Розенцвейг щелкнул пальцем по почти пустой бутылке.
— А-а... Тут спора нет. И правильнее всего и нам тоже ложиться спать, в надежде на правоту известной русской поговорки. Я сейчас пойду. Только не пытайтесь меня убедить, что вы такой наивный и неподготовленный. Ни за что не поверю, что специалист вашего уровня за тот срок, что прошел после изъятия Маштакова, не изучил все факты, теории и гипотезы, научные и псевдонаучные.
Так что не сочтите за обиду... В лучшем случае в вас говорит известная привычка: умеешь считать до десяти — остановись на семи. В худшем...
— Что же в худшем? Интересно бы услышать, что вы сейчас считаете худшим?
"Ну, сказать ему или не стоит? Что докажешь? Что сам даже и на десяти останавливаться не умеешь? А с другой стороны... Он вряд ли поверит, что, зная названный принцип, я тут же его нарушу, не будучи при этом в стельку пьяным. Так что же сказать, раз уж заболтался, одновременно правдоподобное и настолько глупое, чтобы снять вдруг возникшую у него тревогу? Значит, он боится, что я могу узнать правду? А какую? "
— Что вы знаете, как нам вернуться домой прямо сейчас, но почему-то это скрываете...
Розенцвейг рассмеялся самым искренним образом,
— Интересно, зачем бы мне это? Знаете, Вадим, вы еще над этой темой подумайте, а завтра мне выдадите очередной веер гипотез. У нас впереди, к сожалению, довольно много пустого времени. Надо же его чем-нибудь занимать...
Свет в окне их квартиры был уже погашен. Ляхов опять удивился, как быстро бежит время. На часы он не смотрел, но по положению луны догадался, что, пока он сидел с Тархановым и Розенцвейгом, прошло еще не меньше двух часов.
Ну и ну! Опять, наверное, флюктуации.
Он словно и забыл, что ровно так же бывало и в юности, когда только сядешь с друзьями за преферанс или начнешь обниматься с девушкой — и почти тут же за окнами светает...
Вадим вошел, начал раздеваться в прихожей. Услышал шлепки босых ног по деревянному полу.
Несмотря на почти полную темноту, совсем чуть-чуть рассеиваемую лунным светом из окна, фигура Майи на пороге комнаты обозначилась вполне отчетливо.
— Здорово напился? — без всяких эмоций, словно осведомляясь о погоде на улице, спросила она.
— Совсем нет. Без меня успели. А в одиночку я догонять не люблю...
— Тогда пойдем.
И тут же потащила Ляхова за руку в глубину квартиры, где ею уже была застелена свежим бельем широкая хозяйская постель.
Он давно уже знал, что для его подруги это дело было универсальным средством снятия стрессов и перевода в латентное состояние надоедливых проблем обыденной жизни.
На этот раз для восстановления душевного равновесия Майе потребовалось совсем немного времени, причем без всяких фантазий и изысков.
Скользнув под одеяло, она сильной рукой заставила его лечь рядом. Коснулась губами его щеки и уха.
— Я — никакая. Делай что хочешь...
И откинулась на спину, будто действительно совершенно обессилев. Странным образом это раззадорило Ляхова сильнее, чем эпизоды в прошлом, когда Майя, что называется, лезла на стенку от страсти.
Разумеется, совсем уж пассивной она не была, в момент кульминации и повскрикивала, и постонала, как водится, но негромко, не теряя головы.
Отдышавшись, поцеловала мягкими губами. И сразу отвернулась, отодвинулась к стене.
Прошептала: "Все хорошо, милый. Теперь — спать".
