А. Балабуха
1984 год по Звягинцеву, или
похвальное слово
сослагательному наклонению
(рецензия на книгу "Одиссей покидает Итаку")
В.Звягинцев "Одиссей покидает Итаку" С.Петербург, "Северо-Запад", 1993
СТАРАЯ АНГЛИЙСКАЯ ПОСЛОВИЦА утверждает, что в комнате, где беседуют Том и Джек, присутствуют как минимум шесть человек: Том, каким видит его Джек, и Джек, каким представляется он Тому; Том и Джек, каким каждый из них видит собеседника; и, наконец, Том и Джек, каковы они на самом деле. Последнее, признаться, вызывает большие сомнения - не знаю, как вы, а я не способен вообразить некоей абсолютной объективности; любой, самый что ни на есть сторонний наблюдатель, до Бога включительно, в оценке людей и событий исходит из своих собственных критериев и представлений. Однако в целом пословица, несомненно, справедлива. Вспомнил же я ее потому, что роман, о котором идет речь, являет собой повествование о жизни Джека, рассказанное им самим (и вдобавок, замечу, в сослагательном наклонении). Монолог этот сугубо субъективен, и столь же субъективным будет мой о нем разговор, ибо и я - плоть от плоти того же Джека, иными словами - поколения, к которому принадлежим мы все: и автор романа, и его герои, и даже критик - ваш покорный слуга. И потому я не в силах взглянуть на нашего Джека со стороны, с позиций любого Тома - пусть это сделают (а так оно и будет, не сомневаюсь) другие, наши старшие или младшие современники. Уверен, они скажут иное и по-другому. Но в ожидании этого давайте побеседуем пока о нашем коллективном герое, то есть
О ТЕХ, КОМУ ЗА ТРИДЦАТЬ, или, точнее, о тех, кому было за тридцать в 1984 году. Это - первое послевоенное поколение, те, чья юность или отрочество пришлись на "оттепельные" времена, кто смолоду успел глотнуть хоть полусвободы, хоть четверть правды в недолгие двенадцать лет, что пролегли между Будапештом и Прагой.
Как и всякое другое, это поколение окружено собственной аурой из имен, словечек, названий и понятий. Оно зачитывалось Аксеновым и Битовым, Вознесенским, Кушнером и Евтушенко; заново открывало для себя Ренана и Марка Аврелия; с "Сокровищем Громовой Луны" Эдмунда Гамильтона приобщалось к западной фантастике, а с "Туманностью Андромеды" Ивана Ефремова и "Страной багровых туч" братьев Стругацких - к отечественной; через "Похитителей велосипедов" и "Рим в одиннадцать часов" открывало для себя итальянский кинематограф, а через "Дилижанс" и "Великолепную семерку" - мир голливудского вестерна... Событиями для него стали первый двухтомник американской новеллы и первый же, в черном дерматиновом переплете, двухтомник Хемингуэя... Да что там! Одно это перечисление при минимальном тщании могло бы перерасти в полновесную телефонную книгу. И все это - не только точные приметы места и времени, но еще и своеобразный пароль, что-то вроде киплинговского "мы одной крови - ты и я!". Скажи, что ты читаешь, и я скажу тебе, кто ты... Этим и жива литература, этим и создается наполняющий любое произведение воздух, перекидывается сеть мостов между автором и всеми его читателями. Но как же трудно, оказывается, наводить эти мосты, стоит ассоциациям утратить самоочевидность! Тут-то и начинают множиться догадки и толкования: а что имел в виду писатель? на кого намекал? какие обстоятельства подразумевал? И обрастают книги неохватными комментариями, ибо уже из памяти следующего поколения легко и естественно ускользает многое, для сверстников не требовавшее никаких разъяснений. И не надо обращаться за иллюстрациями к пушкинской, скажем, эпохе: многие ли из нынешних двадцатилетних сразу поймут, что такое "музыка на костях", когда в эру кассетных магнитофонов и лазерных дисков архаикой стали не только доморощенные, на рентгеновской пленке нарезанные, но и вообще патефонные пластинки? Или - почему неизменную ироническую улыбку вызывает выражение "...и ушел в сторону моря"? А кто оценит предложение: "Выпьем по коктейлю номер три!" - если не смотрел легендарного "Лимонадного Джо"?
Вот этой-то аурой пропитан насквозь звягинцевский "Одиссей" - вы найдете здесь и прямые, с указанием авторов и произведений, цитаты, и скрытые, мимоходом брошенные намеки. Ведь даже датировка действия заставляет сразу же вспомнить "1984 год" Джорджа Оруэлла, а упоминание полевого синтезатора "Мидас" отсылает к "Трудно быть богом" Стругацких, и от одного этого словечка враз встают в памяти то
Лето шестьдесят четвертого, и - "хррум-хррум-хррум" - марширующие по улицам Арканара отряды "серых", и благородный дон Румата Эсторский... Но самое главное - в миг понимаешь, что написано это тобой, о тебе и для тебя, человеком одной с тобою крови, "одной серии", как формулирует это у Звягинцева Андрей Новиков. И уже только за озаряющее чувство общности ты готов принять книгу - безоговорочно и безоглядно.
Но дело, разумеется, не только в этом. Будь оно так - роман все-таки не состоялся бы, ибо одной радости самоузнавания, конечно же, недостаточно. Как минимум, к нему необходимо добавить самопознание.
Вот этим и решил - не знаю, в какой мере сознательно, а в какой степени инстинктивно, - заняться Звягинцев. В сущности, все его основные мужские персонажи: Новиков, Левашов, Шульгин и даже несколько наособицу стоящий Воронцов - лишь разные ипостаси одного героя. Автор, как демиург, создал по образу своему и подобию несколько клонов (может быть, для вящей точности их следовало бы назвать репликатами), лишь наделив одного из них большими познаниями и склонностью к наукам гуманитарным, другого - к точным и так далее. Именно поэтому они так дополняют и понимают друг друга, что кажутся порой не группой, а сверхорганизмом. Однако в силу этого же обстоятельства им куда труднее найти общий язык, ощутить внутреннее единство, едва речь заходит о людях иных поколений - старшего, как Берестин, или младшего, как Лариса. Здесь уже в помине нет того понимания с полуслова-полувзгляда, а начинается обычное человеческое налаживание отношений, которые никогда не бывают простыми.
Не случайно в достаточно густонаселенном романе Новиков-Левашов-Шульгин являются организующим ядром, тогда как все остальные проявляются преимущественно во взаимоотношениях с ними, через отношение к ним. Больше того, даже магическое число три здесь отнюдь не является актом авторского произвола. За ним сразу же встают три богатыря, три мушкетера, три товарища... И не в том, прежде всего, суть, что три - волшебное число. И далее не в том, что тройка - великая устойчивая асимметрия, та минимальная форма объединения, Которая не обладает избыточной способностью к самораспаду, В отличие от легко дробящихся четверки и больших групп. В первую очередь Звягинцеву важен ряд культурных ассоциаций. Причем последняя, ремарковская, имеет особое значение.
Именно это, Первой мировой психологически покалеченное Поколение назвала в свое время "потерянным" Гертруда Стайн. (впоследствии слова ее почему-то не раз приписывались Хемингуэю, но он в том не виноват). Внутренним изломом отличались и "младшие шестидесятники". Это о них писал Наум Коржавин:
Но вот надвигается юность иная.
Особых надежд ни на что не питая,
Она по наследству не веру, не силу -
Усталое знанье от нас получила.
От наших пиров ей досталось похмелье,
Она не прельстится немыслимой целью,
И ей ничего теперь больше не надо -
Ни нашего рая, ни нашего ада.
Именно отсюда исходит и то отношение к жизни, что так точно подмечено Звягинцевым, - скептический оптимизм, находящий максимальное выражение в словах императора-стоика Марка Аврелия, которые любил в свое время цитировать Черчилль: "Не теряйте мужества, худшее впереди..." Но это поколение нельзя назвать потерянным. Оно - нереализованное. Точнее - недореализованное, недовостребованное. Их нельзя назвать неудачниками, ибо чего-то удалось достичь практически каждому. И каждому из нас, и каждому из героев романа. Но многое и не удалось - непропорционально многое, прямо скажем. Разрыв между потенциальными возможностями и их реализацией непомерно велик.
Готов биться об заклад: как раз осознание величины этого разрыва и подвигло Звягинцева взяться за перо и сочинить фантастический роман, чтобы показать, чего могли бы добиться, какими могли бы стать наши сверстники, дай им судьба возможность развернуться. С этой точки зрения "Одиссей покидает Итаку" - ода поколению, написанная в сослагательном наклонении. Но вот тут-то и возникает самый интересный вопрос: а чего же не хватает, чтобы потенциальные возможности претворились в реальные свершения, каковы они -
НЕПРЕМЕННЫЕ УСЛОВИЯ СВОБОДЫ без которых нечего и говорить о какой бы то ни было самореализации?
Прежде всего, разумеется, надобен джинн. Как могли бы совершить все свои лихие подвиги звягинцевскне герои, не окажись у них в руках невероятных достижений инопланетной науки и техники, помноженных на инженерный гений Левашова? Ничего бы у них не вышло, само собой. Но, в сущности, не имеет ни малейшего значения (кроме как для фабулы и жанра романа), каково происхождение всех этих чудесных возможностей. Сотворил ли некий инженер-самородок из магнитофона
"Грюндиг", самовара фирмы "Сукинъ и сыновья" и ломаного будильника прехитрый агрегат, позволяющий по щучьему велению получать все, чего душе пожелается - от сигарет "Салем" до танка "Леопард" включительно, - или оказаться в любом, по своему выбору, месте - хоть на пляже Вайкики, хоть на планете Валгалла; предоставил ли в распоряжение героев те же самые возможности джинн Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб, выпущенный из кувшина, с риском для жизни добытого со дна Москвы-реки, - в конечном счете, разница совершенно не принципиальная. И в том и в другом случае срабатывает эффект Золотой Рыбки. Тот же самый, кстати, что превратил заурядного в общем-то моряка Эдмона Дантеса в могущественного графа Монте-Кристо. Только у Дюма-отца эту функцию выполнил сундук с сокровищами, зарытый в пещере невинно убиенным кардиналом Спада. И, между прочим, пожалуй, именно этот пример в чистом виде выявляет суть проблемы - необходимость в экономической независимости. Не так уж трудно вообразить, будто Левашов изобрел не свой прибор, а упоминавшийся уже полевой синтезатор "Мидас", способный превращать в золото любую труху. И при таком раскладе в распоряжении героев с тем же успехом могли оказаться все те же возможности, разве что путь к их осуществлению оказался бы подлиннее да поизвилистей. Конечно, это был бы уже совсем другой роман, но природа явления ничуть бы не изменилась. Важно здесь лишь одно: экономическая независимость есть не самоцель, а лишь мощный и совершенно необходимый инструмент для достижения цели.
А вот к чему стремиться - уже совсем другой вопрос. Граф Монте-Кристо, как вы помните, жаждал мести. А Генрих Шлиман, например, зарабатывал миллионы для того, чтобы, удалившись от дел, истратить их на осуществление детской мечты - раскопки Приамовой Трои. Звягинцев изрядно облегчил своим героям жизнь, избавив их от изначального выбора цели, - волею автора и судеб они, по брюсовскому выражению, "вброшены в невероятность", замешаны в противоборство цивилизаций и просто ориентируются по ходу дела. Вот эта самая брошенность в невероятность - второе непременное условие свободы. Ибо означает не только избавление от рутины, от тотальной регламентации быта, но и - в первую очередь - полное внутреннее раскрепощение. Это - своего рода второе рождение. "Его вдруг охватило чувство необыкновенной остроты и реальности существования. Пронзительное до озноба. Чувство, которое у большинства горожан давно и окончательно задавлено стремительной монотонностью городской беспросветной жизни, когда годы мелькают так же быстро, как недели, и нет ни времени, ни повода "остановиться, оглянуться". Ведь это именно он, Андрей Новиков, стоит здесь и сейчас. Он жив, полон сил, он чувствует и мыслит. Есть только он, и это мгновение настоящего... Именно с ним и сейчас все это происходит - то, чего никогда еще ни с кем не случалось. Он задумал и проводит немыслимую для нормального человека операцию, начал и ведет борьбу против целой суперцивилизации и, что самое смешное, твердо намерен выиграть. Пусть там, дальше, что угодно случится, но этого длящегося мгновения, ради которого, наверное, и стоит жить, никто у него не отнимет". Парадокс - реальность существования по-настоящему ощутима лишь в невероятных условиях. Но парадокс этот извечен. Не к этому ли ощущению реальности стремились все, кто бросался в неведомое и пытался достичь невозможного, - бесконечная плеяда первооткрывателей, коим несть числа?
Если два первых условия имеют характер всевременной и всечеловеческий, то третье гораздо более локально и обусловлено особенностями нашего, российского, а в немалой мере - и советского менталитета. Я бы назвал его "свободой под огнем".
Помните, у Василия Гроссмана в "Жизни и судьбе": Сталинград, руины дома, кругом - канонада, огонь и смерть, но именно здесь люди чувствуют себя свободнее всего. Над ними лишь одна власть - воинского долга, причем исполнять его можно в той форме, которая им самим представляется наиболее целесообразной. Это не просто "в борьбе обретешь ты счастье свое", да простят мне тени господ эсеров столь вольное обращение с их лозунгом; и не "мятежный ищет бури". Здесь совсем иное - освобождение от чьей угодно власти там, где уже не существует ничего, помимо диктата совести и долга. Это сродни чувству безопасности того голого человека, с которого, по справедливому замечанию Ходжи Насреддина, уже невозможно снять халат. Правда, у Звягинцева эта тема звучит смягченно. Ибо - в отличие от вышеупомянутого дехканина и гроссмановских героев - персонажи "Одиссея" обладают всеми непременными условиями раскрепощения, о которых мы говорили, совокупно. Но даже снабженные своей научно-технической Золотой Рыбкой, вброшенные в любую невероятность, я далеко не уверен, что они чувствовали бы себя полностью свободными и удовлетворенными жизнью, не окажись они ввергнуты в состояние затяжной войны аж четырех - если считать и нашу, земную - цивилизаций разом. Но это и естественно - ведь автор-то человек русский, а по воспитанию так даже и советский, и потому отказаться от подобного мировосприятия свыше его сил.
Однако за свободу звягинцевским героям приходится все же расплачиваться. Прежде всего осознанием того обстоятельства, что обратной дороги нет. Что возвращение к прежней жизни уже невозможно. Ощущение это заложено уже в самом названии романа - "Одиссей покидает Итаку". Покидает - и перед ним Троянская война, где проявит наш хитроумный герой свои многочисленные таланты; впереди - странствие, воспетое слепым поэтом. Но вот возвращается он на Итаку - и что же? Как там у Брюсова: "Одиссей многомысленный благородно дряхлеет в ничтожной Итаке"? Об этом песню не сложишь! Всякая одиссея, по идее, должна быть дорогой с односторонним движением. Возвращение же - практически неизбежная (по крайней мере, для людей, наделенных умом и воображением)
ТРАГЕДИЯ БАУРДЖЕДА, коллизия, не Ефремовым открытая, но прекрасно описанная им в "Великой Дуге".
Один из самых высокопоставленных сановников фараонова двора, отнюдь не обиженный царскими милостями и вполне довольный своим положением, Баурджед организовывает и возглавляет морскую экспедицию в далекий Пунт. И вот, много лет спустя, подобно Одиссею, "многих людей, города повидав и обычаи видев", возвращается он в родную Та-Кем. Но родина, куда рвался он все эти годы душой, уже не способна его принять. Вернее, он не способен принять ее прежде привычных и естественных законов: великоегипетского шовинизма, ксенофобии, отсекающего Кемт от остального мира папирусного занавеса и многого, многого другого... А все потому, что слишком расширился его собственный горизонт, страна фараонов заняла в его представлении пропорциональное место в картине мира. И у Баурджеда остается лишь два пути - бежать и стать добровольным изгнанником, с чем не может смириться сердце, или восстать, поднять мятеж, чтобы переустроить страну, чего не может принять разум, ибо подобный бунт бессмыслен и изначально обречен... Оба пути ведут к трагедии и гибели.
И это, заметим, отнюдь не специфически древнеегипетский Конфликт, Не вышли бы на Сенатскую площадь полки - не предшествуй их мятежу взятие Парижа. И не случайно на островах ГУЛАГа оказалось так много тех, кто штурмовал Будапешт и Берлин.
Правда, об этом - социальном - аспекте проблемы в звягинцевском романе практически нет ни слова. Зато психологическому автор уделяет немалое внимание, неоднократно возвращаясь к нему, чтобы рассмотреть под самыми разными углами зрения. "Чем дольше мы тут сидим, - говорит Новиков, - тем труднее будет реадаптация. После нашей жизни здесь опять начинать существование обычного человека... Работа с девяти до шести, троллейбус, метро, очереди в магазинах..." И, подводя итог длительному обсуждению ситуации, уже автор заключает: "Похоже, что все, подойдя к краю бездны и заглянув в нее, обрадовались возможности тут же забыть об увиденном. Благо, что всерьез задуматься о том, что в ней открылось, пока не было неотложней необходимости". Однако "пока" - слово здесь очень точное и уместное. Рано или поздно, но необходимость эта возникнет - и что тогда? Ответа на вопрос не находится. И снова (вроде бы мимоходом, но на деле-то - во весь рост!) встает он в финале в обращенных к Новикову словах Ирины: "Разве сможешь ты жить теперь как все нормальные люди? Иметь свой дом, семью? Работать, детей воспитывать?" И нечего ответить ей - ни Новикову, навсегда отравленному невероятностью, ни самому Звягинцеву. Потому что над этой проблемой не один век бьется мировая литература, и достойного решения пока еще никому найти не удалось. Вступивший на Дорогу Славы уже не может с нее сойти - или же перестает быть Героем. Такая вот дилемма. И никакие фантастические возможности не помогают ее разрешить.
Правда, один вариант, хоть и вовсе не универсальный, все-таки существует: выход на новый уровень. Помните "Одиссею капитана Блада"? Как бы ни декларировал ее герой свое стремление вернуться "к яблоням в цвету", осуществить это намерение ему не дано. Зато он становится губернатором Ямайки, что открывает перед ним новые возможности и горизонты. И Сабатини прав - не с руки окажется тому, чье имя наводило страх на испанцев по всем берегам Антильского моря, поливать герань в квартирке, выходящей окнами на тихую Уотер-Лейн... Это - прекрасная интерлюдия; но не эпилог. До тех пор, по крайней мере, пока герой не входит в тот почтенный возраст, который уже не оставляет места внешнему действию, разворачивая взамен бескрайние пространства размышлению, осмыслению и воспоминаниям.
Впрочем, и я, вослед Звягинцеву, ударился в сослагательность. Но не спешите упрекать меня в подражании, ибо тем самым мы приблизились к еще одному аспекту этого наклонения, и настал черед поговорить
ОБ ИСТОРИЧЕСКОМ ЕСЛИБДАКАБИЗМЕ, который, пользуясь квазинаучным языком, именуют порой "альтернативной историей".
Однако сперва я позволю себе небольшое отступление. "Одиссей покидает Итаку" - роман, безусловно, традиционный, по крайней мере с точки зрения научной фантастики, ее приемов и идей. Все это - и столкновение цивилизаций, и межзвездные перелеты, и космические катастрофы, и замаскированные инопланетяне, запросто шныряющие меж нас, грешных, и невероятные технические изобретения - уже неоднократно встречалось на страницах других книг. Греха в том нет: Звягинцев поставил перед собой достаточно серьезную и новаторскую задачу в совсем иной плоскости, его попытка написать портрет поколения в предполагаемых обстоятельствах слишком интересна сама по себе, чтобы автору понадобилось изобретать в придачу и какие-то собственно научно-фантастические новинки; они могли бы иметь место - но могут и не иметь. При этом было бы странно, не воспользуйся Звягинцев одним из наиболее распространенных в последнее время приемов - вышеназванным еслибдакабизмом.
Всякий из нас не раз задумывался, а то и чесал в дружеской компании языком, рассуждая о том, что случилось бы у Фермопил, окажись в распоряжении Леонида хоть один-единственный старенький "максим"; чем обернулась бы наша технологическая цивилизация, запатентуй пароход не англичанин Джонатан Халлс в 1736 году, а Герон Александрийский семнадцатью веками раньше , (если бы, добавим, в Римской империи существовало патентное право); или, наконец, как сложилась бы история XX века, преуспей юный Адольф Шикльгрубер на поприще живописца... Кстати, каждый из этих вариантов уже был рассмотрен охочими до альтернативной истории фантастами.
Аппетит к такого рода интеллектуальным упражнениям разгорелся у моих собратьев по литературному цеху чуть больше века назад - после того, как увидел свет роман Марка Твена "Янки из Коннектикута при дворе короля Артура", являющийся краеугольным камнем здания исторического еслибдакабизма. У серьезных ученых интерес проснулся полувеком позже - пожалуй, первым здесь следует назвать сэра Арнольда Дж. Тойнби. К сожалению, отечественным читателям известно лишь одно из его многочисленных эссе, посвященных этим проблемам, - "Если бы Александр не умер тогда...", опубликованное лет десять назад в журнале "Знание - Сила".
Не праздный это интерес - как бы ни убеждали нас в обратном скептики - исследовать несбывшиеся, нереализовавшиеся варианты истории; подобные мысленные эксперименты (не от хорошей жизни придуманный Эйнштейном термин, однако прижившийся и укоренившийся в обиходе нашего века) помогают разобраться в том, почему именно таким, а не каким-либо иным путем пошла наша единственная, неповторимая и - увы! - абсолютно безальтернативная история. Но и помимо того, для писателя-фантаста еслибдакабизм - сущий клад! Какое ощущение всевластья дает, какие шири перед глазами распахивает! И велик соблазн, и не устоять, чтобы не переписать набело, "злых покарать, а добрых возвеличить"... Вот и Василий Звягинцев не устоял.
Да не впрок. Ибо, как и герои свои, наделен он скептическим оптимизмом. А чтобы перебеливать историю, нужен оптимизм безудержный, героический. И наоборот, чтобы по-азимовски ставить на этом занятии крест - необходим твердый, фаталистический пессимизм.
И потому не задаются героям "Одиссея" попытки перекроить ход Второй мировой (хоть и брошен вскользь намек, что, мол, в какой-то иной реальности, возможно, и кончилась она двумя годами раньше, в сорок третьем; но не исключено, что милая Альба просто плохо успевала по истории...). Однако выявляется по ходу дела одна особенность, о которой невольно хочется сказать.
Как все-таки прочно сидит в российских наших извилинах тоска по доброму государю! Хорошая, конечно, штука - демократия, но - там; или - потом; когда-нибудь и где-нибудь... А нам бы пока просвещенного авторитаризма вкусить, если уж не монархии. И как хорошо-то было бы! Не верите? Но вчитайтесь в третью часть романа - "Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин". Да, конечно, того тирана и злодея - и убить не грех. Но окажись он иным - и разве худо бы жилось? И сразу вспоминается рассказ питерского фантаста Вячеслава Рыбакова "Давние потери" - хороший, кстати, рассказ; там тоже - добрый Сталин; и как всем от того светло и тепло... И еще вспоминается... Впрочем, продолжить ряд особо въедливые читатели могут и сами.
Кстати, хотя к еслибдакабизму это уже отношения не имеет, очень точно подмечена Звягинцевым и еще одна характерная деталь нашего национального менталитета: презумпция недоверия. Вот ведь любопытно: читаешь какого-нибудь Хайнлайна, например, или Саймака, или Рассела, так у них картина прямо противоположная. Даже человек, неоднократно обманутый, преданный, не научается легко и просто дуть на воду. Он по-прежнему готов верить каждому встречному и поперечному (и космическим пришельцам в том числе), пока они не докажут, что доверия недостойны. Проявлять же априорное недоверие могут лишь бюрократические государственные институты, но это - совсем иной вопрос. У нас же - наоборот. Докажи сперва, что тебе верить можно! И не наслоение это последних семи десятилетий новейшей истории, как я поначалу было подумал. На деле корни восходят ко временам куда как седым, когда пошло разделение по принципу: мы - словяне, внятной речью владеющие, остальные же все - немцы, немые то бишь. А немец, он, как известно, по природе на любую пакость способен... Вспомните хоть лажечниковского "Басурмана" - уж там-то не о советских временах речь... Вот и герои "Одиссея" наделены этой особенностью мировосприятия. Отсюда и то априорное недоверие (впоследствии, естественно, подтвердившееся - не может же Звягинцев позволить себе несправедливости!), с которым относятся Новиков и компания к соплеменникам Ирины, а Воронцов - к форзейлям...
Эх, вычеркнуть бы напрочь это свойство нашего сознания из истории - вот был бы шедевр еслибдакабизма!
Но вернемся к нашему роману, потому что, хотя и подходит разговор к концу, все же осталось еще несколько слов, которые хочется произнести
НАПОСЛЕДОК. Я давно ждал появления такой книги. Произведения, написанного человеком нашего поколения и ему посвященного, ибо, в сущности, именно в таком подходе и заключена одна из главных - если не главная - цель литературы. Как признался в свое время Станислав Лем, "в какие бы галактические одежды я ни рядил своих героев, в конечном счете я пишу о своих современниках и для своих современников". Нечто подобное мог бы с полным правом сказать и Василий Звягинцев.
В должной мере насыщенный действием, "Одиссей" в то же время выдержан в традициях отечественной литературы, с ее рефлексией, рассуждениями, сомнениями. И в полном соответствии с той же традицией завершается открытым финалом. Это не точка, но многоточие, за которым могут подразумеваться (но могут и нет, хоть я и надеюсь от души на обратное) новые и новые тома продолжений. Правда, продолжения, как правило, по художественной силе и выразительности заметно уступают началам. Но это зависит уже от авторского таланта, а Василий Звягинцев этим свойством явно не обделен, чему свидетельство - "Одиссей", написанный с мастерством, какое не часто встречается у дебютантов. Это, скорее, свойство зрелости.
Или, может быть, не творческой зрелости писателя (будем надеяться, она еще впереди), но точному выбору поставленной задачи обязан роман своим несомненным успехом. Да простит мне Звягинцев, я даже готов допустить, что он никогда не напишет другой книги - настолько естественно звучит эта. Кто знает, не двигал ли его пером не осознанный творческий замысел, а своего рода литературный инстинкт; не сродни его произведение соловьиной песне? Ведь соловей, как известно, другой не знает - зато слушать ее можно без конца.
И не станет ли для звягинцевских героев одиссея, предшествующая возвращению на Итаку, путешествием на много лет и много книг? Во всяком случае, я не удивлюсь этому. Скорее - буду ждать.
Надеюсь, что вместе с вами.
Андрей БАЛАБУХА
© статья отсканирована с книги "Одиссей покидает Итаку" (Северо-Запад, 1993).
