ГЛАВА 4
...С отцом Григорием я познакомился десять, скорее, даже одиннадцать лет назад. В лавке букиниста на Ильинке. Мы разговорились, как сейчас помню, о первоизданиях Бодлера на русском. Несмотря на почти трехкратную разницу в возрасте, что-то нас друг в друге заинтересовало. Он сказал, что бывает в этой лавке по понедельникам, и предложил встретиться следующий раз. О том, что он монах, я узнал лишь через год, а то и больше.
Но этой стороны его жизни мы еще долго не касались. Только когда я обзавелся дачей, встречи вышли за пределы магазинов, лавок, литературных кафе и трактиров. Мы, например, стали ходить по грибы. И на рыбалку в монастырских прудах.
Отец Григорий, в выгоревшей поношенной рясе, скуфье, старых сапогах, да на фоне вологодских пейзажей, выглядел персонажем допетровских времен. И это при том, что в первой своей жизни дослужился до полковника, а сейчас занимал в монастырской иерархии немалый чин не то келаря, не то казначея. Но в парадной иноческой форме я его не видел ни разу.
Вот и сейчас, вызванный привратником, он появился, неподвластный времени, невысокий, поджарый, с седенькой бородкой. Я начал сбивчиво извиняться, что вот позволил себе потревожить, но он остановил меня движением руки.
— Раз пришел, значит имеешь в том нужду. Пройдем ко мне, там все скажешь. А приют страждущим обитель наша предоставляет без всяких условий...
В подбашенной галерее было тихо, темно, гнетуще, сказал бы я в других обстоятельствах. Сейчас же, наоборот, толщина стен, нависшие своды, громоздкие дубовые ворота создавали ощущение покоя и безопасности. А когда привратник задвинул кованый, толщиной в руку засов на калитке, стало совсем хорошо.
— Только... Не могли бы вы сказать, что если меня будут спрашивать... Не меня даже, а вообще, не появлялся ли тут некто на меня похожий...
Григорий молча кивнул, зашел в каморку и что-то сказал монаху, после чего увлек меня вглубь башни.
— Не следует заставлять послушника лгать. Хотя бы и во спасение. Лучше сменить его. Новый же привратник на самом деле ничего не видел.
Мы пересекли небольшой внутренний дворик, еще одни ворота, несколько раз повернули между разбросанными в беспорядке темными строениями, и я потерял ориентировку. В этой части монастыря мне раньше бывать не приходилось, стены окружали со всех сторон, а освещение вряд ли отличалось от того, что было в древности. Внешних фонарей не имелось вообще, а слабый желтоватый свет из редких окон едва-едва позволял различить мощеную белым камнем дорожку. Я спросил отца Григория, почему так мало света.
— Нет необходимости. Спать монахи ложатся рано, а кому нужно, и так не заблудится. В кельях же хватит и свечей. Живой свет успокаивает душу.
По длинному коридору, миновав несколько лестниц и открытых галерей, мы наконец достигли цели.
Отец Григорий занимал довольно просторную, но скудно обставленную келью. Два окна в глубоких амбразурах, беленые известью стены, стол, два табурета, топчан в углу. Самодельные полки для книг. Несколько икон с горящими лампадами. В левой стене еще одна дверь, из мореных досок, стянутых железными полосами, и с ручкой в виде неровного кольца.
— Есть хочешь? — спросил монах, подвигая мне табурет. — Можно сказать, чтоб принесли из трапезной. Грибная солянка, жареная рыба... Или просто чаю?
Я не ел по-настоящему очень давно, но голода не было. Нервы. У одних от переживаний аппетит обостряется, у меня наоборот. Да и затруднять пожилого человека...
— Чаю, пожалуй, выпью.
И только после чая с черствыми бубликами и сахаром вприкуску я перешел к сути дела.
Отец Григорий выслушал меня внимательно, не стесняясь перебивать для уточнения мелких деталей, которые сам я упустил или не придал должного значения. Несколько раз он предлагал вернуться назад и отдельные эпизоды разложить буквально по минутам. Во время долгого, более чем трехчасового разговора святой отец отнюдь не выглядел тихим богомольным старичком. Напротив, глядя на него сейчас, я очень отчетливо представил, каким он был бравым офицером, и не где-нибудь, а в мобильных частях ООН. Первая половина нашего века, как известно, спокойствием не отличалась, работы рейнджерам-ооновцам было выше головы. И хоть потом почти тридцать лет отец Григорий усердно замаливал грехи, прежняя хватка осталась, достаточно было вглядеться в его прищуренные, далеко не смиренные глаза. Он сжал в кулаке свою не слишком роскошную бородку, задумался, покачивая носком потрескавшегося от старости сапога.
— Ну, стало быть, ладно. Сегодня, сын мой, можешь отдыхать спокойно. Здесь тебя никто не найдет и не потревожит. Стены обители надежны, братия многочисленна и крепка духом... — он усмехнулся. Встал, зевнул и мелко перекрестил рот. Подошел к маленькой двери и открыл ее.
За дверью оказалась еще одна комната. Совершенно в ином стиле. Тут стояла добротная кожаная мебель, массивный письменный стол, мощный компьютер. Две стены занимали застекленные книжные и глухие иного назначения шкафы, пол устилал ковер, к третьей стене прислонился громоздкий титановый сейф. Еще две двери справа от сейфа. И узкое окно напротив стола, забранное прочной решеткой.
Я понял, что это — рабочий кабинет монаха. И сам он скорее казначей, чем келарь. Если здесь хранятся монастырские ценности, спать я могу на самом деле спокойно.
Отец Григорий пожелал мне доброй ночи, осенил крестным знамением и исчез, притворив за собой дверь.
Я лег на диван и действительно почти тотчас уснул.
Проснулся среди ночи непонятно отчего. Разве что от непривычной тишины. Как в сурдокамере. Или в каюте звездолета. Лежал на спине, глядя в невидимый потолок. Все пережитое за двое суток представилось вдруг сюрреалистическим абсурдом, и только текущий миг реальностью.
А потом где-то очень далеко, за Сиверским озером, вдруг послышался тоскливый собачий вой. А может быть — и волчий. Вой этот перемещался вдоль горизонта, как будто передавался эстафетой. Замолкал в одной деревне или хуторе и начинался в другой. Я постарался представить карту окрестностей, чтобы сообразить, возможно ли это, и в полудреме мне привиделся один-единственный зверь, но огромный, бегущий краем озера.
Выспаться мне удалось хорошо. Даже, пожалуй, лучше, чем когда-либо за последнее время. Мало того, что меня никто не беспокоил (а ночной вой не приснился ли?), так еще и погода за ночь изменилась, похолодало, опустился густой моросящий туман, и в келье царил приятный полумрак, а по жестяному козырьку окна негромко постукивали дождевые капли.
Отца Григория в келье не было, на столе меня ждал постный, но вполне приемлемый завтрак. Я надеялся, что в современно оборудованном кабинете монаха найду какое-нибудь средство связи с внешним миром, однако ошибся. Кроме компьютера, ничего радиоэлектронного там не оказалось, да и компьютер включить не удалось, система кодировки не соответствовала ни одной мне известной. Вполне возможно, что и подключен он не к общемировой, а к какой-нибудь специально-церковной информационной сети, а машинным языком мог быть, к примеру, даже и церковнославянский.
Оставалось либо снова завалиться спать, либо развлечься чтением духовной литературы. Или, наконец, просто наблюдать из окна за будничной монастырской жизнью. Если б окна выходили во двор музея-заповедника, было бы, конечно, лучше. Туристки там, и тому подобное...
Отец Григорий появился только после обеда, который мне принес молчаливый послушник. Он вошел в мокром подряснике и заляпанных грязью сапогах, пока переодевался в сухое, грел руки перед зеркалом кафельной печи, не произнес ни слова. А я терпеливо ждал, понимая, что не просто так он полдня бродил где-то под дождем.
— Как желаешь поговорить, сын мой, — отец Григорий сел на табурет, положив на стол маленькие жилистые кулаки, — в мирском плане или же в духовном?
"Начало многообещающее", — подумал я.
— Не хочу показаться грубым материалистом, отец, но сфера духовная, по-моему, сейчас не слишком актуальна. Поскольку духовное бытие я не мыслю отдельно от бытия телесного. Если не удастся обеспечить второго, то и первое... — я пожал плечами.
— Пусть так. Хотя я мыслю иначе и не стал бы категорически противопоставлять одно другому. Я много размышлял над твоим делом. Ты прав в одном. Рациональное объяснение тому, что произошло, найти не просто трудно, а скорее всего, невозможно. По крайней мере, три момента в обычной системе координат необъяснимы. И значит, твоя безопасность полностью гарантирована только здесь. При тех возможностях, что продемонстрировали твои враги, полагать иное — крайне безответственно...
Я и сам так думал в глубине души, но из врожденного оптимизма надеялся как-нибудь выкрутиться. Потому слова монаха меня не удивили. Правда, чтобы прийти к такому выводу, не требовалось размышлять ночь и полдня.
Но дальше он начал говорить вещи, которые в чем-то могли быть истиной, а в целом вызвали не то, чтоб неприятие, а недоумение.
Выходило так, что в мир пришло некое абстрактное зло, чуть ли не всеобъемлющего плана. И направленное не столько против меня, как личности, а наоборот. То есть я — лишь объект проявления указанного зла в его мирском воплощении.
Всерьез с такой позицией спорить было невозможно. Да и просто невежливо. Надо было выкручиваться. Искать деликатные формы возражений. Я и сказал, что, на мой взгляд, "мировое зло" проявило себя действиями чересчур земными, да вдобавок и неквалифицированными.
— Вот тут твоя ошибка. Очеловечивать потустороннее — нет ничего более неправильного. Разумеется, земной противник в чистом, скажем так, виде, сумел бы разделаться с тобой успешнее... Могу даже рассказать, как такие вещи исполняются... А тут другое. Не требую, чтоб ты поверил мне сразу. Сам был такой, знаю...
Отец Григорий говорил все это резко, что так не походило на его обычную манеру.
— Ну допустим, — кивнул я. — Но что из этого следует? Смириться? Приготовиться к неизбежному? А может, постриг принять? Как считаете, против монаха эти силы зла бессильны?
Он кивнул.
— Возможно. Думаю, в этих стенах ты в безопасности.
"Вот тебе и вербовка, — подумал я. — Или, лучше сказать, обращение. Десять лет общались, а теперь отец миссионер решил, что клиент созрел..."
— Только ведь зло при этом не исчезнет? Найдет себе иной объект. И добьется своего. А чего именно?
Я впервые увидел монаха раздраженным. Или, вернее, утратившим обычное спокойствие.
— Нет, ты до сих пор ничего не понимаешь. Думаешь, повредился дед на религиозной почве? Что я тебе, апостол Павел? Если бы я знал, в чем тут дело! Я так чувствую, понимаешь? — и тут же крякнул смущенно, опустил глаза, несколько раз перекрестился. Видимо, это показалось ему недостаточным, он встал, повернулся к самой большой из икон в тусклом серебряном окладе, начал вслух читать молитву:
"Да воскреснет Бог и расточатся врази Его, и да бежит от лица Его ненавидящий Его. Яко исчезает дым, да исчезнут, яко тает воск от лица огня, тако погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением, и в веселии глаголющих: радуйся, Пречестный и Животворящий Кресте Господень, прогоняй сей силою на тебе пропятого Господа нашего Иисуса Христа, во ад сошедшего и поправшего силу диаволю и даровавшего нам тебе, Крест свой Честный, на прогнание всякого супостата. О, Пречестный и Животворящий Кресте Господень! Помогай ми Святою Господнею Девой Богородицею и со всеми святыми во веки. Аминь."
