ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Времени, как считал Розенцвейг, у него было вполне достаточно. Ему не составило большого труда выяснить, где сейчас находится Вадим Ляхов и какое задание выполняет.

Замысел с прокладкой прямого коридора до западной границы он считал своевременным и верным. Отвечающим не только российским, но и израильским интересам, как он их представлял. Только не совсем понимал зачем туда надо было посылать именно Ляхова. Никаких специфических проблем, которые невозможно было разрешить без участия Вадима, он не видел. Очевидно Чекменев оценивал положение с какой-то своей, недоступной Розенцвейгу точки зрения. Но сейчас его это не волновало.

От генерала он поехал к себе домой, где переоделся и подхватил всегда готовый "тревожный чемоданчик № 1" с набором вещей и документов, достаточным, чтобы комфортно чувствовать себя в любой точке хотя бы относительно цивилизованного мира. Для поездок в регионы, уже впавшие в смуту "темных веков", у Григория Львовича имелись другие комплекты адаптации и выживания.

Оставив автомобиль в подземном гараже, сменив несколько видов транспорта, тщательно проверяясь по дороге от возможной слежки, он добрался до конспиративной квартиры. Одной из десятка, нужно заметить, причем половина из них была оборудована с помощью или с ведома Чекменева, остальные же, скорее всего, были российским и московским спецслужбам неизвестны.

В многоэтажном доме на Каланчевской площади Розенцвейг снимал квартиру с индивидуальным лифтом, кабина которого была оснащена камерой слежения, так что внезапного визита нежданных гостей можно было не опасаться. Кроме того, потайная дверь вела в соседнюю квартиру, по документам принадлежащую никаким образом не связанному с ним человеку и выходящую на лестничную площадку другого подъезда.

Разумеется, все эти предосторожности не спасли бы в случае серьезного конфликта с государственными службами, но, во-первых, Григорий Львович с ними конфликтовать и не собирался, опасаясь прежде всего конкурентов из других разведок, а во-вторых, его тема безопасности позволяла, в случае необходимости на какой-то срок выпадать из поля зрения и самых лучших друзей. Мало ли какие могут возникнуть обстоятельства...

Вот как сейчас, например. В квартире Розенцвейга уже ждали трое сотрудников, выглядевших людьми самых неприметных на вокзальной площади профессий — городовой, рассыльный в красной фуражке, водитель муниципального такси. Будучи одетыми в яркую, бросающуюся в глаза униформу, они в то же время практически не привлекают внимания тех, кому в данный момент не требуют их специфические услуги. Остаются не более чем привычным элементом городского ландшафта.

Эти парни, усредненно-славянской наружности, лишенные хоть каких-либо индивидуальных примет, дело свое знали четко. Они должны были обеспечить выход хозяина из здания, гарантированно устранить возможность любых, неизбежных в городе случайностей и сопроводить до трапа самолета, вылетающего с двумя промежуточными посадками в Лос-Анджелес. Пункт назначения был выбран совершенно случайно, просто ближайший по времени рейс, на который имелись билеты первого класса. Лететь до конца Григорий Львович все равно не собирался.

Во Франкфурте господин Кэмпбелл безнадежно потерялся в закоулках терминалов и галереях магазинов беспошлинной торговли, а в самолет до Иерусалима примерно в то же время погрузился господин Шапиро. По странному совпадению этим рейсом летели еще три пассажира с той же фамилией, и при получении багажа в аэропорту имени Жаботинского возникла даже некоторая путаница, самого Григория Львовича, впрочем, не коснувшаяся, поскольку кофров и баулов он не вез, за исключением пресловутого чемоданчика. Как бы в награду за скромность он был выпущен на волю без таможенного досмотра.

Уже без особых предосторожностей, но все же стараясь не привлекать к своей персоне особого внимания Розенцвейг добрался до коттеджа в охраняемом военной полицией поселке на окраине Тель-Авива. От момента прощания с Чекменевым в Москве прошло девять часов, напрямую было бы несколько быстрее, но ненамного.

Ночь Григорий Львович спал нормально, еще немного вздремнул в воздухе, и следующие двое суток при необходимости мог провести и без сна.

А дел у него было невпроворот.

И дел не совсем обычных с точки зрения нормального человека. Впрочем, кто и когда считал разведчиков пятого ранга людьми "нормальными"?

Прежде всего он пригласил к себе четверых особо проверенных сотрудников, которым поручил на время его командировки в Россию присматривать за деятельностью своего заместителя. Чтобы планируемые тем спецоперации и общее направление политики ведомства не слишком расходились с оставленными Розенцвейгом инструкциями и перспективным планом работы.

Каждый вел отдельное направление. Спецификой розданных Розенцвейгом референтур была крайне высокая автономность, а планы рассчитаны на столь длительную перспективу, что даже полугодовое отсутствие начальника и специально подобранный, по признаку старательности и почти полного отсутствия инициативы, заместитель не могли что-либо серьезно дезорганизовывать.

Выслушав рапорты, а также неофициальную информацию, циркулирующие в стране, городе и правительстве слухи и сплетни, Григорий Львович приступил к инструктажам, с каждым смотрящим отдельно.

Двое первых получили указания рутинные, интереса для посторонних не представляющие. Третьему было поручено расконсервировать одну старую явку в районе набережной и, более никого не ставя в известность, доставить туда в течение трех суток ряд предметов, по прилагаемому списку.

После чего, отпустив трех первых клевретов (Клеврет (старославянск.) — приспешник, приверженец, не брезгающий ничем, чтобы угодить своему господину, покровителю.), с четвертым Розенцвейг приступил к главному, ради чего да и прилетел со столь многими предосторожностями.

В отличие от друга-коллеги Чекменева, делавщему ставку на "молодых офицеров", лично им подобранных и выпестованных людей 25-35-летнего возраста, Розенцвейг предпочитал в своих наиболее важных и ответственных проектах опираться на опытные кадры едва ли не предпенсионного возраста. Умения, мудрости и связей у них достаточно (в разведке до пенсии обычно доживают самые сильные и приспособленные к меж— и внутривидовой борьбе), а вот амбиций гораздо меньше, чем у молодежи.

Да вдобавок на склоне лет и жить хочется куда сильнее, и здравый смысл подсказывает, что вернее сохранить уже прикопленное к старости, нежели рисковать необходимым в надежде приобрести излишнее. Если, конечно, речь не идет о совсем уже запредельных суммах и благах.

Вот и оставшийся в кабинете Розенцвейга человек (назовем его хотя бы Соломон Давидович Адлер, с намеком на недюжинный ум и ровный, спокойный характер) годами приближался к пятидесяти, имел чин майора, троих детей, приличные счета в надежных местных и зарубежных банках, а также хороший дом с видом на Средиземное море.

За двадцать лет совместной работы Соломон своего патрона не подводил ни разу, а всяких увлекательных и масштабных акций они провели немало.

От Кейптауна до Данцига и от Буэнос-Айреса до Калькутты. Как правило, успешных или весьма успешных, достойно отмеченных командованием. Неудачи же оставались между ними только как общие неприятные воспоминания.

Григорий Львович сбросил пиджак, развязал галстук, переобулся в шлепанцы и пригласил сотрудника в холостяцкую кухню-столовую. Там высокая стойка с вертящимися табуретами отделяла нишу с электрической плитой холодильником и посудным шкафом от уютного помещения со столом на шесть персон и массивными дубовыми полукреслами.

Прислуги в доме не было, Розенцвейг рассчитал ее перед длительной отлучкой. А есть хотелось сильно, в самолете до Франкфурта вообще не кормили, а рюмка виски и бутерброды на иерусалимском рейсе только разожгли аппетит.

— Давай сначала перекусим, потому что разговор предстоит долгий и трудный. Но готовить придется самим, Сол, ты что предпочитаешь?

— Мне как-то все равно, Гирш. О кашруте я забыл сразу, как только оставил родные пенаты, а это было ой как давно. Исходи из настроения и фактических возможностей. Хоть бы и сало с солеными огурцами, если ты так привык в России.

Сала у Розенцвейга не было, за ним нужно посылать в Хайфу, и вообще в холодильнике имелся только запас сублимированных продуктов и консервов. Хотя и в большом ассортименте.

Ограничились рижскими шпротами, югославским цыпленком в желе, голландским сыром, российскими солеными рыжиками и маринованным чесноком. Вместо хлеба пошла хрустящая картофельная соломка. В качестве аперитива — виски "Джек Дэниэлс" со льдом. Вполне достаточно для двух ветеранов, привыкших довольствоваться возможным, а чаще — доступным.

Подзакусили, потом Розенцвейг пригласил гостя в гостиную на втором этаже, открыл дверь на веранду, с которой видны были ярко освещенные ночные улицы и безконечные вереницы белых и красных автомобильных огней. Выставил на плетеный ротанговый стол коробку сигар и несколько банок русского пива "Синебрюхов". Пришло время делового разговора.

— Начнем издалека. Скажи мне, Сол, пока мы с тобой сегодня общаемся, ты во мне ничего странного не заметил?

Адлер присмотрелся, будто пытался угадать, о чем речь. Прическу ли начальник поменял, новые зубы вставил или еще что?

— Ничего, по-моему. Загар вот разве... Морской московский. В Полинезии побывал?

— Я о другом. С психикой как, на твой взгляд? Никаких нарушений? На сумасшедшего не похож?

— Не пойму я что-то, к чему ты клонишь...

— Совершенно ни к чему. Тебе задан вопрос — не замечаешь ли ты во мне признаков психических отклонений. В обыкновенном, медицинском смысле. Ты меня знаешь много лет и со всех сторон, вот и ответь...

Видно было, что Адлер испытывает некоторое затруднение, не умея догадаться, какого ответа от него ждет шеф и приятель. Что-то он наверняка опять задумал, только вот что? Решил отвечать как есть. Отклонений не замечаю, но вот то, что этот вопрос вообще возник... Не лучше ли в таком случае посоветоваться со специалистами?

— Обойдемся без специалистов, — скупо усмехнулся Розенцвейг. — Это я к тому спросил, чтобы ты позже не задался этим вопросом сам и втайне от меня. А если сейчас я в твоих глазах выгляжу нормальным, то и к моим словам прошу отнестись так же, как всегда к ним относился...

Эта преамбула заставила агента насторожиться. Что-то уж слишком необычное придумал шеф, если ему требуются столь далекие заходы.

— Понимаешь, Сол, просьба у меня будет необычная. Придется в течение завтрашнего дня собрать информацию обо всех людях, тебе и мне хоть в какой-то мере лично известных, которые умерли в этом вот районе за последнюю неделю, — он обвел пальцем на карте круг радиусом около ста километров.

— Не совсем понял, — удивился Адлер. — Лично мне известных за неделю умерло два человека, такой-то и такой-то. Ты их тоже знал. Можно допустить, что одного-двух новопреставленных знал только ты, хотя... Страна у нас маленькая. Но это можно выяснить за пятнадцать минут, по телефону. В чем сложность и необычность?

— Похоже, я неверно сформулировал задачу. Мне нужно, чтобы ты поднял материалы на всех недавно умерших, и выяснил, кто из них когда-либо попадал в круг интересов нашего ведомства, прямо или косвенно соприкасался с любым из фигурантов по любому из наших дел или имел друзей и родственников, попадающих под эти условия...

— Это уже сложнее, хотя и ненамного. А в чем причина такого странного интереса?

— Это я скажу позже. Второе — те же данные мне нужны на всех, кто умрет сегодня ночью, завтра и послезавтра...

— Откуда же мне знать, кто... — начал Адлер, и тут же осекся. — Понял. В этом же радиусе? Сделаю. Разумеется, за исключением тех, кто станет жертвой несчастного случая или скоропостижно...

— Тех учтешь по факту. В общем, ты понял. Вообрази, что ты агент Центра трансплантации...

— На них я тоже рассчитываю. И все же, шеф! Мы же никогда с тобой не работали втемную. Если я буду знать, в чем дело, оно веселее пойдет...

— Ты прав, конечно, но дело уж больно необычное. Никогда мы с тобой такими не занимались. Потому договоримся — ты приносишь мне материалы, я их смотрю, и либо на том все и заканчивается, а бумаги идут в корзину или в архив, на твое усмотрение, либо мы начинаем настоящую работу, и тогда уже я рассказываю, в чем тут дело.

В ожидании результатов поиска, проводимого Адлером. Григорий Львович во избежание недоразумений и обид позвонил своему заместителю, сообщил, что вернулся и попросил подготовиться к подробному отчету завтра утром, в десять часов, после чего занялся иными нужными делами.

В архиве военного министерства он легко отыскал личное дело капитана запаса Микаэля Шлимана стоящее всего из десятка страниц, но давшее ключ к дальнейшим поискам. Тут он не стал перепоручать работу никому, сам погрузился в отслеживание деталей жизненного и научного пути своего объекта акции, выбирая, систематизируя и обобщая самые несущественные, казалось бы, факты и штрихи.

Досье получилось весьма содержательное, живым человеком на его основании манипулировать было бы достаточно легко. Неизвестно, конечно, сильно ли это поможет в общении с покойником, но, как известно, "нет бесполезных знаний" и владение любой информацией полезней, чем ее отсутствие.

К вечеру подоспел и Адлер со своими материалами. Бегло просмотрев список из полусотни имен, Григорий Львович для дальнейшей разработки выбрал полтора десятка.

— Дела вот этих — на стол. Остальные свободны. — В контексте происходящего последние слова прозвучали двусмысленно.

Соломон, демонстрируя недюжинный профессионализм, извлек из безобразно пузатого портфеля стопку досье.

— Я так и понял, что тебя заинтересуют именно они, хотя по-прежнему, убей, не понимаю, что можно сделать даже с самыми перспективными покойниками...

— Это хорошо, — рассеянно произнес Розенцвеиг, перебирая папки. — Ты не понял, никто не поймет...

Адлеру, похоже, показалось, что он начинает догадываться. Шеф затевает нечто очень серьезное, а пока готовит операцию прикрытия.

— Ладно, с этими позже, не убегут. А что у нас с перспективными ?

— По моим сведениям, в достаточно безнадежном состоянии, в больницах нужного региона находится всего четыре человека, отвечающие системным требованиям

Причем вот он, — Адлер, не называя имени, ткнул пальцем в список, — поступил в госпиталь вчера утром, с обширным инфарктом, врачи говорят, что проживет от силы сутки-двое. А я и не знал, что у него плохое сердце. Жаль, честно сказать.

Розенцвейгу тоже стало жаль. Он давно знал генерала Залкинда, понаслышке — с детства (своего), а лично — с весны восьмидесятого. Легендарная фигура. Можно сказать, родоначальник израильских спецслужб в их современном виде. Бывший начальник армейской контрразведки, заместитель министра в нескольких кабинетах, депутат кнессета. Прославился многими подвигами на ниве борьбы с терроризмом. В последние годы перед выходом на пенсию они с Розенцвейгом взаимодействовали достаточно тесно. И вот сейчас... Прямо какая-то рука судьбы.

— Что поделаешь, все там будем. Продолжай работать. Отслеживай, может, еще кто пополнит тот или другой список. Я сейчас съезжу кое-куда, потом поговорим.

Розенцвейг сунул в карман листок с четырьмя фамилиями и быстро, через ступеньку, сбежал по лестнице к своей машине. Опоздать было бы весьма обидно. Ему пришлось использовать сначала уговоры, а потом и неприкрытый нажим, пока наконец главный врач привилегированного военного госпиталя дал согласие на свидание с генералом.

— Только имейте в виду, он действительно очень плох. Сознание ясное, но в остальном... Не уверен, что доживет до утра, хотя мы делаем все возможное. В любой момент может наступить фибрилляция — и все.

Врач носил под халатом полковничьи погоны, и Розенцвейг не стал подбирать деликатных слов.

Если прогноз так очевиден, час или два в ту или другую сторону не имеют принципиального значения. Мы посылаем под пули совершенно здоровых молодых людей по гораздо менее важным поводам. Сейчас же идет речь о судьбе государства. Твой пациент согласился бы, что рискнуть стоит...

— Иди. Я распоряжусь. Но все же постарайся, чтоб больной не слишком возбуждался. Это в твоих интересах...

Старик выглядел плохо. А ведь всего год назад это был бодрый, сухощавый пожилой джентльмен. Играл в гольф и даже теннис.

Теперь же, подключенный к капельницам, кислородному шлангу, кардиографу, еще каким-то медицинским приборам, он был похож на дряхлого грифа.

Сложив на груди большие ладони, слегка повернув голову, смотрел в окно, на окрашенные заходящим солнцем облака. Возможно, подумал Розенцвейг, это последний закат в его жизни.

Услышав шаги, перевел глаза на посетителя. Узнал, скривил губы, обозначая улыбку.

— Шолом, — тихо, но отчетливо сказал Залкинд. — Вот уж кого не надеялся увидеть. Сентиментальность или есть конкретное дело? — Мозг его работал четко, как всегда. — Чем-то могу помочь напоследок?

— Можешь. Ты поможешь мне, а я тебе, — ровно, как бы не обращая внимания на обстановку и состояние умирающего, сказал Розенцвейг, присаживаясь на пластиковый стул у изголовья.

— Буду рад, если смогу. А вот мне уже ничем не поможешь. Обидно. Словно тебя тридцатилетнего замуровали в глиняном чучеле. Голова работает, все остальное — нет.

— Об этом я и хочу сказать. Врать и утешать не стану. Сам все понимаешь. Но вариант есть и здесь.

Пристально глядя в живущие собственной жизнь по-прежнему умные, пронзительные глаза, Розенцвейг подумал, что и вправду похоже, будто молодой человек смотрит сквозь прорези старческой предсмертной маски.

— История вот какая, — по возможности кратко, но не упуская существенных для его замысла деталей, он рассказал о сути открытия Маштакова и о том, что видел сам, посетив тот мир. О капитане Шлимане, о голоде и способах его преодоления, о том, что подготовил явочную квартиру для тех, кто может там оказаться. И о том, что на днях наведается туда сам, но, правда, пока в своем нынешнем облике. И добавил на всякий случай — "Кисмет алса" (Если будет угодно судьбе (араб.)).

— Немного раньше я, наверное, назвал бы все это полной чепухой, — ответил Залкинд после совсем короткого молчания. — Я всегда был рационалистом до мозга костей. Но сейчас кое на что смотрю иначе. Заодно вижу, что ты не утешать меня пришел красивой сказкой...

— Не сказал бы, что она такая уж красивая...

— Неважно. По сравнению с полным небытием... Да и ты не тот человек, наплевать тебе на мое предсмертное спокойствие. На похороны, может, и придешь, а чтобы мчаться за тысячи километров у постели посидеть... Нет, я понимаю, что не ко мне лично ты спешил, искал любого подходящего, а раз уж так получилось... у меня выбора никакого, понимаю. Если там встретимся, и все будет так, как ты говоришь, можешь на меня рассчитывать. При условии, конечно, что моя личность не изменится настолько, что я забуду обо всех договоренностях, о нашем прошлом...

— Судя по Шлиману, не забудешь. Я проверил. Все, что он говорил и делал там, вполне совпадает с ведущими чертами его личности здесь. Мотивации, возможно, изменились, но базовые черты те же.

— Хорошо, скоро я это проверю. Значит, если я уйду ближайшие три дня, должен явиться по адресу, подкрепить свои силы и ждать тебя? Если запоздаю ждать меня будешь ты?

— Примерно так. Уйдешь ты в том, что надето на тебе сейчас, значит, я приготовлю одежду, еще кое-что, что сможет там пригодиться.

— Хорошо. Теперь иди. Я устал, а нужно еще об очень многом подумать. Спасибо, ты меня приободрил, теперь умирать будет легче. И вот еще что — положи там на видном месте книгу. Монтеня. Сколько лет собирался его перечитать и все не получалось...

Розенцвейг был уже на пороге, когда Залкинд его окликнул. Приподнялся на локтях.

— Подожди. А если кто-то там появится раньше меня или позже, но до твоего прихода? Как себя вести?

— Ну, ты же генерал, неужели не справишься? Построй и начинай муштровать.

Еще один человек, который мог пригодиться Розенцвейгу, находился в коме, и договориться с ним не было никакой возможности. Но хитроумный разведчик и тут сообразил, как поступить. Правда, для того, чтобы его план сработал, нужно было сначала самому попасть в загробную Хайфу.

С третьим разговора не получилось. При первых же словах известный инженер-радиоэлектронщик и успешный бизнесмен, с которым Розенцвейг имел кое-какие приватные дела, умирающий от рака в последней стадии, высохший и уже похожий на египетскую мумию, впал в истерику. Он махал руками, слабыми и бледными, как картофельные ростки в темноте, тряс головой и бормотал нечто почти нечленораздельное, но явно для Розенцвейга оскорбительное.

Кое-как Григорий Львович разобрал, что собеседник, принадлежавший к клану христиан-маронитов, и к религиозным делам всегда остававшийся равнодушным, узнав свой диагноз и приговор, страстно проводил оставшиеся дни в молитвах и беседах с духовном, буквально вчера причастился святых тайн. И воспринял визит и предложение генерала как прямые и очевидные дьявольские козни.

Правой рукой умирающий непрерывно крестился сам, а левой осенял крестом Розенцвейга. Пришлось ретироваться, тем самым еще более утвердив объект неудачной вербовки в вере и в догадке о сущности коварного иудея.

Зато полным успехом завершился визит к четвертому, точнее, к четвертой. Мадам Грета Лурье доходила в тюремной больнице, тоже от запущенного рака. Хорошо и давно знакомая ему женщина, некогда популярная журналистка левого толка, корреспондентка многих местных и зарубежных журналов и газет, которую лично Григорий Львович пять лет назад с превеликим трудом засадил в тюрьму за шпионаж в пользу сразу нескольких арабских королевств и эмиратов.

Из беседы с тюремным врачом, который по совместительству подрабатывал на контору Розенцвейга, Григорий Львович узнал, что пациентка долго лечилась совсем от другого, и лишь месяц назад ей был поставлен правильный диагноз, "рак позвоночника с обширными метастазами практически во все жизненно важные органы". Прогноз понятен, срок кончины — в пределах недели.

— Что самое странное, — откровенничал врач, — она практически живой труп уже...

Розенцвейг подивился, сколь точно, хотя и неумышленно, выразился медик.

— ...сидит исключительно на сердечных средствах и наркотиках, но выглядит вполне прилично. Отчего мы и не могли так долго сообразить, что с ней. От неврита или остеохондроза...

— Она свой диагноз знает? — перебил его Розенцвейг.

— Женщина умная, догадывается, раз мы ей промедол и морфий без ограничений даем. Но разговор на эту тему до сих пор не заводила. Кремень баба. Ты к ней по какому вопросу?

— Естественно, по служебному. Как женщина, она не в моем вкусе... А тебе какая разница?

— Дело в том, что она недавно подала прошение о замене ей по состоянию здоровья тюрьмы на домашний арест. Мы дали заключение, что не возражаем. Вот я и подумал, что ты сам приехал, чтобы сообщить об отказе. Если да, то не нужно. Скажи, что решение положительное, на днях отпустите... Все равно не доживет, так хоть проведет последние часы в приятных ожиданиях...

Адлер об этом факте не доложил, очевидно, по его каналам информация еще не прошла.

— Так и сделаем. Оно бы и вправду можно было. Я завтра похлопочу.

— Да смысла нет. Это ей на дому нужно госпитальную палату разворачивать, сиделок и врача приставлять. Ради пары дней не стоит. Пусть уж у нас ждет и надеется...

Войдя в палату-камеру, Розенцвейг понял, что врач прав. Оборудована она была ничуть не хуже, чем комната в приличном хосписе, вряд ли дома умирающей будет лучше, да и есть ли он у нее вообще, свой дом? Семьи и детей Грета не завела, в бесконечных разъездах журналистка вполне обходилась отелями и многочисленными любовниками, собственная квартира у нее если и была, так, скорее всего, продана.

Сидеть ей, если б не болезнь, еще долгих семь лет, а откуда взять денег на тюремный ларек? Все ее банковские счета были арестованы по решению суда.

И выглядела мадам Лурье на самом деле удивительно прилично. Похудела, конечно, но не катастрофически, как предыдущий клиент, по-прежнему пытается следить за собой, причесана, в меру подкрашена. Стол завален книгами и журналами, работает телевизор, показывая вечерние новости.

Больная полулежала в ортопедическом кресле с электрическим управлением, курила длинную тонкую сигарету, судя по запаху — с гашишем.

— Какая неожиданная встреча! — воскликнула слабым, но все еще мелодичным голосом Грета, увидев своего старого врага.

Впрочем, почему врага? Всего лишь более удачливого партнера в рискованной игре. Ничего личного. Поприветствовала его взмахом руки с зажатой в пальцах сигаретой. Длинный столбик пепла отломился и упал ей на колени.

— Реб Гирш пришел насладиться окончательной победой? Или остались непроясненные эпизоды, и он боится, что они уйдут со мной в могилу? Ничего я говорить не стану! Мне это незачем, а тебе будет прощальный щелчок по носу. А могу и сказать, — вдруг изменила она настрой, — тоже в качестве прощального подарка. Ты работал со мной честно, все обещания исполнил. Чего ты хочешь? Номера счетов в швейцарском и московском банках, которые вы не нашли? Имя настоящего египетского резидента, которое вы из меня так и не вытянули? Они, трефные свиньи, обещали вытащить меня из тюрьмы в первые три года и заплатить по миллиону за каждый отсиженный год, а я сижу уже пять... Так здесь и подохну. Хотя с деньгами не обманули, адвокат на свиданиях регулярно показывает мне баланс. Могла бы выйти богатой невестой... — Журналистка хрипло расхохоталась, и стало видно, что дозу наркотика она приняла порядочную, оттого и несет все это, и боли пока не чувствует. — А ты меня за это отпустишь домой. Зачем вам умирающая старуха? Вреда от меня теперь никакого, а взамен вы получите в руки настоящую вещь...

— Какая же ты старуха, Грета? Тебе ведь только-только сорок?

— Правильно, сорок. Все ты помнишь, реб Гирш и старухой я точно не буду. Единственный способ не стариться — умереть молодой. Так говори, отпустишь? Хочешь курить — кури, я разрешаю. Вот выпить не предложу, нету. Я теперь только так, — она жестом изобразила укол в вену. — Неплохо, но я бы лучше виски выпила или коньяку...

Розенцвейг знал ее вкусы, попивала она в свое время прилично. Он вытащил из внутреннего кармана обтянутую кожей фляжку, протянул журналистке.

— Пей. Настоящий армянский "Двин", прямо из России.

Грета схватила фляжку дрожащей рукой, сделала несколько жадных глотков. Рыжая жидкость из уголков рта пролилась на грудь.

— Видишь? Почти не проходит уже. Спазм пищевода. Но все равно спасибо, пять лет не пробовала. Нектар! Ты мне оставишь? Я потихонечку буду, через соломинку.

— Какие разговоры, — кивнул Розенцвейг, закуривая. — Отпустить — не проблема. Утром распоряжусь. Только куда тебя перевозить? Дом у тебя есть? И с таким уходом, как здесь?

— Нет дома, — пригорюнилась Грета. — Но я скажу адвокату, он снимет виллу на берегу моря. Буду засыпать под шум волн...

— Пусть снимает. Сразу и переедешь. Но сначала поговорим... Мне твои тайны не очень и нужны, я за другим пришел. Хотя если скажешь — не откажусь. Пригодится... Я тебя перевербовать хочу...

Журналистка снова расхохоталась, закашлялась, схватилась за грудь. Долго старалась отдышаться.

— Перевербовать! Да тебе лечиться нужно не меньше, чем мне. Ты сумасшедший, реб Гирш? Я хорошо, если месяц проживу... Врачи меня обманывают, но я-то знаю.

— Сколько кто проживет, один Яхве знает. Русские говорят, господь всем дарует жизнь вечную, но никому не обещает завтрашний день. Так вот, я тебя хочу завербовать как раз для жизни вечной...

Грета воззрилась на него в немом изумлении, потом выразительно повертела пальцем у виска.

— Точно, реб Гирш, довела тебя твоя работа. Иди, сдавайся врачам.

— Немного погожу. Лучше выслушай...

Рассказ привел Грету в неописуемый восторг. Она неоднократно перебивала Розенцвейга вопросами, несмотря на ее состояние, точными и уместными, моментами радостно смеялась и хлопала в ладоши, что, конечно, вызывалось ее эмоциональной неадекватностью, но разум оставался ясен. Благодаря наркотикам — даже несколько обострен.

— Вот это будет приключение, так приключение! Достойное завершение журналистской карьеры! А как это можно описать!

— А кто читать будет? — попытался охладить ее пыл Григорий Львович.

— Придумаем. Куда есть вход, должен быть и выход. В крайнем случае ты вынесешь и опубликуешь здесь. Тоже эффектно. Конечно, я согласна, не представляю, какой репортер отказался бы? Признаться, мне в этой тюрьме порядочно надоело... — Она кокетливо передернула плечами, и непонятно было, какую тюрьму она имеет в виду, реальную или собственное разваливающееся тело.

— Да еще и интрига интересная намечается, — сразу уловила она суть предполагаемого противостояния, или, точнее, конфликта интересов участвующих в проекте сторон.

— Слушай, Гирш, а зачем тянуть? Сколько мне еще мучиться? Давай я сегодня и решу этот вопрос...

— Вот это — лишнее. Потерпи немного, вдруг еще поправишься... — сказал он это чисто машинально извечной человеческой привычке утешать умирающих. Да и порыв Греты его несколько даже напугал, как всяческая суицидальная экзальтация.

— Ох, не надо меня смешить! Поправлюсь! Вот кончится действие морфия, и так меня начнет крутить и грызть изнутри... Чтоб тебе такого никогда не узнать. Нечего мне ждать! Говори, что и как я там должна делать?

Розенцвейг подумал, что и на самом деле, незачем отговаривать. Кто знает, сколько еще продлятся ее мучения. Вот только...

— Понимаешь, Грета... А вдруг христиане правы, и самоубийцы туда не попадают?

— Куда же еще они могут попасть? Или там есть отдельная территория, концлагерь, внутренняя тюрьма?

— Не знаю, не проверял. Но если загробный мир оказался правдой, правдой может быть и многое другое. Так что повторяю — не спеши. А действовать, когда попадешь туда, следует так...