ГЛАВА 7

Литерный поезд князя, состоящий из мощного паровоза с прицепленными к нему двумя вагонами, долетел до Петрограда за шесть часов вне всяких графиков.

Паровоз — отнюдь не снобизм, а тоже расчет. Случись вдруг "непредвиденная" поломка на электростанции или в контактной сети, паровоз все равно доедет, даже если придется топить его заборами придорожных домов и старыми шпалами.

Полная автономность обеспечена, а скорость все равно диктуется исключительно состоянием путей, а не мощностью и современностью локомотива.

Под стеклянные своды вокзала литерный втянулся в шесть часов утра секунда в секунду.

На перроне, застеленном вишневой ковровой дорожкой, Олега Константиновича встречал караул премьерской церемониальной роты, одетый, на взгляд князя, безвкусно. Не бойцы, а какие-то кухаркины дети. Одни брюки навыпуск чего стоят!

Вы можете представить себе в парадном строю солдата в штанах навыпуск, полуботинках и кителе без ремня? А уж тем более — офицера.

Это почти то же самое, что встретить на улицах Москвы в ненастную погоду гвардейского полковника в галошах и под зонтиком. Демократия, мать вашу!

Сам он вышел для приема положенных почестей в закрытом кителе того цвета, что официально назывался "царский зеленый", в узких синих бриджах с красными кантами, высоких лакированных сапогах, левой рукой придерживая наградную шашку с анненским темляком (Анненский темляк — малиновый шнур на эфесе шашки или кортика, обозначающий, что владелец является кавалером ордена Святой Анны 4-й степени "За храбрость". Обычно первая и весьма почетная офицерская награда).

Стараясь скрыть брезгливую улыбку, прошел вдоль строя роты, держащей винтовки с примкнутыми штыками "на караул", нарочито резко ставя каблуки на перрон. При каждом шаге вызывающе звякали серебряные шпоры.

Оркестр играл встречный "Грибоедовский" марш. Как положено, мелодия оборвалась на полутакте, и князь принял рапорт совсем молодого подполковника, тянущегося из последних сил и слишком форсирующего голос. Похоже, тот тоже понимал вопиющее несоответствие своего и великокняжеского мундиров.

Одним взглядом, как он это умел, Олег Константинович бросил офицеру посыл: "Подожди, мол, парень, все очень быстро изменится в нужную сторону!"

И тот, похоже, намек уловил. По крайней мере, нечто такое в его лице мелькнуло.

Хорошо, значит, еще одним союзником больше. Да и как же иначе?

Господин Каверзнев, ждавший на четыре шага правее начальника Почетного караула, расцвел любезнейшей из своих улыбок. Ну просто изнывал он последние полгода, лишенный возможности лицезреть лучшего друга.

Так и мы же не против.

Сначала они обменялись рукопожатиями, а потом и приобнялись. Невзирая на оговоренную конфиденциальность, из свиты премьера сверкнули несколько фотографических вспышек.

Да и пусть, невредно, если утром появится в газетах документальное подтверждение нерушимого единства московской и питерской властей.

Кортеж автомобилей, совершив полукруг по площади, понесся вдоль Невского с подобающей скоростью, но через пару кварталов неожиданно свернул вправо, на Литейный, в сторону от обычного маршрута.

— Это так, для пущей безопасности, — пояснил премьер, — тот путь слишком уж наезжен. Если кто-то нашими планами сверх меры интересуется, пусть задумается, в Мариинский мы направляемся или сразу в Таврический (Мариинский дворец — резиденция премьер-министра и правительства, Таврический — место заседаний Государственной думы), а то и на острова. У вас там, кажется, дача?

Князь усмехнулся в бороду. Это "кажется" — просто великолепно.

— Да какая там дача, Владимир Дмитриевич, вы же знаете. Так, домик, фамильное имение. Остановиться иногда, в случае частной поездки. Вас я туда, например, пригласить просто не могу. Стыдно. Поэтому давайте прямо в "Англетер".

Домик у князя на Крестовском острове, на берегу Невской губы был отнюдь не так уж плох, но ехать туда он не собирался. Опять же по дипломатическим причинам. В Петрограде он действительно не более чем гражданин Романов, вряд ли имеющий протокольное право приглашать к себе на квартиру самого премьер-министра великой державы.

А "Англетер" — гостиница высшего разбора, выходящая фасадом на Исаакиевский собор, памятник Николаю Первому и тот же Мариинский дворец. До сих пор знаменитая по преимуществу тем, что в первые послевоенные годы в ней повесился очень популярный тогда российский поэт. И, как некоторые национал-патриоты считают, не сам он повесился, запутавшись в алкогольно-матримониальных делах, а был злодейски убит агентами мирового сионо-коммунизма, не простившими его перехода на сторону законной власти. Ибо несколько ранее поторопился присягнуть Ленину-Троцкому и всей их камарилье, публично заявив: "Мать моя Родина, я — большевик!"

Но, как бы там ни было, гостиница настолько повысила свою популярность, что за право переночевать в пресловутом номере до сих пор берут аж сто рублей! Зато — с вручением томика стихов и альбома последних фотографий. Причем около десятка поклонников таланта пытались приспособить веревку к той самой трубе парового отопления, к которой она уже однажды была привязана их кумиром. С аналогичной целью.

Но и в администрации "Англетера" не дураки сидят.

Чтобы не портить реноме гостиницы и сберечь некоторое количество жизней чересчур экзальтированных особ, роковая труба еще в 1926 году была заменена на мягкую гуттаперчевую, потом — на пластмассовую.

Вешайся, не хочу! В худшем случае — мордой об пол. А отопление перевели на обходную схему.

А вновь отделанное, специальное крыло гостиницы издавна предназначалось для размещения прибывающих в Петроград на заседания и иные церемонии членов Государственного Совета и прочих особо важных персон.

Князь также имел там постоянно закрепленные за ним апартаменты, оплачиваемые из казны.

— И давайте не спешить. Время совсем еще раннее. По набережным проедем, по мостам, на Васильевский остров, потом обратно. Давно я Питера так вот, будто турист, не видел...

— Как вам будет угодно, Олег Константинович, — согласился Каверзнев, а сам, кто там его знает, вдруг да догадался, что князю перед решающими событиями захотелось полюбоваться красотами города, который воздвигали и украшали десять поколений его державных предков, а теперь он принадлежит выскочке, парвеню, адвокатишке...

Скорее всего, эта мысль была слишком уж вычурна, и ничего подобного премьер себе и вообразить не мог, поскольку большая часть стоящих перед ними вопросов уже была согласована путем личной переписки, и сейчас оставалось только эти договоренности соответствующим образом оформить, глядя друг другу в глаза, а не прячась за безответственными буквами на листе бумаги.

Но Местоблюстителю вдруг представилось, что такая фантазия вполне могла бы прийти ему в голову. Все ж таки эти гражданские, выборные политики не могут в глубине души не мучиться комплексами, пусть и тщательно скрываемыми от самих себя. Поскольку сам князь именно из этих соображений решил совершить круг по Петрограду. Чтобы укрепить себя в намерениях, если угодно.

Пока ехали, Каверзнев рассказывал князю все больше о работах по дальнейшему благоустройству Северной столицы. Олег Константинович слушал благосклонно, посматривал по сторонам, любуясь державным течением серо-зеленой Невы, фасадами дворцов, перспективами проспектов и улиц.

Слева промелькнул массивный серый корпус броненосца "Цесаревич", поставленного на вечную стоянку перед Николаевским мостом. Этот старый корабль, ветеран Русско-японской войны и герой боев за Моонзунд, в самый решительный момент штурма Петрограда подошел из Гельсингфорса с экипажем, на две трети состоящим из флотских и армейских офицеров, сохранивших верность присяге.

Он, пожалуй, и решил исход Гражданской войны (а по большому счету — судьбу нынешней России), потому что силы пехотных штурмовых отрядов "белых" уже иссякали и генерал Юденич готов был отдать приказ об отходе.

Но возникший из-за завесы дождя броненосец беглым огнем прямой наводкой, практически в упор, из громадных пушек главного калибра, смешал в кровавую кашу позиции большевиков у Стрельни и Красного Села. Потом, рискуя сесть на мель, вошел в устье Невы, шрапнелью своих шестидюймовок буквально вымел с Васильевского острова и плацдарма между устьями Фонтанки и Мойки отряды мадьяр и латышей — личной гвардии Троцкого. И тут же с эсминцев "Орфей" и "Забияка" прямо на Садовую и набережные высадились десантные партии "ударников" и Георгиевских кавалеров, причастившихся перед последним боем Святых Тайн, поклявшихся умереть, но не отступить.

После страшного рукопашного боя между Апраксиным и Гостиным дворами началось паническое бегство красногвардейцев, вождей "Петрокоммуны", всех "граждан", чересчур рьяно кинувшихся служить новой власти. Обвешанные гроздьями людей поезда и дрезины отползали с Московского вокзала, толпы и толпы рвались на Охту, откуда, по слухам, буксиры и баржи отправлялись вверх по Неве, к Ладожскому озеру. На борт принимали по предъявлении партийного билета или за очень большие деньги.

После полудня 13 июля Петроград был полностью очищен от скверны.

"Надо будет, когда все кончится, приказать полностью отреставрировать "Цесаревич", ввести его в строй и причислить к Гвардии. В качестве учебного корабля Морского корпуса. Потомству в пример", — мельком подумал Олег Константинович и тут же задвинул эту мысль подальше в запасники памяти. Чтобы не сглазить и чтобы сейчас на лице ничего не отразилось.

Когда машины въехали под арку и остановились во внутреннем дворике, напротив крыльца, по обеим сторонам которого уже стояли офицеры его конвоя, князь посмотрел на часы.

— А что, Владимир Дмитриевич, может, так вот, экспромтом, возьмем и пошлем протокол ко всем чертям? До заседания еще целый день впереди. Посидим, поговорим. Попросту. Как там, в европах, говорят: "встреча без галстуков"? Заодно и водки выпьем. С дороги, по-гвардейски. Вы же, помнится, тоже служили?

Это был светски тонкий ответ на "кажется" по поводу дачи, заодно рассчитанный на возможность подслушивания. Автомобиль-то был чужой, из правительственного гаража, и кто там мог насовать в него микрофоны — не угадаешь. Каверзнев намек князя понял.

— Как же я мог не служить, если иначе нельзя занимать государственных должностей? Правда, не в гвардии, всего лишь в армейской артиллерии.

— Вот и хорошо, Владимир Дмитриевич. Вообразим себя частными лицами. Старыми бойцами на покое. Странно, что раньше не удосужились.

— Дела, ваше высочество, дела. Текучка, как мои чиновники выражаются. Протокол, опять же. Ну так давайте это упущение исправим! Часа на два-три я совершенно свободен. Почему и не посидеть? Заодно и повестку дня согласуем.

— Тогда — прошу. Поручик, — обратился князь к офицеру свиты, присланному сюда еще вчера в качестве квартирьера, — проводите нас. Я понимаю, что многим это может показаться... как бы это сказать... нетривиальным, — продолжал Олег Константинович, — а в чем-то будет и хорошо. Ваши политические противники да и некоторые союзники, мне кажется, сильно будут фраппированы... (Фраппировать — неприятно удивлять, раздражать, шокировать (производное от франц. frapper)). Как там у нас с вами сложится — не важно, а лишний туз в рукаве вы иметь будете.

Князь знал свои способности к неожиданным для собеседника психологическим эскападам и пользовался ими в самые вроде бы неожиданные моменты.

— Пожалуй, вы правы, ваше высочество, — после едва заметного колебания ответил Каверзнев.

Апартаменты на пятом этаже "Англетера" были подготовлены для князя в соответствии с уставными требованиями безопасности, но прежде всего — его личными вкусами.

Разумеется, туда вел отдельный лифт, медленный, стилизованный под механизм еще XIX века, дверь которого открывалась прямо в комнату охраны.

— Извините, Владимир Дмитриевич, я покину вас буквально на пару минут, — князь свернул в коридорчик, ведущий в личные покои, а один из его адъютантов тут же указал премьеру на глубокое кресло в просторном эркере, прямо под которым скакал на лихом коне государь император, очевидно, спеша вовремя попасть на Сенатскую площадь.

Рядом с креслом — журнальный столик карельской березы, на нем пепельница и сигарный ящик, под глухой верхней крышкой которого имелась еще одна, прозрачная, ниже — шесть отделений для разных сортов и еще циферблаты термометра и гигрометра. Чтобы, значит, потребитель не сомневался, что все кондиции выдержаны.

Каверзнев про себя выругался. Само собой, средства и ему позволяли такое-всякое. А вот и в голову не приходило тратить деньги подобным образом. И счел он, вопреки намерениям хозяина, такую демонстрацию снобизма не знаком уважения, а, напротив, как бы намеком на разделяющую их социальную грань.

Увы, науки семантика и семиотика (Семантика — наука о смыслах слов, поступков, действий. Семиотика — наука о языках (в широком смысле), знаках и знаковых системах) вообще не относятся к числу распространенных в обществе, а уж разработкой их взаимовлияния и взаимопроникновения вообще занимаются считанные единицы узких специалистов. Вот и здесь получилось такое недоразумение.

Сигару Каверзнев все же взял, наугад, какая подвернулась, излишне резко щелкнул гильотинкой, вместо того чтобы насладиться ею, удобно угнездившись в кресле, вышел на лоджию, где принялся ее курить, будто какую-то пятикопеечную папиросу.

В это же время гостиничные официанты во фраках, до того обученные и опытные, что могли с равной сноровкой обслуживать "ин леге артис" (По всем правилам искусства (лат.)) сибирского золотопромышленника-старообрядца, африканского принца или собственного премьер-министра вкупе с Местоблюстителем, накрыли стол для завтрака на двоих и исчезли, будто тут их никогда и не было.

Оставаясь при этом настолько рядом, что и оброненная невзначай вилка не успела бы до полу долететь.

Вообще-то господин Каверзнев был человек до чрезвычайности умный, хваткий и проницательный. Иначе каким же образом мог бы он сколько уж лет занимать свой пост, на котором практически ежедневно приходилось лавировать и маневрировать между членами кабинета министров, Государственной думой, в которой большинство почти постоянно принадлежало его противникам, и многочисленной и агрессивной "внесистемной оппозицией".

Кроме того, он лично руководил деятельностью министерства иностранных дел, а также успешно (как ему казалось) удерживал в предписанных Конституцией рамках того самого Местоблюстителя, с которым сейчас придется говорить.

Сам по себе такой разговор должен был состояться, рано или поздно.

Прежде чем заговорят пушки.

До этого они играли, как шахматисты по переписке, не видя глаз друг друга, и от хода до хода проходило много времени, что позволяло обдумать позицию, посоветоваться с секундантами, полистать соответствующую литературу. Какое-то время это было допустимо и далее удобно. Но последние месяцы и дни события в стране и в мире словно понеслись вскачь, цейтнот приближался с пугающей скоростью, и выбора не было. Либо встретиться и расставить все по своим местам, либо... Додумывать до конца не хотелось, а надо.

Либо все случится само собой. Как в 1914 году.

Премьер, как ни удивительно совпадение, тоже не раз и не два за последнее время обращался к событиям того рокового года и думал: "А вот если бы монархи и главы правительств демократических держав нашли в себе силы и до объявления войны встретились хоть на полдня на нейтральной территории для личной беседы? Поговорили, поторговались, высказали взаимные претензии, да просто соотношение сил и последствия прикинули... Как бы сейчас выглядел мир?

А вдруг сегодня та же самая ситуация и от результатов их с князем завтрака зависит не меньше? Господи, вразуми, дай сил..." — прошептал почти неверующий Каверзнев. И неожиданно для себя перекрестился. Некое чувство, на грани интуиции и суеверного страха, подсказывало, что разгорающийся за окнами день может стать воистину судьбоносным.

— Владимир Дмитриевич, — звучный голос князя отвлек его от тревожных мыслей. — Что-то вы слишком задумались. Я уже давно за вами наблюдаю, а вы — ноль внимания... Прошу к столу.

— Ох, извините, Олег Константинович, действительно задумался. К вашим услугам. — Премьер бросил едва до половины докуренную сигару в цветочный горшок, не потрудившись поискать глазами урну или пепельницу. Похоже, это было сделано специально. Как ответный жест.

За несколько минут князь успел побриться и умыться с дороги, спрыснуться суховато пахнущим одеколоном, но переодеваться не стал, просто снял китель, оставшись в белой крахмальной рубашке с расстегнутым воротником. И повертел сапогами под щетками чистящей машинки, отчего они вновь сияли, как у юнкера на построении по случаю производства в офицерский чин.

Широким жестом указал премьеру на кресло у пиршественного стола, сам сел напротив.

— Начнем, пожалуй...

Пить водку в половину восьмого утра было Каверзневу не слишком привычно, однако какая в принципе разница? Что экстренное заседание кабинета с полуночи до полудня, что перелет через десять часовых поясов в самолете, когда вместо отдыха приходится заучивать наизусть тщательно подготовленные экспромты для пресс-конференции в Нью-Йорке или Канберре. Неизбежные издержки профессии. Так что данный вариант — даже лучше.

А Олег Константинович был совершенно в своей тарелке. Романовы с подобными застольями всегда были на короткой ноге.

И разговор почти сразу пошел впрямую, оставляя за кадром положенные дипломатические обороты речи.

— Мне кажется, у нас с вами, дорогой друг, — сообщил князь, благодушно улыбаясь, — сейчас сложилась великолепная и, боюсь, последняя возможность решить крайне неприятную, более того, опасную ситуацию полюбовно. Не столько для нас с вами, ибо что мы, по большому счету, такое? Люди, оказавшиеся в данное время в данном месте, чтобы исполнить миссию, возложенную на нас историей и нацией. Поэтому о собственных амбициях и самолюбии следует забыть.

— Насчет последнего — не могу возразить, — согласился Каверзнев. — Но все же поясните, что уж такого опасного вы видите в ситуации? Все, что случилось в последние две недели на наших южных границах, и даже прискорбная арабо-израильская война, неприятно, да, однако разве так уж выходит за пределы, уже привычные?

Князь достаточно четко и емко объяснил, что да, именно эти события, взятые сами по себе, ничего чрезвычайного не представляют. И не такое видали.

Но! Если господин премьер достаточно пристально отслеживает внешнеполитическую обстановку в целом, в ее, так сказать, историческом развитии, он не может не признать, что общемировая напряженность растет, как пропущенная через мощный трансформатор.

Тут и бразильско-аргентинская война (непонятно почему неупомянутая), и многое другое. Но даже это не вызвало бы слишком уж большой тревоги, а вот события внутренние...

И, не обращая внимания на протестующий жест премьера, князь налил еще по рюмке, буквально гипнотизируя собеседника взглядом.

Тот выпил, в свою очередь рассчитывая, что Местоблюститель, наверняка не спавший ночь в поезде, готовясь к этой встрече, и успевший пропустить между делом чарку-другую с адъютантами и советниками, быстрее потеряет самоконтроль и византийское чутье.

— За то, чтобы события внутренние никак не омрачали... — произнес Владимир Дмитриевич и тонко улыбнулся.

— Наши отношения, от коих в огромной степени зависят судьбы Отечества! — с подъемом завершил тост князь.

Закусив ломтиком паштета под соусом "кэрри", Олег Константинович начал рассуждать, что Россия стоит перед очередным вызовом и от того, как она на него сможет отреагировать, зависит очень и очень многое.

Каверзнев не мог на этот анализ ничего дельного возразить, поддакнул сочувственно и добавил несколько собственных и очень неглупых соображений, но касающихся по преимуществу угрозы с южных пределов державы. Хотя, на взгляд князя, западная угроза была куда серьезнее, просто в глазах коренного петроградца Каверзнева юг (сиречь — Кавказ и Закавказье) казался неким экзотическим местом, окутанным романтическим ореолом легенд и мемуаров участников былых Кавказских войн.

Этакий коктейль из Лермонтова, Бестужева-Марлинского, Ермолова, Дюма, Толстого и Шамиля.

Жара, горы, пыль и самум, из которого вырываются дико визжащие всадники, размахивающие кривыми саблями и готовые без привалов дойти до Москвы и Последнего (т.е. Балтийского в данном случае) моря.

А вот всякие там финны, курляндцы, лифляндцы и ливонцы (Тогдашнее наименование эстонцев, латышей, литовцев и иных, проживавших на территории нынешней Прибалтики племен) вкупе с поляками и галичанами для премьера — нормальные цивилизованные люди, лояльные подданные, с которыми на тех или иных условиях можно договориться.

Рассеивать заблуждения Каверзнева сейчас в задачу князя не входило.

А хотелось сказать ему просто, по-солдатски, что игры в дурной парламентаризм, попытки маневрировать между политическими противниками, союзниками по ситуации и просто союзниками, для того чтобы ценой не только его, Олега Романова, головы, но и ценой судьбы самой России еще какое-то время удержаться на катящейся под гору бочке, из последних сил перебирая ногами, — не только глупость, но и историческая подлость.

И чувствовал он, что говорить этого сейчас и в такой прямолинейной форме — нельзя.

Хотя вроде бы все это более или менее было уже обкатано в их переписке, но каждому ведь понятно: "в письмах все не скажется и не все услышится. В письмах все нам кажется, что не так напишется".

Последние слова — как последний выстрел. Подошли к барьеру, и обратной дороги нет. Даже замаскированное выстрелом вверх извинение не спасет, как не спасло оно Лермонтова.

Все, что нужно, сказано будет, но немного позже.

Будто бы просто так, размышляя вслух, готовясь к выступлению на Государственном Совете, который как раз и должен был обсудить некоторые вопросы, связанные с предложением о введении в стране "Подготовительного периода к объявлению Чрезвычайного положения", князь изложил Каверзневу почти все, что хотел.

По поводу действительной обстановки в стране, международного положения России, как оно выглядело на самом деле, а не на уровне обычной риторики, а также реальный (с точки зрения князя) путь выхода из прогнозируемой ситуации.

— Понимаете ли вы, Владимир Дмитриевич, что вся идея нашего Тихоатлантического Союза, вполне рациональная в день его создания и оправдывавшая себя следующие полсотни лет, на данный момент себя полностью изжила? Он превратился в аналог Священного союза периода революций, происходивших между Наполеоновскими войнами и Крымской войной. Если помните, те события доказали эфемерность монархической солидарности. И что? Чем это закончилось для России, с полной искренностью и простодушием исполнявшей взятые на себя обязательства? Всеобщим предательством, репетицией Мировой войны, когда большинство бывших союзников напали на нас в Черном, Балтийском, Белом морях, на Кавказе и на Камчатке! Нет, я не спорю, мы сейчас живем якобы спокойно, более того, процветаем, как не процветала ни одна известная в истории империя...

— Тут я могу с вами не согласиться, — вставил Каверзнев. — В корректном пересчете, с учетом исторических и экономических реалий, Римская империя нас во многом превосходила.

— Тем более, — обрадовался князь. — Значит, моя теория еще более верна. Мощь Объединенных наций кажется безбрежной, а после чрезвычайно оживившейся за последние годы деятельности "Черного интернационала" проявилась якобы и суммарная воля, совмещенная с решимостью. Соблазн нанести упреждающий удар, раз и навсегда уничтожить врага в его логове, обретает все больше сторонников. Общественное мнение почти готово аплодировать тому, кто произнесет роковые слова и найдет в себе смелость сделать решающий шаг. Но, встав на этот путь, Союз неизбежно приговорен историей разделить судьбу всех былых претендентов на имперское всевластие.

Думаю, вы достаточно образованный человек, чтобы помнить элементарные вещи.

Во-первых, все империи, пытавшиеся вести политику активной самообороны на своей периферии (а именно эта идея со странным напором и согласованностью муссируется в прессе), неизбежно были вынуждены переносить (в конечном счете) поле битвы на территорию самой метрополии. Современная технология не позволяет герметично закрыть ее границы. Это так, поверьте мне как специалисту.

Во-вторых, предвосхищающие удары оказываются в конечном счете контрпродуктивными, поскольку их следствием становятся бесконечная череда конфликтов на имперских окраинах, восстания в прежде замиренных регионах, растущее недовольство как сателлитов, так и благожелательно нейтральных стран.

В-третьих, даже в зоне испытанных привилегированных союзников использование вооруженной силы грозит крушением имперских основ. Номинально независимые страны тем или иным способом постараются обозначить свое сопротивление диктату.

В результате не нужно даже смотреть в магический кристалл, чтобы предсказать катастрофическое нарастание проблем, отнюдь не их смягчение.

Бросим взгляд на не очень далекую историю. Как писал Джек Снайдер из Института войны и мира Колумбийского университета, "чтобы гарантировать свои европейские владения, Наполеон пошел маршем на Москву и был поглощен русской зимой. Германия кайзера Вильгельма попыталась предотвратить свое окружение союзниками посредством неограниченной подводной войны, что направило против нее всю мощь морских держав. Имперская Япония, завязнув в Китае и встретив нефтяное эмбарго Америки, попыталась пробиться к нефтяным месторождениям Индонезии через Сингапур. Все хотели обеспечить свою безопасность посредством экспансии, и все закончили имперским коллапсом".

Будет ли Союз отчаянно стоять на нынешних, вроде бы морально и стратегически оправданных позициях или сумеет мирно сдать их? История учит, что односторонние действия не спасли колоссальную Испанскую империю в XVII веке (герцог Альба в Нидерландах), не помогли Людовику XIV сохранить французское преобладание в Европе в начале XVIII века (маршалы "короля-солнца" на Рейне), не укрепили мир Наполеона (московская экспедиция Великой армии), не помогли кайзеру и Микадо (план Шлиффена и план "Тора").

А на то, чтобы сейчас (и это еще довольно подходящий момент) начать новую тотальную войну, причем не против регулярных армий тех или иных государств, а в буквальном смысле тотальную контрпартизанскую войну, у нашей Цивилизации не хватит...

— Сил и ресурсов? — подсказал Каверзнев, который устал слушать монолог князя, больше напоминавший доклад на очередном сборище "пересветов".

— Нет. Характера и воли. Это в Мировую войну миллионные армии французов, русских и немцев еще умели ходить в бесконечные штыковые атаки, глотать иприт и думать, что умирать за что-то такое, возвышенное, необходимо. Нынешних европейских лавочников, призванных в ряды и наряженных в военную форму, вы уже не подвигнете на новый Верден. Или — на поход к "Последнему морю", на битву у Рагнаради! (Битва людей и богов перед концом света, согласно скандинавской мифологии).

Тут глаза князя подернулись романтическим туманом.

— А как бы мне этого хотелось... Вы только представьте!

Премьер-министр, скорее всего выросший не на Киплинге, а на трудах Адама Смита, Тойнби и Леонтьева, этого не понял.

— Но разве вы видите какой-нибудь другой выход из обрисованной вами картины? — осведомился Каверзнев.

— Да, вижу! Немедленное восстановление в России монархии, разумеется, с полным учетом предписанных в Конституции процедур, после чего — пересоздание всей структуры власти. Назначение нового правительства, естественно. Которое сможет с полным основанием денонсировать все ранее принятые международные соглашения, в чем-то ущемляющие интересы уже новой России.

— То есть — выход из Союза? — с некоторым священным трепетом спросил Каверзнев. Для него это было подобно революции, произведенной князем Владимиром в 988 году. Свержение Перуна, крещение Руси и все с этим связанное.

— Так точно. Выход из Союза, объявление приоритета национальных интересов над международными обязательствами. И начать внешнюю политику с чистого листа, опираясь, безусловно, на ныне занимаемые российскими войсками позиции, наш экономический и военный потенциал, способность, в крайнем случае, перейти и к полной автаркии (Автаркия — политика полного хозяйственного и политического обособления страны).

Очевидно, такого уровня откровенности Каверзнев все же не ждал. Что-то близкое по смыслу он готов был услышать, но тщательно упакованное в паутину слов, округлых формулировок, предписанных политкорректностью периодов. Речь, позволяющую при необходимости отречься почти от всего сказанного, истолковать многое прямо противоположным образом, остальное же подать как исключительно риторические фигуры.

Сейчас же выбор позиции премьера был жестко ограничен.

Либо категорическое "нет", с мотивировками, а то и без оных, но тогда в данном контексте это будет означать прямое объявление войны, причем войны именно гражданской, пусть поначалу она будет касаться только их двоих.

Либо такое же "да", причем тональность ответа оставит возможность торга, но только по отдельным позициям и деталям соглашения. Ни предложение "вернуться к этому вопросу позже", ни выдвижение альтернативного проекта на условиях Каверзнева в означенном раскладе шансов не имели.

Именно по причине разницы в их легитимности и политическом весе.

Оставаясь в рамках Конституции и законности, премьер и правительство устранить Местоблюстителя с его поста не могли. Князь же, при всей юридической сомнительности процесса, такую возможность все-таки имел.

— Вы понимаете, перед каким выбором ставите меня и в конечном счете Россию? — слегка охрипшим от волнения голосом спросил Каверзнев.

— А вы предполагаете, что нет? Сгоряча такие вещи не делаются. Понимаю, выбор труден. Но на то мы с вами и политики. Думаю, не стоит объяснять вам, чем отличается политик от политикана? Первый думает о судьбах Отечества и способен мыслить в масштабах столетий. Второй — только о собственной судьбе на предстоящих выборах...

Хорошо, хорошо, — заметил он протестующий жест премьера, — пусть даже о судьбе собственной партии и партийной программы. Но в любом случае — "Apres nous le deluge" (После нас хоть потоп (фр.). — афоризм, приписываемый фаворитке Людовика XV мадам де Помпадур). А вы взгляните чуть-чуть шире. Да просто обратитесь к классическим примерам. Только те люди вошли в историю, которые в критический момент (сколь бы на самом деле они ни были себялюбивы и озабочены собственными проблемами) все-таки имели достаточную способность взглянуть туда, за горизонт повседневности!

Широким жестом князь указал за окно, где сверкал купол Исаакиевского собора, а правее серебрились под утренним солнцем волны Невы.

Сейчас бы можно начать сыпать громкими именами таких именно личностей, приводить яркие и убедительные примеры. Но Каверзнев и сам был человек начитанный. Все мемуары великих и труды по политической истории человечества проштудировал, несомненно. Так что время обменяться мнениями на отвлеченные темы у них еще будет. Сейчас же от премьера требовался четкий и однозначный ответ. Но Владимир Дмитриевич не был бы самим собой, если бы так сразу пошел на поводу у своего соперника. Да уже, пожалуй, и не соперника.

Взгляд выдал Каверзнева. Но Олег Константинович ни малейшим движением лицевых мышц не позволил догадаться, что ответ уже, в общем, ему и не требуется. Напротив, изображая волнение, он принялся раскуривать погасшую сигару, чего никогда не позволил бы себе в нормальной обстановке.

— Ну а если, предположим, я все-таки в состоянии заглянуть за горизонт? — после долгой, на грани неприличия, паузы тихо спросил Каверзнев.

— Тогда я еще раз повторю свою мысль, уже как единомышленнику. Перед Россией стоит исторический вызов. В своем нынешнем состоянии и качестве ответить на него она не готова. Должным образом ответить, я имею в виду.

Более полутора веков назад Чаадаев писал: "Чрез исторические события должна нитью проходить мысль или принцип, стремясь осуществиться. Именно этой истории мы и не имеем. Настоящая история нашего народа начнется лишь с того дня, когда он проникнется идеей, которая ему доверена и которую он призван осуществить. Россия призвана решить в этом мире большую часть проблем социального порядка, ей предназначено быть настоящим совестным судом по многим тяжбам, которые ведутся перед великими трибуналами человеческого духа и человеческого общества".

Я думаю примерно так же. До тех пор, пока мы вовлечены в исторический процесс на общих, так сказать, основаниях, мы не имеем никаких преимуществ перед нашими "друзьями", которых от того, чтобы вонзить нам кинжал в спину, удерживает пока что лишь относительная мощь нашей армии и флота. И их собственные шкурные интересы. Через десять-двадцать лет все может радикальным образом измениться. Но уже категорически не в нашу пользу. Именно этого развития событий я и надеюсь не допустить.

Вы поняли — через десять-двадцать лет. А не в пределах вашего избирательного срока.

Каверзнев, слегка задумавшись, возразил, что при всем уважении к позиции Олега Константиновича нет никаких оснований к приписыванию себе, то есть себе как нации, каких-то особых нравственных свойств, мессианских черт и права выступать в качестве общечеловеческого арбитра. В том числе не стоило бы вспоминать и о так называемом "естественном верховенстве России в "славянском мире".

— Следующие слова Чаадаева из цитируемого вами "Письма" были ведь именно такими, если я не ошибаюсь?

"Умен, шельма, и начитан, в чем я и не сомневался", — подумал князь.

— И все же я буду настаивать, что единственный выход для России в исторической перспективе — сосредоточиться исключительно на собственных интересах. Просвещенный изоляционизм. Тем более что именно сейчас у нас появилась великолепная возможность поиграть с отличными шансами на противоречиях между Союзом и "Черным интернационалом". Ибо кое-какие мысли его лидеров использовать в своих, и только своих целях можно и должно. Сколь бы они ни были лично мне отвратительны.

В конце концов, за истекшие 80 лет "цивилизованный мир" некоторым образом выдохся и даже начал вырождаться. Не может быть единственной целью цивилизации лишь сохранение статус-кво и приумножение тех материальных богатств, что были достигнуты не нами и в совершенно другую эпоху. Даже в чисто военном смысле — самая надежная и прочная оборона непременно будет прорвана, если предоставить врагу полную свободу действий за пределами крепостных стен. Но опять же подробно на эти темы мы сможем говорить только тогда, когда придем к соглашению в главном.

Пауза снова была длинной. Но теперь — вполне оправданной.

Человек делал выбор. Не только за себя. На самом деле — за всю многовековую историю российской, европейски ориентированной "демократии". Берущей начало еще от пресловутого князя Курбского через Радищева, декабристов, Герцена с Огаревым, Бакунина, Плеханова, Милюкова и т.д. И заканчивающуюся, получается, на нем, Владимире Дмитриевиче Каверзневе. Премьер-министре последнего правительства парламентского большинства, лидере партии социалистов-революционеров (правых), сохранявшей это потерявшее всякий реальный смысл название как знак своего исторического предназначения.

Князь понимал его чувства. И не хотел бы оказаться на его месте.

Генералу Корнилову было куда легче. Пусть он и менял пост Верховного Главнокомандующего Российской армией, сопряженный, даже и в большевистской России, с квартирой, пайком и теплым кабинетом, на тяжелую солдатскую винтовку, заплечный мешок с сухарями и пятисотверстный пеший поход через зимнюю кубанскую степь.

В сорок восемь лет это тяжело. Если отсутствует идея, по сравнению с которой личное благополучие, а также и существование — ничто.

— Так на что могу рассчитывать лично я? — осведомился Каверзнев и тут же, выждав немного, но не увидев на лице собеседника ожидаемого выражения, уточнил: — Естественно, имеются в виду права и возможности самостоятельно и творчески осуществлять ту часть нашего общего проекта, реализация которой будет возложена на меня.

— Наконец-то начинается мужской разговор. Не потребовать ли по этому случаю шампанского? — Князь понял, что победил. Детали — это всегда детали.

— Еще минуточку, если позволите. Я жду вашего ответа.

— Ради бога. Думаю, о том, что мне положено занять престол, спора не возникнет, поскольку из нас двоих только я — Романов. Так было задумано еще Учредительным собранием "на всякий случай". Считаю, этот случай настал.

Вы же станете... — Князь с улыбкой, но теперь уже — явного превосходства, развел руками. — Да кем хотите. Великим визирем или лордом-протектором, председателем Боярской Думы, Всероссийского Собора! Не суть важно. Придумайте себе любую должность и ее наименование, и я словом своим, честью своей поручусь, что так оно и будет. Никакого умаления своих интересов и прав вы не понесете, а возможности самореализации возрастут несравненно!

И наследственные уделы вы получите, и потомки ваши будут носить достойные титулы, и до века сидеть на почетном месте по правую руку от царей и императоров всероссийских...

Изо всех сил князь старался, чтобы слова его звучали значительно и серьезно, чтобы, не дай бог, не прорвалась хоть ноткой таящаяся в глубине души издевка.

— Есть же разница — избранный волею охлоса премьер, который сегодня есть, а завтра на выборах не задалось, и снова в присяжные поверенные подавайся, или же — первый помощник и ближний боярин кого?

"Божьей поспешествующей милостью, Императора и Самодержца Всероссийского, Московского, Киевского, Владимирского, Новгородского; Царя Казанского, Царя Астраханского, Царя Польского, Царя Сибирского, Царя Херсонеса Таврического, Царя Грузинского; Государя Псковского и Великого Князя Смоленского, Литовского, Волынского, Подольского и Финляндского; Князя Эстляндского, Лифляндского, Курляндского и Семигальского, Самогитского, Белостокского, Корельского, Тверского, Югорского, Пермского, Вятского, Болгарского и иных; Государя и Великого Князя Новгорода низовские земли, Черниговского, Рязанского, Полоцкого, Ростовского, Ярославского, Белозерского, Удорского, Обдорского, Кондийского, Витебского, Мстиславского; и всея Северные страны Повелителя; и Государя Иверского, Карталинского и Кабардинской земли и области Армейской; Черкесских и Горских Князей и иных Наследного Государя и Обладателя, и прочая, и прочая, и прочая" (Полный, утвержденный в 1815 году, титул российских императоров).

Князь одним духом выговорил это титулование, ни разу не сбившись и не запнувшись, и Каверзнев, еще минуту назад скептически крививший губы, вдруг осознал, что так ведь оно и есть.

Вот сидит перед ним человек, обыкновенный, казалось бы, ну, умный, воспитанный, с располагающей внешностью, однако правом, обычаем и собственной волей достойный возродить и унаследовать этот титул. И он его все равно возьмет и на себя возложит. Как бы там ни сопротивлялись некоторые свободомыслящие граждане, с таким поворотом событий не согласные.

А чем сопротивляться? Силой? Вооруженной или идейной? Ну, пусть кто-нибудь предложит, где взять эту силу и эту идею! Ему же, премьер-министру одной из сильнейших мировых держав, противопоставить силе, только что о себе заявившей, нечего.

А если прийти к доброму между ними согласию, тогда он, Владимир Каверзнев, получит все, что Олег Константинович пообещал, пусть и с прорывающейся моментами иронией. Но не в его личный адрес, а, похоже, ситуации как таковой. Уж это он уловить сумел.

Так что толку биться лбом в стену, делая при этом значительное лицо? Мы, конечно, гордые, а все равно бедные.

— Хорошо, ваше высочество. А каким образом наше "сердечное соглашение" может быть юридически оформлено? Чтобы завтра или через десять лет не случилось так, как уже многократно случалось в истории?

Ответ у Олега Константиновича был готов.

— Единственно — Поместным Собором. Соберется он с согласия и под контролем Думы и при моих гарантиях. Там все и утвердим. В том числе и Жалованную Грамоту. Я в ней изложу все, о чем мы с вами договорились, касательно статуса вас и ваших потомков на весь период правления Династии. Естественно, минуя некоторые штрихи и детали, но всему остальному будут приданы гарантии конституционного уровня. Мы же с вами цивилизованные люди, люди чести. Двадцать первый век на дворе. Утвердим, подпишем, Государственный Совет своим рескриптом гарантирует, Конституционный суд предусмотрит санкции за нарушение условий, о чем еще речь?

Да, действительно, сомневаться Каверзневу было не в чем. Таким образом оформленное соглашение желаемые гарантии обеспечивало. Правда, оставались и еще кое-какие тонкости.

— А как, простите за любопытство, ваше высочество, вы думаете обеспечить такую вот передачу власти? Как это будет выглядеть со стороны, и что должен, на ваш взгляд, сделать лично я в ближайшее время?

После того как сложнейшая партия борьбы за власть была выиграна легко, невероятно легко, можно сказать, князь позволил себе расслабиться. На самом деле — натуральный поединок Давида и Голиафа. Один тренировался, качал мышцы, надрывался со штангой, фехтовал с лучшими тренерами. Второй вышел, посвистывая, и, не дав хоть раз прицельно замахнуться мечом, залепил камнем из пращи между глаз. Вот и весь поединок.

— Не надо вам ничего делать, Владимир Дмитриевич. Делайте исключительно то, что делали всю вашу предыдущую службу на этом посту. Лучше, если бы вы немедленно забыли вообще о нашем разговоре. Ну, встретились, ну, посидели, водки выпили. И разошлись.

Оставайтесь самим собой. Даже можете на сегодняшнем Госсовете проявить особую агрессивность в моем отношении, но тоже в рамках своей партийной программы. Я, в свою очередь, тоже в долгу не останусь. Изложу кое-что из того, что вам уже сказал, в специальной редакции, для общего употребления пригодной. Поспорим, поругаемся да и разойдемся. Заодно расклад ваших и моих сторонников в Госсовете узнаем. Спешить-то нам особенно некуда, это историческое время не терпит, а обычное — пока еще вполне. Пресса пусть по поводу текущего момента и наших разногласий пошумит. Запросы парламентские пойдут. Запад как-то отреагирует на экстремистскую позицию лишенного реальной власти и тешащегося безответной болтовней Регента. Да и стихнет все помаленьку.

Там, глядишь, кризис какой-нибудь правительственный сам собой назреет. Кабинет в отставку подаст, а то вдруг повод и Думу распустить появится. Вот тогда...

А пока время есть, вы, конечно, набросайте полный список вопросов, которые нам следует решить. И людей, лично вам полезных, припомните, их ведь тоже устроить и обласкать нужно будет. Всегда, знаете, неприятно, когда между партнерами в серьезном деле вдруг всплывают непроясненные проблемы...