ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

— Так где же выход? — спросил Ляхов после долгого, километров на пятнадцать, молчания.

Теперь машину вел двойник, а сам он успел трижды приложиться к фляжке, перекурить. В голове была полная каша.

А Вадим спокойно держал на спидометре 50 миль, когда нужно, маневрировал, не глядя, переключал передачи длинным изогнутым рычагом, а ведь вряд ли ему раньше приходилось управлять именно такими, примитивными и древними устройствами, раз здешняя техника отстала в своем уровне на добрые полвека.

Не знал Ляхов, что многие парни даже семидесятых годов того времени успели поездить на остатках трофейной и ленд-лизовской техники Второй мировой, в огромных количествах осевшей по градам и весям, поддерживаемой на ходу народными умельцами. А она как раз и соответствовала эксплуатационно и конструктивно местным передовым образцам.

Похоже, его ничего не волновало. Ни забитое брошенными автомобилями приморское шоссе, ни судьбы Вселенной.

— Зачем тебе выход? — спросил Вадим. — Я ведь тебя провоцировал, хотел посмотреть, поддашься или нет. Слабоваты вы, ребята. Я один с автоматом легко прошел бы через всю вашу Польшу. От Белостока до Познани. Просто прошел бы, и все. Не видели вы настоящего! В истории вашего двадцатого века нет ничего страшнее Цусимы и Самсоновской катастрофы. А Таллинский переход, где погибло в двадцать раз больше людей и кораблей! А как за полгода сгорает в боях пятимиллионная кадровая армия, а в следующие три года запасники завоевывают Европу! Корейской войны не видели, Будапешта, Афгана, Чечни. А Большой террор! Дети вы, счастливые дети судьбы. Правда, неправда, все, что я тебе сказал — какая разница? Вот хочешь, я прямо сейчас могу исчезнуть? Ничем более твою совесть не отягощая. А мои слова у тебя в памяти останутся. И сам ты останешься, как на разминированном минном поле. Вроде и чисто, а вдруг — нет? Шагнешь, а там — она! Согласись, очень неприятно ты себя сейчас чувствуешь?

— А зачем тебе это знать? — ответил Ляхов. — Приятно, неприятно, тебе-то что? Конечно, вещи ты действительно страшные вспоминаешь. Как жить с такими воспоминаниями?

— Незачем, — охотно согласился Вадим. — Уж настолько незачем... Свободно могу сейчас выйти из машины, и ты останешься в полном праве. Единоначальником. Все в твоих руках. Ноль проблем. Живи и радуйся. А я кого-нибудь другого найду. Желающих хватит.

Ляхов узнавал себя. Он тоже умел так разговаривать, только — с посторонними. Под настроение и когда диктовала ситуация. Теперь точно так же поговорили с ним. Свободно можно ответить — "ну и катись, без тебя разберусь!", но отчего-то не получается.

Опять же, по себе известно, просто так такими словами не бросаются.

Значит, в них есть высший смысл. И стоит смирить гордость, не жечь мосты и не рубить канаты.

Давай лучше пиджачком прикинемся.

— Напрасно ты так, — сказал он примирительно. — Если уж нам с тобой ссориться, так это шизофрения в чистом виде. Я ведь просто разобраться хочу. Как там один философ писал: "Принимать решения следует со знанием дела". Кое-что ты мне объяснил, но не все. Допустим, тебе тоже рассказали не всю правду. А ты вообразил, что всю! Сделаешь ты... — заметил, что Вадим непроизвольно дернул щекой. — Ладно, не ты, мы с тобой сделаем. То, что от нас хотят, а окажется — для чужого дяди каштан из огня вытащили. И обратного хода уже не будет. Это ведь очень обидно. Более того, Достоевский, кажется, в дневнике писал, что нет более мерзкого чувства, чем осознание напрасно сделанной подлости.

— Да в чем же подлость, не понимаю. — Вадим, видимо чувствуя, что в главном победил, очевидным образом расслабился. Помягчел лицом и тоном.

— Предадим мы то ли одну, то ли другую реальность, и без всякой пользы. Потому что на самом деле игры тут совсем другие, и в их правила нас с тобой не посвящают.

— Слышь, братец, ерунду ты несешь. Абсолютную. Одновременно согласился уже (ведь так?), что мы с тобой — ключевые фигуры на доске, то есть принял все, мною сказанное, за истину, и тут же пытаешься достоверность предложенных обстоятельств опровергнуть. Глупо. Если теория моих хранителей ложна, наплюй, забудь, живи как жил, поступай как знаешь. Если она верна в своей основе — ты, в силу собственной неинформированности, никакой рациональной контрстратегии выработать все равно не можешь. Так что?

— В философии это называется антиномией, неустранимым противоречием между равно достоверными или недостоверными утверждениями.

— И как из них выходят?

— Есть мнение, что в таком случае нужно выбирать, руководствуясь не логикой, а этикой.

— Тогда осталось выяснить, какая этика применима в данном конкретном случае.

Погода, как говорят в России, разгулялась. К территории бывшего Израиля это тоже применимо. Утренний туман рассеялся, небо стало ярко-синим, солнце сверкало на легкой морской зыби миллионами отражений. Хотелось махнуть рукой на все, подъехать к берегу, искупаться, не обращая внимания на то, что уже кончался октябрь.

Но — воздержались. Только опустили брезентовый тент, они оба любили ездить в открытом автомобиле. И не суть важно, что не шикарный кабриолет у них сейчас, а армейский джип с жесткими, обтянутыми потертым дерматином сиденьями.

На воротах российской военно-морской базы отчетливо видна была нанесенная чем-то черным, художественным углем, что ли, надпись.

"Ляхов, жду вас в 14.00 там, где виделись в последний раз. Шлиман".

И — сегодняшняя дата. Написано по-немецки, естественно.

Что интересно, двойник немецкого не знал. Спросил, о чем это тут. Хотя общий смысл он, конечно, не мог не уловить. Две фамилии, время, число. А в целом, конечно, "Их варт зи дорт хабен вир унс лестес маль гезейн" звучит достаточно загадочно для непосвященного.

— О том, что мир продолжает подкидывать нам свои сюрпризы. Господин некробионт Шлиман назначил нам встречу. В известном месте. Знаешь, я начинаю верить тебе все больше и больше. Написано сегодня, с учетом времени, необходимого, чтобы добраться сюда из Тель-Авива. Значит, когда мы выезжали, он уже знал об этом.

— Розенцвейг мог сообщить...

— Это — вряд ли. Тут иное. Ну, встретимся, уточним.

Они дошли по аллее до самых ворот, ведущих на катерный пирс, присели на скамейку в тени развесистых туй, откуда видны были рубки и мачты кораблей. Где-то среди них затерялся и "Статный", катер, на котором Ляхов постигал азы мореходного искусства. Стало немного грустно. Сходить посмотреть, что ли?

— Что тут у нас, — посмотрел он на часы. — Без пятнадцати. Ну, подождем. Будешь? — протянул он напарнику фляжку.

— А чего ж? Красивые кораблики, — указал он рукой. — Антиквариат. У нас таких и в музеях не осталось.

Ляхов ничего не ответил, нежась на солнце. Сто граммов хорошего коньяка как раз то, что нужно, чтобы, оставаясь трезвым, ощутить прелесть жизни. Какой бы она ни была на самом деле.

Шлиман появился секунда в секунду. Посмертное существование никак не повлияло на приобретенную в германских университетах пунктуальность.

Да, впрочем, покойником он сейчас совершенно не выглядел. Вполне респектабельный господин, сменивший, кстати, армейский мундир на штатский костюм. Неужели для него это существенно, или таким образом он просто выражает уважение гостям?

Поздоровались, обойдясь без рукопожатий. Как-то так само получилось.

— Рад, что у вас все обошлось благополучно, — сказал Шлиман, присаживаясь рядом. Присутствие двойника его не смутило, точнее сказать, он Вадима как бы проигнорировал. Скользнул один раз взглядом, и все.

— Взаимно. Как у вас с питанием? Проблем не возникает?

— Отнюдь нет. Скажу больше — с тех пор оно мне больше не требовалось. Видимо, пища нужна была только для первичной инициации. Теперь — обходимся.

— Если можно, Микаэль, говорите, пожалуйста, по-английски. Мой товарищ немецкого не знает.

Шлиман тут же перешел на английский.

— Того, что вы мне оставили, хватает, чтобы вводить в строй новоприбывших. Да и еще один источник у нас есть. Не бедствуем.

Из слов Шлимана Ляхов мгновенно сделал вывод, что число некробионтов за время его отсутствия выросло не слишком. Раз им до сих пор хватает сотни килограммов мяса и гемостатической губки. Это подтверждает теорию нелинейности процесса. Далеко не все умирающие попадали в этот загробный мир. И, следовательно, капитан не слишком далеко продвинулся в работе по созданию собственного "государства".

Однако говорить об этом он сейчас не стал. Просто поинтересовался, каким образом Шлиман узнал об их прибытии и что вынудило его столь срочно назначить встречу.

— Вы так были уверены, что я немедленно помчусь именно сюда?

— Уверен — не совсем тот термин. Я просто знал это.

— Телепатия?

— Техника. Мы ведь тут времени зря не теряли. Нашлось несколько специалистов, в Хайфском технологическом — подходящее оборудование. Когда знаешь, что искать, работа идет быстрее. Сейчас мы умеем мгновенно фиксировать любые возмущения хронополя на границе, пеленговать точки пробоев и местонахождение проникших к нам живых. Вы прилетели — и я об этом сразу узнал. Вы поехали сюда — я имел время подготовиться.

— Но как вы определили, что еду именно я?

— Детский вопрос. Кто же еще? Все пробои осуществляются только с российской территории, значит, хроногенератор остается вашей монополией. От вас, конечно, мог появиться кто-то другой, не вы, сейчас вот прибыли сразу пятнадцать человек, но о месте встречи я договаривался только с вами. В крайнем случае, если не вы лично поехали по первому шоссе, то ваше доверенное лицо. Вы — здесь, значит, моя логика по-прежнему остается в нашем общем поле.

Возразить было нечего.

— Вас не насторожило, что — целых пятнадцать? Не восприняли это как вторжение?

— Не смешите меня, Вадим. Любое вторжение, в том смысле, что вы имеете в виду, должно преследовать разумную цель. И представлять угрозу для коренного населения. Иначе это просто визит. Желательный, нежелательный — другое дело. Угрозу вы для нас представлять не можете. Мы слишком разные, у нас нет конфликтного потенциала.

— Но ведь... Обстоятельства нашей первой встречи...

— Не о том речь, — перебил его Шлиман, — я понимаю, вы хотели сказать, что по известной причине мы с вами представляем друг для друга смертельную опасность, причем не только физическую, а, так сказать, мировоззренческую. И всегда могут найтись... те, кто пожелает решить проблему радикально. На вашей стороне, само собой. Но сейчас — не тот случай. Не касаюсь умственного и нравственного уровня лично вас и вообще всех, кто допущен к проекту. Скажу проще — теперь у вас просто нет такой возможности. Люди больше не могут причинить нам никакого вреда. Вот мы ничего и не опасаемся.

— Я правильно понял — за время нашей разлуки что-то изменилось кардинальным образом? Вы узнали о себе нечто такое, что пока неизвестно нам ?

— А вам ведь ничего и не было известно. Кроме самого факта существования некоего феномена. И того, что вам удалось выяснить за время не столь уж продолжительного знакомства с единственным представителем некромира.

— Ну, не только ведь наш с вами контакт имел место. Там, — Ляхов указал большим пальцем себе через плечо, на север, — тоже проводятся кое-какие эксперименты.

— Не сомневаюсь. После нашего прощания прошло уже больше полугода, я не ошибаюсь? Время там и здесь течет примерно одинаково?

— За исключением единственного сбоя — вроде бы так.

— Ну и что же вам удалось узнать? О механизме процесса, об особенностях взаимодействия объектов с окружающей средой, об уровнях фазовых переходов, ну и так далее...

Ответить Ляхову было нечего, кроме как того, что сам он вернулся домой меньше месяца назад и по причине загруженности другими делами просто не имел возможности знакомиться с результатами чужих исследований.

— Если бы они были, результаты, — резонно возразил Шлиман, — направляя вас в повторную экспедицию, хоть какими-то практическими советами вас бы снабдили. А вас ведь послали именно потому, что не узнали ничего. Вдруг вы здесь сумеете что-то выяснить...

Все это время Вадим сидел, опершись локтями о колени, по общей с Ляховым привычке ковырял палочкой толченый кирпич дорожки. Словно бы даже и не вслушиваясь в разговор.

И Шлиман его тоже игнорировал. Вообще, это интересная черта некробионтов, Ляхов отметил ее с первого дня. Внимание фиксируется на единственном объекте, который воспринимается как главный, а остальных он если и замечает, то в минимальной степени. Тоже, кстати, тема для исследований.

— В общем-то, вы правы, Микаэль. Ни черта мы не знаем, и даже как подступиться, понятия не имеем. Поделитесь, чем можете. К взаимной пользе. Зачем-то же вы меня звали. И ждали...

— Да, звал. Тогда... Еще сам ничего не понимая. Мне ведь было очень одиноко, Вадим. Я не мог так сразу перестать чувствовать себя одним из вас. Меня тянуло в мир людей. Я не знал, как жить здесь. На самом деле считал, что можно, а то и необходимо наладить и поддерживать связь между тем и этим светом... Предполагал, что можно наладить взаимополезные контакты...

— Теперь — не думаете?

— В том смысле, что раньше — нет. Дипломатические отношения между живыми и загробным миром, в их человеческом понимании — абсурд. Разве что действительно — почтовое сообщение установить...

Шлиман улыбнулся одними губами.

— Честно говоря, вам бы следовало объявить информацию о нашем существовании величайшей государственной тайной. И не только государственной. Ведь если широким массам станет известно, что тот свет действительно есть, и туда можно попасть, причем не только естественным образом, но и с помощью научных приборов, сходить и вернуться, вся ваша цивилизация может рухнуть. Прежде всего станут ненужными религии. Зачем верить, если знаешь ? Миллионы людей, потерявших близких, будут стремиться воссоединиться с ними раньше срока. Еще миллионы просто так захотят посмотреть, что здесь делается, из любопытства, из любви к приключениям. Исчезнет страх смерти, как дисциплинирующий фактор, конечность жизни перестанет быть стимулом к творчеству, к потребности родить и воспитать наследников...

— А вам-то какая забота? — впервые вмешался в разговор Вадим. — Вас станет больше, вам станет веселее...

Шлиман повернулся к нему, довольно долго рассматривал в упор.

— Гм, интересно. Ваш брат-близнец? Хотя аура существенно отличается. А забота у нас простая. Нам совершенно не нужен здесь наплыв переселенцев. У нас уже сложилась самодостаточная община... Это, кстати, и есть главная причина, по которой я решил с вами встретиться.

— Вроде как настоящему Израилю не нужны переселенцы не европейского происхождения? — спросил Ляхов, который знал о длящейся уже полвека борьбе евреев-ашкенази (Ашкенази — евреи германского, польского, российского происхождения, говорящие на идиш.) с проникновением в их светское государство единоверцев из Африки и Азии.

— Так и есть, пусть и несколько в другом смысле. Дело в том, что, как вы правильно в свое время догадались, некробионты могут попадать именно сюда лишь только во время работы ваших генераторов и еще сутки, двое после их выключения. Завеса времени постепенно густеет и становится непроницаемой. То есть наряду с нужными нам лицами успевает просочиться несоразмерно большое количество нежелательного контингента. В то же время действительно заслуживающие того кадры которым не повезло умереть в подходящий момент, уходят в буквальном смысле навсегда.

Ляхов не стал выяснять критериев желательности. Вряд ли скажет, а если и да, то разговор снова может уйти в мистические дебри.

— И вы хотите от нас...

— Да, вы правы. Я хочу заключить с вами соглашение, договор. О взаимопомощи и сотрудничестве. Вы с помощью своих генераторов можете обеспечить нам строго дозированный приток населения. Все необходимые параметры мы вам сообщим.

Вот оно как! Вполне по-божески. Заслужившие того праведники — сюда, на жизнь вечную. Грешники — в отвал! А мы — вертухаи на проходной? Приходит человек с записочкой — пропускаем, нет — прикладом в зубы. А найдутся сообразительные ребята (и с той, и с другой стороны), так можно наладить торговлю индульгенциями. А может, кстати, так оно и делалось всегда? С Древнего Египта. Кто знает, чем еще, кроме генератора Маштакова, дверка открывается? Тамошние жрецы, пожалуй, не глупее нынешних были.

Да постой, а Розенцвейг с его приятелями?

Двойник, больше не вступавший в разговор, чему-то тихонько улыбался. Может быть, той же самой мысли.

— Интересно, — кивнул Ляхов. — А в чем, как говорится, наш кербеш (Кербеш — выгода, прибыль (жарг.).)?

— Общую выгоду всегда можно найти. К примеру, мы можем оказать содействие в организации службы ассимиляции для ваших людей. Кого вы сочтете нужным сюда направить. С двух сторон проводить совместные научные исследования глубочайших тайн естества. Предполагаю, от этого будет огромная, сейчас еще непредставимая польза для всего человечества...

— Вопрос можно? — как-то лениво спросил Вадим.

— Пожалуйста.

— Куда все же деваются те, кому не повезло? Все, кто умер до изобретения генератора, и умирают, когда он выключен?

— Я этого пока не знаю, — похоже, что честно, ответил Шлиман. — Возможно, что действительно никуда. Умирают и превращаются в распадающуюся протоплазму. А может быть — в полном соответствии с канонами своих религий. Кому куда положено. Сам я атеист, увы.

— В таком случае, как я понимаю, нам здесь больше нечего делать? — полувопросительно-полуутвердително сказал Вадим. — Все равно ведь и господин Шлиман ничего существенного больше не скажет, и мы такой вопрос решать не компетентны без консультаций с руководством. Личным генератором, к сожалению, не располагаем.

— Вы тоже так думаете? — спросил Шлиман у Ляхова.

— Рад был бы, если б иначе. Но, по-моему, господин Ушаков прав. Откровенничать вы с нами не расположены, о сути своих исследований и открытий говорить не хотите. В какой-то мере я вас понимаю. Не сложилось... Я, само собой, доложу о наших с вами переговорах в самом благожелательном духе. А что уж там мое руководство решит...

— Все правильно оно решит, — вставил Вадим. — Им тоже рано или поздно придется — сюда. Так что дружить мы в любом случае будем. И Комитет благожелательной ассимиляции создадим. Если вы к тому времени сохраните статус.

Ляхов, который собирался еще обсудить со Шлиманом инициативу Розенцвейга, вдруг передумал. Незачем, разберутся как-нибудь сами.

— А вообще, как вы представляете собственное будущее? — спросил он вместо этого. — Неограниченно долгая жизнь в данной форме или восхождение к высшим сущностям? Интересно, все-таки... Ведь все там будем, как у нас выражаются.

— Поживем — увидим, — ответил Шлиман. — Первую стадию освобождения от телесности мы благополучно миновали. Это ведь не тело, — потыкал он себя пальцем в грудь, — это превращенная форма сохранения привычного облика. Когда исчезнет привычка, как-то изменится и остальное. А если вы считаете, что первая фаза переговоров завершена, задерживать не смею. Пожелаете продолжить — здесь же и тем же способом. А в качестве жеста доброй воли позвольте совет...

Вежливо подождал ответа на вполне риторический вопрос, после чего предложил проехать не так уж далеко, на тот самый перевал.

— А зачем?

— Вы там можете найти кое-что интересное для себя. А, возможно, для нас всех. Если сумеете этим правильно воспользоваться.

— И все же? Не люблю я таких вот полунамеков. Пойди туда, не знаю куда...

— Не хочу вас заранее обнадеживать или разочаровывать. Захотите — поедете, сами все увидите. Сумеете — воспользуетесь, нет — значит, нет. Дело в том, что там, в глубине расселины, есть одна пещера... Со странными свойствами. Для нас — скорее опасными. А вы — посмотрите. Будете ехать обратно, заверните сюда еще раз. Расскажете, что получилось. Тоже если захотите. Нет — не надо. Так поедете?

— Поедем, — кивнул Ляхов. Странным образом предложение Шлимана совпало с планами Вадима. Тот тоже имел в виду навестить место боя. И тоже не объяснил предварительно — зачем.

В машине он поднял эту тему.

— Есть что-то общее?

— Наверное. Про пещеру я ничего не слышал, а вот тщательно осмотреть окрестности точки взрыва мне тоже посоветовали. И именно в твоей компании. Очевидно, предполагается, что вдвоем мы можем открыть нечто, недоступное нам по одиночке.

— А с вашей стороны это место обследовали?

— Что там обследовать? Кому положено, прошлись, конечно, оружие собрали, трупы, документы. Меня в известность, по малости чина, никто не ставил.

— Хотелось бы знать, — раздумчиво сказал Ляхов, — искать надо именно в здешнем времени или в реальности тоже можно?

— Многого ты от меня хочешь. Ну, не знаю я! А в плане догадки... Если меня к тебе прислали сюда, значит, там ничего не нашли.

— Что ж, поехали...

Колосову Ляхов приказал ждать их на базе, а лучше — на одном из кораблей, до вечера.

— Рацию держите на приеме. Если будет нужно — передам дополнительные указания. До ночи не вернемся, и связи не будет — езжайте вот сюда, — он указал точку на карте. Вдруг разминемся — возвращайтесь в Тель-Авив.

— Так зачем же, командир? — встревожился поручик. — Давайте мы сразу с вами!

— Не надо. Дело у нас там такое, весьма секретное, а опасности почти никакой. Отдыхайте, в море искупайтесь, когда еще придется.

Ляхов сам не знал, почему не хочет брать с собой охрану. Не хочется, и все.

На перевал они поднялись той же дорогой, что и в первый раз с Тархановым.

А теперь получается, уже четвертый. Действительно — закольцовка. Сначала — волею случая, да и то как сказать, два других — с участием потусторонних сил, и вот сейчас — якобы на основе свободного выбора, но в ситуации, когда иного выхода как бы и нет.

Заколдованное место, не хуже, чем у Гоголя.

Разумеется, сейчас Ляхов вполне мог бы повернуть руль и покатиться вниз, к морю. Наплевав вообще на все. Единственное конкретное задание высшего командования он выполнил. И имеет полное право вернуться хоть с Розенцвейгом, хоть без него. От двойника, конечно, так просто не отделаешься — захочет, потащится следом в нашу реальность. И без всякого самолета, своим ходом догонит, а то и перегонит. И явится к Чекменеву первым, себя объявить настоящим Ляховым, а его — подменышем.

И вы скажете мне, что там сумеют распознать перестановку? А вот большой вопрос. Кто знает, сколько необходимой информации уже закачано в его мозги и сколько еще добавят? Квантум сатис (Квантум сатис (лат.) — сколько нужно.), пишут в рецептах.

Значит, я делаю выбор совершенно свободно? А как же!

Да и самому ведь чертовски интересно, а что там у только что подаренного плюшевого мишки внутри? Неужто только опилки? Фу, как банально!

А если бы вдруг оказались настоящие потроха, с кровью, веселее бы стало?

— Слушай, кстати, — небрежно спросил он двойника, любующегося панорамой, — в твоем варианте Чекменев рядом с Розенцвейгом не крутился?

— Какой Розенцвейг? Мне он там не попадался...

— Как? Ты ведь говорил, как он к тебе за столик подсел. Вербовщик...

— Я? Говорил? Что-то ты того. Александр Иванович там был...

— Тьфу, черт! А я все время думал, что это тоже Розенцвейг... Ну, так оно прозвучало — "и ко мне тоже", что я сразу ту картинку и увидел. И все к нашему Львовичу приглядывался. Все мысли в эту сторону крутились.

Они посмотрели друг на друга, не зная, смеяться или как.

На площадке, где встречался с Вадимом прошлый раз, Ляхов машинально поискал глазами, нет ли тут окурков, единственного материального следа. Конечно, не увидел ничего, сколько времени прошло, дождей, ветров. А вот гильзы так и валялись, потемневшие, в зеленых лишаях.

Начали спускаться по крутой "дороге смерти".

— И где же мы эту пещеру будем искать? — вслух рассуждал Ляхов.

— Сказано же — на месте взрыва...

Искать долго не пришлось. Как раз в том месте, где помещались возглавлявший боевиков шейх и контейнер с "Гневом", где на каменных откосах еще не стерлись отметины от пуль Тарханова и последних гранат Ляхова, она и обнаружилась.

Выступающий почти к середине карниза отрог горного кряжа был рассечен узкой косой расселиной, в устье которой тогда стоял "Гочкис". Здесь тоже сохранились полузанесенные песком крупные гильзы, обрывок металлической пулеметной ленты, пустая прорезиненная упаковка от индивидуального пакета. Иных, более поздних следов человеческой жизнедеятельности не наблюдалось. Словно действительно за прошедшее после боя время не ступала сюда нога человека. Что было несколько странно.

В полевых сумках у обоих имелись штатные электрофонарики с инерционным приводом. Практически вечные, не нуждающиеся в батарейках. Светят далеко и ярко, только нужно время от времени встряхивать, как погремушку.

Метров через тридцать Ляхов увидел, что впереди — тупик. Потолочная плита несколькими уступами опустилась ниже человеческого роста и бугристые стены сомкнулись под тупым углом.

— Вот и пришли, — со странным облегчением констатировал он. Все, что требовалось, они сделали. Можно возвращаться.

— М-да, — разочарованно ответил Вадим. — Странно как-то. И мне говорили, и Шлиман... Однако же — факт налицо, — он водил лучом фонаря по стенке напротив. — На кладку не похоже, явный монолит... а ну-ка! Стоп-стоп-стоп... Нет, ты погляди! Это ж надо!

Действительно, устроено было хитро. Природа постаралась не хуже строителей египетских пирамид придумывавших всякие уловки для борьбы с грабителями погребальных камер. Понять, в чем тут фокус, можно было только проделав последний десяток шагов на четвереньках. А зачем ползти под опасно нависающую плиту, если и так все очевидно? Вадим догадался о секрете только потому, что в какой-то момент луч фонаря отбросил на правую стенку лаза странную тень.

Два каменных траверза хитрым образом перекрывали друг друга наподобие театральных кулис, а их окраска и многочисленные трещины и каверны создавали полную иллюзию сплошной преграды. На самом же деле места было вполне достаточно, чтобы протиснуться без особого труда.

— Куда нас несет, — ворчал Ляхов, цепляясь плечами за выступы породы, — свалится камешек, и амбец нам!

Впрочем, щель, или, лучше сказать, своеобразный тамбур, тут же и кончилась. Крысиный лаз, расширившись воронкой, превратился в настоящую пещеру, уходящую, судя по компасу, на северо-северо-восток. С ощутимым подъемом.

— Давай перекурим, — предложил Ляхов, осматриваясь. Что самое интересное, с этой стороны проход, через который они проникли, тоже выглядел тупиком.

— Ну и что, идем дальше? Куда, зачем? Не нравится мне здесь что-то. Неестественно выглядит. Тут ведь после боя наши контрики, израильские тем более все бы перерыли. Истоптано бы было, окурки валялись, да мало ли... И дырку бы нашли. Не сами, так собаки учуяли бы, а здесь с сотворения мира никто не проходил. Для нас, что ли, специально проходик открыли?

— Я и сам тут понимаю значительно меньше половины. Но! Шлиман, вишь, не соврал. Пещера вот она, причем со странными свойствами. Меня тоже никакой конкретикой не снабдили. Имеется, мол, природная аномалия, могущая оказаться весьма интересной... И если она обнаружится, действовать решительно. Если что — нам помогут.

— Известное дело. Начальство завсегда так. Обожает в военные тайны играться. Пойди туда, не знаю куда. А если найдешь не знаю что, мы его от тебя же быстренько засекретим...

Вадим не обратил на брюзжание Ляхова никакого внимания. Стоял, попыхивая сигаретой, рассуждал вслух.

— Ну, вот мы достигли последней границы, фронтира, как наши американские друзья выражаются. Теперь шаг вперед, и, возможно, обратной дороги не будет... Еще можно все отыграть назад.

— Как — отыграть? Повернуться и уйти?

— Совершенно верно. Повернуться, уйти, продолжить жить, как жил, если, конечно, сумеешь. А что же это мы такое с двойником моим так и не увидели в пещере? За каким, простите, хером, мы с Серегой Тархановым сотню душ положили? Наверняка ведь будет мучить тебя эта загадка до конца твоих дней, которые, как сказано, могут закончиться гораздо быстрее, чем ты надеешься. И будет тогда у тебя одно утешение — узнать, как себя чувствует не только не родившийся, а и не зачатый младенец!

Ляхову оставалось только рассмеяться самым искренним образом и пустить по кругу недопитую фляжку.

Подобной манерой убеждения он тоже владел в полной мере и, что самое забавное, на него самого она воздействовала так же, как на людей неподготовленных.

По пещере они прошли около трехсот метров, все время поднимаясь вверх и уклоняясь вправо. Не только в душе, но и в теле Ляхов чувствовал неприятную вибрацию, мандраж, проще сказать. Как на вступительных экзаменах в университет. Или — перед боем.

Вадим вдруг остановился, и Ляхов увидел в свете фонаря тусклую, отливающую старым золотом арку, как бы врезанную в обыкновенный серый камень стен. Отчетливо разделяющую коридор на две части.

Это не было архитектурное, рукотворное сооружение, просто бугристые, торчащие неровными краями плиты так выстроились, без зазоров и прослоек. Словно пещера, может быть, промытая древней подземной рекой, пересекла в этом месте гигантскую золотую жилу. Шириной феномен превышал три метра, а уж насколько уходил вверх, вниз, в стороны — не угадаешь.

Теперь стало окончательно ясно, что до них здесь не бывал никто. По крайней мере — последнюю тысячу лет. Или сколько там надо, чтобы уничтожить малейшие следы человеческого присутствия.

— Аурум? — с дрожью в голосе, естественной у человека европейской культуры, воспитанного на связанных с этим металлом историях и легендах, спросил Ляхов. — Копи царя Соломона?

— Почему бы и нет? И место подходящее. Зачем, простите на милость, воображать их в неведомой стране Офир, куда попробуй еще доплыви на папирусном судне, если сюда можно добраться за сутки на обыкновенном верблюде и даже осле.

— Скорее всего. Но эти сотни или тысячи тонн золота, самородного, девяносто шестой пробы, по своей рыночной цене — ничто в сравнении с истинной ролью.

— Слушай очередную порцию информации. Не думай, я не нарочно темню... Это у меня так память включается. Пошагово. Тайна уж больно грандиозна, чтобы даже мне сообщить ее сразу и целиком...

— А я что говорил, — позлорадствовал Ляхов. — Лично меня бы это оскорбило.

— Не судите, да не судимы будете. Ты тоже о своем верископе на каждом углу не кричишь. А здесь дела еще почище. Это кольцо, не знаю уж, каким образом, мы с тобой не физики, впитало в себя, поглотило большую часть энергии "Гнева Аллаха". Как графитовые стержни в реакторе. Если бы его здесь не случилось — неизвестно, чем бы завершился "инцидент ". Может, и в самом деле ваш и наш мир разнесло бы на молекулы, хуже того — на элементарные частицы. А так — образовались стационарные, ни в каких больше генераторах и источниках энергии не нуждающиеся ворота.

— Ворота — куда?

— В прекрасный новый мир. Вдохни-выдохни, и пойдем. Нас они должны пропустить.

— А Шлимана с его покойничками — не пропустили? — догадался Ляхов.

— Очевидным образом. Но интерес у них имеется. Черт знает, вдруг надеются через них обратно в белый свет выбраться. Так что, пойдем?

Ощущение было странное. Страшно, что ни говорите — а вдруг неведомое просто испепелит при попытке его преодоления? И в то же время — увлекательно. Почти что "русская рулетка".

В момент прохода сквозь арку Ляхов ощутил себя так, будто на секунду погрузился в ледяной, бурлящий нарзанный источник. Пронзивший до мозга костей холод и миллионы облепивших кожу щекочущих и покалывающих пузырьков. Дыхание перехватило так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть. И тут же отпустило.

— Вот и все, — сказал Вадим, — признаны годными. Нужно понимать, то, что мы почувствовали, это как бы такой резонанс клеток наших организмов со статическим полем. То есть мы уже были соответствующим образом настроены, а это... Ну, не знаю, то ли просто естественная реакция, то ли дополнительная доводка "по месту"...

— Я по-прежнему чего-то не понимаю, — сообщил Ляхов, осматриваясь и прислушиваясь к собственным ощущениям. — Твои хранители... Иногда, по описанию они чуть ли не всемогущи и всеведущи, а то вдруг представляются бессильными настолько, что нуждаются в помощи таких, как мы. Зачем, зная о существовании артефакта, посылать сюда нас, да еще с такими сложностями?

— Да наверное, как раз затем, чтобы провести натурный эксперимент. Убедиться, что тоннель этот проходим в принципе, затем снять с нас все им потребные характеристики, после чего использовать его самим. Иного способа, наверное, не придумали. Ты все время помни — никакие они не боги, не сверхсущества, такие же точно люди, просто чуть больше нашего знают и умеют. Так уж им повезло, а может, и наоборот... Ладно, пойдем.

"Хорошие ребята, — почему-то без всякой злобы думал Ляхов, — на живых людях экспериментируют. А вот не попали бы мы в резонанс, и что? Смели бы веничком, что от нас осталось, поставили галочку в журнале и послали следующих?"

Через несколько шагов в пещере начало светлеть, а за ближайшим поворотом вдруг открылся выход, узкая, треугольная щель чуть выше человеческого роста. Только, в отличие от входа, густо заросшая незнакомым кустарником, с плотными кожистыми листьями и фиолетовыми, лишенными коры ветвями.

Совсем недолго они провели в темноте, но дневной свет ударил по глазам с необычайной силой. Секунду Ляхов ничего не видел, но, как только проморгался, у него захватил дух.

Такой панорамы он не видел даже на Кавказе.

Плоская каменная терраса, шагов пятнадцати в ширину, ничем не огражденная, обрывалась в бездну. Далеко впереди громоздились несколькими ярусами горные хребты, покрытые глухим черно-зеленым лесом. С десяток остроконечных пиков увенчаны сверкающими конусами вечных снегов.

Ляхов шагнул вперед и только тут обнаружил, что внизу не просто горная долина, а узкий и извилистый фьорд, с правой стороны после нескольких поворотов теряющийся среди многосотметровых отвесных стен. Вода стояла между ними неподвижная, искристо-синяя, как сапфир на изломе. Где-то там, на юго-западе, неизвестно через сколько километров, он, наверное, соединялся с морем. Или — океаном.

А слева, окруженный амфитеатром все тех же молчаливых скал был виден овальной формы внутренний бассейн пронзительной голубизны. На берегу — игрушечный издали поселочек из двух десятков кирпичных и каменных коттеджей с остроконечными, под алой черепицей крышами.

Чуть выше по склону — большое трехэтажное здание, напоминающее стилем французские замки XVIII века. Не те средневековые сооружения с башнями до небес и подвесными мостами, которые воображаются при слове "замок", а нечто вроде просторного загородного дома посередине ухоженного парка.

От замка вниз к поселку вела довольно-таки широкая дорога, мощенная поблескивающей под лучами солнца брусчаткой, прорезала его насквозь и упиралась в Минный бетонный пирс. А к пирсу пришвартован высокобортный белый пароход архаического вида и несколько корабликов поменьше. Точнее, совсем маленьких на фоне четырехтрубного гиганта.

Все это не имело ничего общего с пейзажем по ту сторону пещеры. И воздух здесь был хрустальной чистоты, прохладный, пахнущий одновременно морской солью, лесной сыростью и даже, кажется, травами альпийских лугов. Чего, конечно, на таком расстоянии ощутить было невозможно, однако впечатление создавалось именно такое.

— Ма-ать твою!... — восхитился Ляхов. — Куда же это мы с тобой забрели? Неужто в Норвегию?

— Норвегия или нет — понятия не имею. Насколько понимаю в географии, подобных мест на нашем шарике не так уж много. Скандинавия, юг Патагонии и, кажется, Новая Зеландия. В любом случае — не Палестина.

— Секстана, жалко, нет, — посетовал Ляхов. — Сейчас бы с ходу определились...

Вадим с сомнением хмыкнул:

— К чему тебе секстан без карт и справочников?

— Маэстро, не разочаровывайте меня. Вы в своей жизни яхтингом не занимались?

— Не довелось.

— Сочувствую. А на какой широте располагается наш родной город, хоть знаешь?

— На шестидесятой...

— А Скандинавия еще выше. В свою очередь, если бы ты не прочел в жизни ни одной книги, кроме "Детей капитана Гранта", все равно должен помнить, что и Патагония, и Новая Зеландия располагаются в пределах пресловутой... Ну?

— Тридцать седьмой параллели! Конечно же, южной.

— Ставлю двенадцать! (В старой России в ряде учебных заведений применялась двенадцатибалльная система оценок.) Тридцать седьмой плюс-минус пять градусов, грубо говоря. Но раз секстана у нас нет, вопрос о нашем местонахождении остается открытым. Правда, считаю нужным отметить, Палестина и место входа в пещеру имеют ту же широту, только северную. Что вряд ли может быть чистой случайностью. Кроме того, время здесь отнюдь не боковое...

— Кто тебе сказал? Людей я здесь пока что не вижу. — Странным образом двойник уступал Ляхову в сообразительности. Наверное, мысли его были заняты не тем.

— Дым!

Действительно, над третьей трубой парохода вился едва заметный дымок. То есть хотя бы один кто-то, да работал для судовых нужд.

— Принимается. И я бы предположил, что мы сейчас видим одну из баз моих друзей-хранителей. Интуиция подсказывает.

— Это было бы недурно, очень недурно... Только уж слишком маловероятно. Неужто бы они тебя не предупредили о возможной встрече?

— Если бы сами знали. А почему я почти уверен — сдается мне, что именно этот пароход я видел на фотографии в одном из их офисов. А тебя здесь больше ничего не удивляет? — спросил вдруг Вадим.

— Меня удивляет настолько много моментов, что затрудняюсь ответить.

— Почему мы не чувствуем сквозняка? Ведь в эту трубу, — указал он на пещеру, — с учетом перепада высот и температуры должно так свистеть...

— Угу. Изрядно сказано... Придется посмотреть... Ляхов скрылся в пещере быстрее, чем Вадим успел его остановить. Поступок был достаточно рискованный. Но меньше чем через пять минут он вернулся живой и здоровый.

— С той стороны по-прежнему Ливан. Арка свободно проходима, даже для меня одного. Но за малым исключением. Она не пропускает воздух.

— Точнее сказать — даже воздух. И это очень интересно. Для нас с тобой. Мы что теперь — состоим из нейтрино?

— Раз не проваливаемся прямо к центру земли, то вряд ли. Опять-таки — тот самый резонанс. Господин Маштаков, нисколько этого не желая, распечатал для нас так называемый внепространственный туннель, длиной, как минимум, три, а максимум — двадцать тысяч километров. И что мы теперь будем делать? Возвращаться домой с докладом или...

— Вообще-то, мне полагалось бы вернуться. Сеанс связи сегодня ночью. Но "или", конечно, заманчивей — и Вадим с сомнением посмотрел в пропасть. — Вот только как спускаться будем?

— Надо поглядеть. Вдруг да отыщется тропинка. А что никакой экстренной связи у тебя нет? Неосторожно...

— Так кто же знал. А если нам вот так попробовать? Попытка — не пытка...

Вадим расстегнул полевую сумку. В ней, как и у Ляхова, в специальном карманчике помещались три разноцветные сигнально-осветительные ракеты.

— Подожди, — и Ляхов снова нырнул в пещеру. Если придется задержаться, Колосов непременно кинется его искать. А это — лишнее. Найдет пустую машину, непроходимую пещеру, доложит Розенцвейгу. А тот, кто его знает, вдруг тоже проходимец? Очень может быть.

По радио он перенес контрольный срок возращения на сутки. Велел сохранять бдительность, пределов базы не покидать.

— Теперь давай, — сказал он Вадиму. — Пальни три раза в сторону парохода. Там верняком вахтенный на палубе, заметит. А мы посмотрим, что они потом предпримут. В случае чего — сбежать всегда успеем...