ГЛАВА 21
Я подвел Людмилу к двери и сделал шаг в сторону, прижавший спиной к теплой, обшитой досками стене. Она постучала в окно. Несколько долгих секунд в доме было тихо, потом из-за двери раздался спокойный мужской голос:
— Кто там?
Ей не пришлось играть, и говорила она совершенно искренне, и голос звучал так, как надо.
— Откройте, пожалуйста, я ранена, я истекаю кровью... Помогите, ради Бога...
Еще одна пауза, не слишком долгая, но Людмиле она должна была показаться бесконечной. Брякнул засов или массивный железный крюк. Дверь открылась.
На пороге стоял, с керосиновой лампой в одной руке и револьвером в другой, пожилой мужчина, одетый в темный стеганый халат.
Людмила держалась из последних сил но, увидев этого человека, а возможно, ощутив исходящее из дома тепло, начала оползать вниз вдоль притолоки двери.
— Спокойно, — произнес я как можно более мирным голосом и шагнул в круг света, держа перед собой открытые ладони. — Извините за беспокойство. Мы не причиним вам вреда. Женщина действительно ранена. Тяжело, в грудь. Я тоже, но в ногу. Нам нужна помощь. Хотя бы перевязка. Утром я найду врача.
Мужчине было лет около шестидесяти. Правильное умное лицо, твердо сжатые губы. Коротко подстриженные волосы с сильной проседью и совсем белые усы. Револьвер в руке не дрожал. Теперь он был направлен мне точно в солнечное сплетение.
— Ранены? Где? Кто вы?
— Во время перестрелки у посольства. Вы ее слышали, надеюсь? Мы ехали на автомобиле, в него бросили гранату...
— Просто ехали и все? Говорите лучше правду. Вы кто — троцкисты или из тех, из других? Почему пришли именно ко мне?
— Это долгий разговор. Если угодно, я расскажу все. Но помогите сначала хотя бы женщине...
— Нет, — ответил мужчина спокойно. — Я вам не буду помогать. Кем бы вы не были. Меня теперь ничего не касается. Я бывший статский советник. В молодости служил в гвардии. Штаб-ротмистр, лейб-улан. Так что стрелять умею, имейте это ввиду. Мой старший сын погиб на фронте в пятнадцатом году. Младшего расстреляли большевики в восемнадцатом. Осталась одна дочь. Я вас пущу, следом придут... не знаю кто, все равно, и увезут меня на Лубянку, за помощь врагам революции. Или наоборот. Уходите. Каждый сам хоронит своих мертвецов... Чем больше вы будете убивать друг друга, тем лучше. Уже неделю я с нетерпением жду, когда же начнется очередная Варфоломеевская ночь...
Голос его был настолько ровен и равнодушен, что я понял — уговаривать старика бессмысленно. Но и отступить уже не имел возможности.
— Зачем же вы вообще открыли? — спросил я.
— Дурацкие пережитки прошлого, как сейчас принято говорить. Подумал, вдруг действительно женщина, случайная прохожая, ранена шальной пулей. А тут вы... Опять обычная советская ложь и провокация.
Он сделал движение, чтобы шагнуть назад и захлопнуть дверь, не отводя от моего живота револьверный ствол. Он даже придавил спусковой крючок, потому что изогнутый клюв курка шевельнулся и чуть приподнялся.
— Подождите. Все не совсем так, хотя вы и правы в главном. Мы не красные, не те и не другие. Я вам все объясню, но сначала помогите. Ей нужна перевязка, что-нибудь укрепляющее сердце, ну я не знаю... Положите ее где-нибудь, я побегу искать врача. Есть же в вашем районе частнопрактикующий врач? Я вам денег дам, сколько угодно...
— Зачем мне ваши деньги? Когда я просил районного комиссара ЧК отпустить моего сына, взятого на улице заложником, он, знаете ли, не снизошел. Ну а я тоже не Христос...
Я мог бы отнять у него револьвер, даже убить, только зачем? Умножение зла, не больше. И старик по-своему совершенно прав... Не знаю, уловил ли он мое душевное движение, но словно бы заколебался. Пробормотал что-то неразборчиво. По-моему — просто выругался.
— Вот там, видите — флигелек, — он указал стволом револьвера. — Замок там хлипкий. Сломайте его и заносите свою... даму. Если что — я ничего не знал о вас. — Еще помолчал. — Схожу, посмотрю, что там у меня есть. Бинт, кажется и йод. Не знаю...
... Людмила лежала на узком топчане, накрытом старым шерстяным одеялом, обнаженная по пояс. В углу, потрескивая, разгоралась буржуйка, старик стоял рядом и без любопытства смотрел на ее большие — в других обстоятельствах весьма соблазнительные груди.
Я обработал края раны йодом, забинтовал как можно туже, израсходовав два больших рулона бинта. Я слышал, что если пробито легкое, надо изолировать рану от доступа воздуха. Только, наверное, все это напрасно. Кровь из уголка рта сочилась не переставая. И пульс явно слабел. Но женщина пока оставалась в сознании. Никаких сердечных средств, кроме настойки валерианы и ландыша, у статского советника, конечно, не оказалось, да и были ли они в то время вообще?
— Займитесь собой, — сказал наконец старик, — а я попробую найти врача. Живет тут один, насколько я знаю, в сексотах не числится... Пока не вернусь, из флигеля не выходите. И в дом войти не пробуйте. Там только дочь, но у нее ружье, заряженное картечью. Простите, доверять вам не имею оснований...
Он с сомнением покачал головой и вышел на улицу. Я накрыл Людмилу ветхой, но чистой простыней, а сверху своим пиджаком.
— Интересный старик, да? — с трудом выталкивая слова, не только из-за раны, но и сжимавшей грудь повязки, прошептала она. — А он ведь совершенно прав. Ему надо радоваться тем сильнее, чем больше нас подохнет. А он еще за врачом пошел. Но я ведь все равно умираю, да?
— Глупости. Вот придет врач...
— Да чем он поможет? Операцию ведь не сделает, а в больницу меня везти... побоится.
— Чего ему бояться? Скажет, что на улице раненую подобрал. А пока до ГПУ эта информация дойдет, мы тебя выручим. Лишь бы операцию сделали.
— Нет, не утешай меня. Так и должно было кончиться. Я сама виновата. Все-таки нужно было или отдать тебе фотопленку и отпустить по добру, или там же и застрелить. Ошибка в выборе цели. Все могло быть иначе. Я догадывалась, что ты подставка. Душа подсказывала — не связывайся. Не послушалась. Все и всегда пользовались энтузиазмом дураков. Сначала думала — дурак ты, потом поняла, что — я. А легла с тобой, потому что так захотела. Расслабилась впервые за... Не помню, год, два, больше... У нас хорошо получилось. Другие мужики здесь просто кобели. Быстрее, быстрее — и в сторону. Можно было все изменить. Не сдавать тебя, а наоборот... Бросить все и сбежать. С тобой. Ты денег хотел заработать? У меня денег много. На двоих на всю жизнь хватит. Идеи — плевать на все идеи. Я бы тебя уговорила, ведь правда?
Я кивнул. Щеки у нее разгорелись, она покашливала все чаще, и тогда лицо у нее мучительно кривилось. Похоже, скоро потеряет сознание. Язык уже заплетался.
Я намочил тряпку в ведре, положил ей на лоб. Людмила благодарно кивнула.
— Ты бы согласился. Ты меня не любишь, а я вот, кажется, да... Сама поражаюсь. Думала, давно разучилась, и надо же... Ну, в постели любовь не обязательна. Года два-три мы бы с тобой продержались. Я тебя в Торунь повезу. У меня там дом. Торунь — красивый город...
— Знаю, я там был. Там Коперник родился, костел есть, такой громадный, красный, ратуша с часами, стена высокая и городские ворота к реке выходят...
— К Висле... Правда, был... Видел. Все так и есть. У меня дом недалеко от рыночной площади. Из окна Вислу видно. Скоро поедем. Я мечтала быть польской Жанной д'Арк, не получилось. Теперь буду... — она снова захрипела и наконец потеряла сознание.
Сделать я все равно ничего не мог, просто сидел возле нее и курил, пуская дым в сторону приоткрытого окна, и вспоминал красивый город Торунь, где оказался двенадцать лет назад, всего на один вечер и две половинки двух дней. Ничего, кроме тех достопримечательности, о которых сказал сейчас Людмиле, нет, теперь уже окончательно Ванде, я и не запомнил. Осталось только впечатление — миниатюрный, как макет в архитектурном музее, средневековый город, в котором можно с приятностью провести несколько дней. Но вот как там жить постоянно, да еще с такой женщиной, как она — не представляю.
Хотя именно как женщина она была интересна. В отличие от Аллы и всех других, что у меня были, — первобытная страсть, изобретательность, удивительное отсутствие предрассудков. На Аллу я ее, конечно, не променял бы, однако отводить с ней время от времени душу было бы приятно. Удивительно, какие мысли могут приходить в голову у одра умирающей женщины. Истинно сказано — мозг не имеет стыда.
Ванда начала бредить. Теперь исключительно по-польски, русский язык уже ушел от нее, как уходила и придуманная жизнь. Бессмысленно и страшно — молодая женщина, генетически созданная, ну не для любви, может быть, утверждать не берусь, но для чувственной и роскошной жизни, умирает в жалком сарайчике, в ненавидимом ей городе ради совершенно бессмысленной идеи.
Польский я знал плохо, да и говорила она быстро и бессвязно, так что понять в ее предсмертных словах почти ничего не смог. Я ведь и не знаю, о ней ничего кроме имени и фамилии, кто она на самом деле, сколько ей лет. Вряд ли и тридцать исполнилось.
... Когда пришел хозяин в сопровождении такого же, как он, а может быть и более старого врача, Ванда уже умерла. Слишком, по-моему быстро. Но зато легко, в забытьи.
Врач профессионально поднял ей веки, опустил, вздохнул, изобразив сдержанную скорбь. Он ведь не догадывался, кем она мне приходятся. Вдруг — жена или сестра.
— Да-с, ну что же... Мой приход на полчаса раньше ничего бы не изменил. Вскрытие покажет, но... — он развел руками. — А что у вас?
Моя рана его, очевидно обрадовала. Здесь он мог проявить свои способности, не неся никакой последующей ответственности.
Хотя и выглядела она откровенно погано. На мой непросвещенный, но заинтересованный взгляд. Ржавый перекрученный осколок металла разворотил икру так, что поразительным казалось, как нога вообще уцелела.
— Заживет. Недели через две непременно заживет, — приговаривал он, закончив ковыряться в ране, без всякой анестезии надергав оттуда массу всякой дряни, включая обрывки металла, чешуйки ржавчины, лоскуты от брюк и кожаных краг. При экзекуции я громко шипел сквозь зубы, а иногда даже и вскрикивал.
— Может вам морфия уколоть? — поинтересовался врач, на что я замычал, отрицательно мотая головой, дотянулся до фляжки и допил коньяк до конца, пусть и было там не более ста граммов.
— Ну, вы молодец. Фронтовик, наверное? — сказал он, густо засыпая поле своей варварской деятельности отвратительно воняющим порошком йодоформа. — Полежать придется, само собой, перевязки через день, усиленное питание... Коньяк не возбраняется, в меру потребности. Если желаете, могу продолжить вас пользовать. Вы далеко проживаете?
— Далековато. Так что уж простите великодушно...
— Ничего, ничего, случай не сложный. Любой фельдшер справится... — То, что нам не придется больше встречаться, врача обрадовало еще больше. — Тогда я пойду, с вашего позволения, — он посмотрел на часы. — Четвертый час уже, а у меня с утра визиты... — и кашлянул смущенно.
Я понял. Вытащил из кармана на ощупь несколько бумажек. Белые советские червонцы. За вызов на дом и перевязку многовато, конечно, хватило бы и десятой части этой суммы, здешний трудящийся на такие деньги полгода проживет, да мне-то чего скупиться? Я их не зарабатывал.
Однако доктор, видимо, считал, что пациент сам знает, во что ценит свое здоровье. Взял, не чинясь, аккуратно уложил в бумажник, вежливо раскланялся.
Хозяин проводил его до калитки, возвратился, сел напротив.
— Ну и что мы с вами будем делать? — поинтересовался он, выразительно посмотрев на мой раскрытый портсигар.
Прикурив, и похвалив, как здесь водится, мою папиросу, он взял небрежно брошенный мной на скамейку автомат, повертел в руках рассматривая.
— Понапридумывали... Бьет хоть хорошо?
— Получше "маузера", похуже винтовки. Тридцать патронов, на сто метров попасть в человека можно...
— Вот-вот. Легко это у вас.
— Да как будто у вас труднее получалось...
— Тоже правильно. Я-то в настоящих войнах не участвовал, на турецкую не успел, на японскую опоздал, так что в людей, слава Богу, стрелять не пришлось, а учиться учился. Не только стрелять, а и палашом рубить, и пикой колоть...
— Знаете, я сейчас уйду, но не найдется ли у вас какой-то старой шинели, например? Я поменяю ее на свою кожанку, она очень хорошая, я могу еще и деньгами добавить... В шинели за рядового проще сойти, а с рядового какой спрос, глядишь, и доберусь до дому.
— И далеко идти?
— На Столешников...
— Может и дойдете. Однако мне кажется, что положение на улицах с каждым часом будет осложняться. Поверьте моему опыту. Пять лет гражданских войн — это кое-что. Куда там Великой французской революции...
Старик, как принято в этом возрасте, вдруг замолчал, посидел, пыхая папироской, посмотрел на меня со странной смесью удивления и сочувствия.
— Поищем, а что же. Поищем. Генеральская шинель с красными отворотами, наверное, не подойдет, а другая... Где-то была старая, наверное, молью траченная, так вам это неважно... Главное рост у нас с вами почти одинаковый, слишком нелепо выглядеть не будет.
Он ушел, на какое-то время оставив меня наедине с телом Ванды. Я не мог спокойно смотреть на ее профиль, отчетливо просвечивающий сквозь тонкую простыню. Все время казалось, что она вдруг шевельнется и начнет вставать со своего ложа. Слишком быстро все произошло, слишком недавно она была живой, не желавшей умирать и вдруг сделавшей это. Просто так, без всякого усилия.
— Вот, возьмите. — Старик вошел, неся через руку отнюдь не шинель, а темное, тоже старое пальто, пахнущее табаком, и какой-то нелепый котелок.
— Я тут подумал — шинель, зачем шинель? Вас любой просто так подстрелит. Ночь, человек издали похожий на военного, пусть и мало похожий, — старик лукаво улыбнулся. — Что ж и делать, как не стрельнуть, хотя бы от скуки? А в штатского, да издали на юродивого смахивающего, зачем стрелять? Костылек еще возьмете... Пока подойдут, пока спросят... Документы у вас какие-нибудь есть?
— Какие-нибудь есть, — ответил я, удивляясь мудрости статского советника. Как его зовут, я так и не спросил. И он меня не спросил. Наверное — правильно. К чему? Встретились, разошлись, а знание имени вроде бы к чему-то и обязывает.
— А вы ведь не русский, милостивый государь, так ведь? — он снова хитровато прищурился.
— Отчего вдруг такая мысль?
— Да вы и не отвечайте, мне и вашего вопроса достаточно. Я ведь, думаете, по какому ведомству действительный статский? По судебному, милейший, по судебному. В юности мне казалось, что я похож на Андрея Болконского, а оказалось — на Порфирия Петровича... Может, обидно немного, да что сделаешь? Не мы решаем, за нас решают... Только вы меня не отвлекайте — ответьте, раз уж пришлось из каких краев к нам залетели?
Не помню, что за писатель, причем этого, XX века, употребил термин, великолепно подходящий к моему собеседнику: "Обоюдный старичок". Вот уж именно...
— Не понимаю, чем я вас заинтриговал, только русский я, стопроцентно.
— Этим и заинтриговали. Говорите по-русски, да не по-нашему. Не знаю, где языку учились, а за час нашего с вами знакомства столько неизвестных мне оборотов употребили, столько раз ударения неправильно ставили, и, главное — думаете не так. Очень быстро в уме переводите, не знаю, с какого языка на русский, но "сапиенте сат". Это вы хоть поняли?
— Чего же не понять. В латынях наслышаны.
— Изумительно! — Мне показалось, что не будь здесь покойницы, старик зааплодировал бы. — Что начитаны и наслышаны — сомнений нет, а вот какой стиль когда употреблять — не постигли еще. Поэтому совет примите от опытного человека. В образованном обществе вращаться можете почти невозбранно. А с простонародьем будьте поосторожнее. Они на такие вещи куда как чутки. Те же солдаты, которые с командирами из немцев общались, — особенно. Да кто ж вы все-таки есть? Попробую угадать. По облику — северный европеец. Для немца легки и раскованны. Для англичанина — простоваты и остроумны. На француза совсем не похожи, я с ними жил, знаю. Швед, что ли, с примесью русской крови?
За интересным разговором я почти забыл не только о недавней смерти почти близкой мне женщины, но и об одуряющей боли в раненой ноге. Коньяк, наверное, помог, да и нервное возбуждение подстегивало.
— Знаете, господин генерал, все равно не угадаете, а тому, что скажу, не поверите. Нет в вашем мире адекватно соответственной мне нации, посему предпочитаю называть себя евреем шестнадцатого колена Израилева...
Старик слегка опешил. Словно бы принял мои слова всерьез.
— Шестнадцатого? Гм... Двенадцать знаю, тринадцатое вроде бы как потерялось, а?..
— Потому что есть такой офицерский тост, не вашего, впрочем, времени. "Повторим, сказал почтмейстер, наливая по шашнадцатой..." Отсюда, наверное, и пошло...
Сам тост, признаюсь, я позаимствовал у отца Григория, происхождение же его явно теряется в дали времен. Возможно, и мой собеседник мог его слышать.
— Ага. Так, значит, — кивнул генерал, делая вид, что понимает. Или и в правду понимая намного больше, чем я предполагал. Они ведь в свои первобытные времена тоже далеко не дураками были в рассуждении общей сложности жизни.
— Тогда я вот что вам скажу. Дай вам Бог здоровья, конечно, но и покойницу не грех помянуть...
Он вытащил откуда-то из-под топчана темного стекла бутылку.
— Так-то мне здоровье не позволяет и дочь препятствует, а уж тут не по христиански будет...
Я с ним выпил. Какого-то непереносимо скверного, вонючего, обжигающе крепкого пойла. Китайский самогон "Маотай" из проса как бы даже и не изысканней на вкус.
Но все в конце концов кончается, и эта импровизированная тризна не могла более длиться, чтобы не стать очередным фарсом. Мне ведь еще идти и идти, как бы это ни казалось ненужным.
Я уже встал, собираясь откланяться, но старик меня остановил.
— А вот это? — он показал на тело Ванды.
Наверняка с моей головой что-то случилось. Я будто бы забыл о ней. Смотрел и не видел. Словно думал, что умерла и все, а остальное меня не касается.
— Вы уж знаете, господин-товарищ, с чем пришли, с тем и уйти извольте. Не ставьте меня в трудное положение.
Слова его, по контрасту с нашим душевным разговором, прозвучали почти бестактно.
А мне что с ней делать? Вопрос, конечно, глупый, и не этому гостеприимному старику его задавать. Он и так сделал для нас куда больше, чем можно было ожидать.
— А может быть, вы позволите ее здесь до утра оставить? Я найду машину и заберу... А сейчас куда же? Денег вот в залог оставлю...
Не понял, чего было больше в голосе и выражения лица хозяина — возмущения или презрения.
— Послушайте, любезнейший, кажется, вы переходите все мыслимые рамки. Сожалею, если дал повод. Пусть живым я не сумел от чего-то отказать, но устраивать из моего дома мертвецкую!
Нет, как здорово он выразился: "живым"! Словно не только Ванда, но и я уже не слишком живой. Вдруг?
И мне опять вспомнился Артур, который видел меня в "серой зоне". А сейчас я в какой?
— Не будем говорить о худшем, — словно бы прочел мои мысли старый судейский волк, — но вообразите, что в следующем квартале вас тоже подстрелят. И что мне прикажете делать? В саду вашу даму закапывать или в милицейский участок с заявлением бежать? Нет, уж, будьте так любезны...
И снова сменил гнев на милость.
— Если вам действительно сейчас некуда ее девать, послушайте совета. Вынесите на улицу, положите там, под кустиком где-то. Только уж попрошу, от моей калитки подальше. Утром успеете забрать — хорошо. Нет — и без вас подберут и похоронят. В общей могиле, конечно, но уж это... Реалии гражданской войны. Не нами начато... А меня избавьте. Я и так и сделал для вас больше, чем можно требовать от порядочного человека. Не смею вас задерживать. Разве что на посошок...
— Благодарю, ваше превосходительство. Здоровье более не позволяет. Но...
А в принципе старик ведь прав. И в практическом смысле, и в том, что я действительно перешел некие нравственные пределы.
Я поднес стакан к губам. От запаха меня чуть не вывернуло наизнанку, однако я сдержался, пригубил, с омерзением наблюдая, как генерал выцедил свою порцию до дна.
— Ну хорошо, господин генерал. Спасибо за все, что вы для нас сделали. Я не хочу думать, что у вас останутся ко мне претензии.
Я взял куртку Людмилы, обшарил карманы, чтобы не оставить там чего-нибудь нужного. В левом кармане — "браунинг", запасная обойма, облепленная табаком от раздавленной пачки папирос.
А зато во внутреннем кармане — перетянутая резинкой солидная пачка не чего-нибудь, а как раз фунтов стерлингов. Не о них ли она говорила, поминая о своем богатстве? Без всяких эмоций я протянул их генералу.
— Возьмите. В память о нашей встрече. И о рабе Божьей Ванде. Она католичка, но Богу, думаю, это безразлично. Поставьте свечку за упокой ее души. Или там молебен, не знаю, как оно принято... — я махнул рукой. — Понимаю, что давать деньги благородному человеку оскорбительно, но в нынешние времена какой может быть этикет? Возьмите, жить-то как-нибудь надо...
Что самое интересное — он взял. А я почему-то думал, что откажется из глупой гордости. Взял, как получил карточный долг, не пересчитывая сунул в карман халата.
— Ну, Бог в помощь. Не скажу, что наша встреча была слишком приятна, но все же... Желаю дойти туда, куда идете... И автоматик свой не забудьте. Пригодится. Только под пальто от греха спрячьте...
Мудрый старик. Держа Ванду, обернутую простыней, на руках, я вышел в переулок, постоял, не зная, что делать дальше. Странно все это, в такой ситуации я еще не оказывался никогда. Не знаю, для чего, почему, но я вернулся назад, к перекрестку, где все началось и кончилось. Бой давно утих. Настолько, что тишина была даже неестественна. Я положил Ванду рядом с исковерканным корпусом автомобиля. Постоял, склонив голову. Вроде так принято. Но скорби я не испытывал, к стыду моему, даже наоборот. Облегчение. Теперь я ничего не боялся и отвечал только за себя. Как тогда, в Сан-Франциско. А это гораздо проще. Постоял, потом захромал обратно.
Только вот сейчас я почувствовал, насколько плохо лично мне. Нога опухла, будто бревно, хотя рана была благополучно очищена, продезинфицирована, и кость не задета, от колена дергало вверх до пояса, и наступать было почти невозможно.
И куда идти? Район, в котором я оказался, представлял себе весьма приблизительно. С тем, как эти места выглядели в нашем мире, эти улицы и переулки не имели ничего общего, а за истекшую неделю я выучить наизусть карту Москвы, конечно, не успел. Безошибочно я мог выйти к цели одним из двух кратчайших маршрутов: через Бульварное кольцо до Большой Дмитровки или же по Поварской до Моховой, а там на Тверскую или ту же Большую Дмитровкиу, только снизу. Даже с моей покалеченной ногой я бы добрался за час, беда только в том, что как раз на этих магистралях появляться никак нельзя.
Именно там уже начинался или вот-вот начнется давно задуманный и тщательно подготовленный моими друзьями, теперь в этом сомнений не было, процесс ликвидации мятежа. И все с этим связанное — планомерное выдвижение войск, блокирование перекрестков, прицельная и беспорядочная стрельба во все, что движется, бессудные расстрелы подозрительных, и так далее и тому подобное.
Сутки-двое благоразумным обывателям лучше сидеть за закрытыми ставнями и крепко запертыми воротами. Во избежание...
