ГЛАВА 22
Я решил, что пробираться к цели следует самыми глухими непроезжими переулками. Но при том возрастала опасность заблудиться, они здесь идут под совершенно непонятными углами и вполне способны вывести как раз туда, где появляться не следует.
Меня вдруг охватила острая тоска. Не от страха за свою жизнь, а от бессмысленности происходящего. Даже на улицах Сан-Франциско, преследуемый умелыми убийцами, я подобного чувства не испытывал. Чужой город, чужой мир, чужое время. И для чего-то я тут нахожусь. Стоило радоваться избавлению от смертельных опасностей дома, чтобы попасться в ловушку здесь.
Был бы я местным, я бы так не нервничал. Даже в разгар ожесточенных уличных боев обыватели ухитряются как-то перемещаться по улицам, не слишком и рискуя. Именно потому, что это их город и их время, они интуитивно знают, как себя вести и как разговаривать с вооруженными людьми, хоть красными, хоть белыми. Я этого не знаю, и каждый легко увидит во мне чужака. Как, например, сообразил этот статский советник. Чужаков же проще всего убивать на месте, а не конвоировать куда-то для выяснения.
И значит, у меня теперь один выход — при малейшей опасности стрелять первым, как мне ни претит такая перспектива.
Размышляя подобным образом, я брел вперед, ориентируясь по памяти и отчетливо представляя только одно — что двух опасных рубежей мне не миновать, но преодолеть их все-таки можно, если сохранять постоянную бдительность и выдержку.
Московские переулки, они даже в благополучном и цивилизованном двадцать первом веке представляли собой проблему. Старательно сохраненные и даже злонамеренно реставрированные на потребу иностранным туристам в самом центре исторической части города, где-нибудь на Чистых или Патриарших прудах, все эти Кривоколенные, Армянские, Сверчковы и Петроверигские, являли собой узкие, едва ли не трехметровой ширины, щели, по бокам которых стояли тщательно отреставрированные дома в стиле чудовищно извращенного ампира. Кое-кто называл этот стиль — "вампир".
Нормальный переулок такого типа по своей длине трижды меняет название, трижды — направление и в конце концов становится поперек самого себя. Выхода в таком случае нет. Переулок обращается в ленту Мебиуса. Даже днем без плана или без совета случайно встреченного старожила выбраться в цивилизованные кварталы города крайне проблематично.
А что сказать про те же переулки ночью, да сто двадцать лет назад? Положение практически безнадежно. Исковерканный, покрытый жидкой грязью булыжник, мертвые стены домов, ни единого лучика света из-за глухих ставень. То, что опрометчиво кажется выходом, оказывается углубленным в промежуток между домами въездом частного владения, оберегаемым собаками с очень скверным характером.
И вдобавок в процессе передвижения с удивлением убеждаешься, что Москва действительно стоит на семи холмах, подъемы и спуски чередуются с утомительной монотонностью, и на десятой или двадцатой минуте странствий начинаешь понимать, что от лабиринта Минотавра избранный маршрут отличается только присутствием над головой грязно-серого, подсвеченного почти полной луной неба. А по луне я ориентироваться не умею. Никогда не мог запомнить, где она должна находится в каждый данный момент ночи и каковы ее фазы.
Зато я подумал — все здесь чужое, совершенно все. А вот небо — то же самое. Как дома. Как в детстве...
Если бы я не был сейчас ранен и озабочен проблемой собственного спасения, путешествие могло оказаться даже и романтическим.
Темные ущелья между глухими брандмауэрами, время от времени возникающие звуки коротких огневых стычек, гул автомобильных моторов, мелькающие над крышами лучи прожекторов. Но все это будто бы в другом мире. Словно из-за кулис, не выглядывая на сцену, пытаешься догадаться о содержании пьесы.
Очевидно, рана моя оказалась тяжелее, чем думали и я, и доктор, или к ней прибавился травматический шок, потому что моментами я замечал, что сознание мое мутится.
Вместо черных низеньких домов мне вдруг начинало казаться, что бреду я вдоль белоснежных, освещенных мертвым неоновым светом небоскребов, и приходилось даже щурится от этого нездешнего света. Потом сознание прояснялось, и я с удивлением отмечал, что нахожусь совсем не там, где рассчитывал.
Однажды я вдруг понял, что стою на Тверском бульваре, по другую сторону Никитских ворот, площадь которых пересек непонятно каким способом. Поскольку там прямо сейчас шел довольно жаркий бой.
От Пушкинской с минутными перерывами раздавался гулкий гром пушечного выстрела. Резкий вой проносился на уровне вторых этажей, и снаряд разрывался где-то возле ресторана "Прага".
С крыши шестиэтажного дома на углу Большой Никитской и Леонтьевского переулка длинными очередями отвечал орудию станковый пулемет. Кто и с кем здесь перестреливался, я не понял. Инстинкт погнал меня вправо, под защиту темных стен.
Вокруг беспрестанно мелькали огоньки дульных вспышек и на разные голоса свистели пули. Идущие над головой посвистывали тонко и нестрашно. Рикошетные отвратительно верещали, еще какие-то странным образом клекотали, будто кувыркаясь в полете. Возможно, это были распиленные для пущей убойности безоболочечные пули старых берданок.
Привалившись плечом к арке глубокой подворотни, я старался увидеть людей, участвующих в ночном сражении, но освещения не хватало. От этого казалось, что здесь бьются не люди, а какие-то уэлсовские морлоки.
Самое странное, я совершенно ничего теперь не испытывал. Ни страха, ни боли, ни желания жить. Просто двигался, выполняя программу, как робот, даже и не человекообразный.
Запомнился момент, когда на встречу мне выскочило несколько человек, с оружием, в коротких, перепоясанных ремнями бушлатах или телогрейках.
— Стой, эй ты там, стой! Кто такой?
Автомат оказался у меня в руках раньше, чем я подумал, что надо бы его снять с плеча. И сам собой выплеснул вперед больше половины рожка.
Очередь прошла от стены до стены переулка, и никто больше не шевельнулся, не попытался задержать меня или выстрелить в спину, хотя ушел я с этого места не спеша и не пригибаясь. Так мне показалось. Но потом что-то с размаху ударило меня чуть повыше правого уха. Я упал на колени, опершись плечом о стену, потрогал голову.
Крови на пальцах не оказалось, очевидно, меня достала рикошетная пуля. Кевраловая подкладка фуражки спасла, но одурел я окончательно. Дальнейшее представляло из себя какие-то странные обрывки впечатлений.
Я ввалился в разбитую витрину магазина. Помнится, перешагнул через бруствер из мешков то ли с мукой, то ли с сахаром. Сел на пол рядом с темной человеческой фигурой, обозначенной алыми вспышками самокрутки.
— Эй, мужик, ты че, раненый? — спросил меня участливый голос.
— Немножко есть, — ответил я.
— Перевязать нечем, — обрадовали меня.
— Спасибо, уже перевязался...
— А за кого воюешь, за нас или за этих?.. — непонятный человек без всякой агрессии отодвинул в сторону упершийся ему в грудь ствол моего автомата.
— За себя воюю, остальные мне без разницы.
В темноте помолчали, хотя там угадывалось присутствие еще нескольких дышащих, хлюпающих носами людей.
— Дык вроде и мы также. Выпить хочешь?
— Хочу...
Мне протянули жестяную кружку, где плескалась, судя по запаху, водка. Я сделал пару глотков.
— Закусишь?
— Не хочется.
Странные люди. Для чего им я, и сами они здесь что делают?
Наверное, я спросил об этом вслух, потому что мне охотно ответили.
— Да вот ввязались сдуру в эту революцию, а потом решили, на кой оно нам нужно? Прибарахлиться чуток, тай и годи... Две телеги добра отправили, а сейчас и ждем. Что-то долго Митрич не возвращается. Мабуть, сбежал, мабуть, и убили. Война, сам понимаешь. Ну, водки тут хватает, колбасы целая поленица. До утра посидим, а там и подумаем...
Я порадовался, как просто и спокойно настоящие люди реагируют на исторические коллизии.
— А ты, земляк, что ли из идейных?
— Почему так думаешь?
— Дак машинка у тебя серьезная. Мы вот попросту, с винтарями да обрезами, а у тебя вона что...
— На улице подобрал, — ответил я.
— Ну-ну, понятно, — согласился прежний голос.
— Сам-то из офицеров царских или как?
Надо же, насколько был прав судейский генерал. Простой народ, он к интонациям чуткий.
— Из анархистов я. Сам по себе, голый человек на голой земле, вот моя философия.
Это народу тоже нравится. Когда с апломбом и непонятно.
Когда я передохнул и решил отправляться дальше, мне не препятствовали. Что происходило в следующие полчаса или час, я не помню, но в очередной раз очнувшись, я увидел, что стою на углу Трубной и Цветочного бульвара. То есть я как-то сумел пересечь и Тверскую, и Петровку, и прошел гораздо больше, чем нужно было и от Столешникова сейчас находился едва ли не дальше, чем в начале пути. Черт его знает, может быть, я даже прошел мимо спасительного дома, совершенно этого не заметив.
Захотелось сесть на тротуар и заплакать. Ноги своей я не чувствовал, но как-то она меня все слушалась, а в подсознании, наверное, пробудился инстинкт и дух древних предков, которые и руководили моими бессмысленными перемещениями по охваченным мятежом улицам. Я словно невидимкой здесь оказался, и ни одна шальная или прицельная пуля не могла меня больше перехватить.
Надо отдохнуть, подумал я, садясь на асфальт в глубокой нише перед запертыми воротами трехэтажного особняка.
— Что, плохо тебе, герой? — раздался голос из-за моего правого плеча, оттуда, где никого быть не могло, потому что я ощущал спиной и грубую, холодную каменную стену, и твердые, внахлест сколоченные доски.
— Ну плохо, а тебе какое дело? — ответил я, сразу узнав этот голос.
— По-прежнему не хочешь к нам присоединиться? — спросил Артур.
— К вам?
Что удивительно, услышав голос покойника, я вновь стал мыслить ясно, отчетливо и логично. Как мне тогда казалось. Подобное бывает в процессе длительной, перешедшей все границы разумного гулянки. Вдруг, в три часа ночи, наступает момент холодной, стеклянной, нечеловеческой трезвости. Видишь себя и собутыльников как будто со стороны, говоришь пророческие, мудрые слова. Кажется, еще чуть-чуть, и постигнешь главную истину. Или — научишься летать. Помню, еще в студентах, на встрече какого-то Нового года, именно в такой час я осознал себя сидящим на подоконнике кухни, в чужой квартире, перед распахнутым окном. Внизу было тридцать этажей, на уровне глаз пролетали крупные снежинки, по ту сторону Москвы-реки сверкал огнями Кремль.
За руку меня держала незнакомая девушка с несколько растрепанной прической и тоже не слишком трезвая. А я ей доверительно сообщал, что если достаточно сильно пожелать, то вполне можно сейчас оттолкнуться от подоконника и воспарить над городом.
— Новый год, все же, ночь чудес. Полетели вместе...
Уверен, что если бы она сдуру согласилась, я бы постарался воплотить эту идею в жизнь, но девушка оказалась или слишком умной, или слишком трусливой, и изо всех сил потащила меня внутрь квартиры.
Наверное, она была права. Мы с ней еще выпили на брудершафт и отправились искать свободную комнату, чтобы познакомиться поближе... Кажется, кто-то у меня ее по дороге отобрал, но это уже не существенно.
— Зачем, Артур? Зачем опережать события? Шлепнут меня сегодня — воссоединимся, никаких проблем. А сейчас я еще побарахтаюсь. У меня две сотни патронов и граната. Если сумею встать, то еще до Столешникова доковыляю. Дорогу покажешь, по старой дружбе? Или еще чем-нибудь сумеешь помочь?
Его фигура выступила на фоне стены, словно нарисованная светящейся краской голограмма.
— Летать, к сожалению, не могу, — ответил он, словно читая мои мысли. — В материальном виде, разумеется, а то бы донес, никаких вопросов. Хочешь — пойдем. Буду указывать дорогу и предупреждать об опасностях.
— Как Вергилий Данте? — спросил я. — И куда приведешь? На Елисейские поля? В Элизиум? Или в тот самый утренний сад с теплым озером и обнаженными девушками? Гуриями в мусульманском понимании?
— Рад бы, — ответил мне печально Артур. — Нам с тобой там было бы куда как интереснее. И ты опять очень близок к переходу. Раз я тебя вижу. Ты помнишь прошлый раз?
— Как не помнить? — Мне стало легко и тепло, словно замерзающему в степи ямщику. — "Путь далек ли, жид?", но что-то пока еще мешало отдаться убаюкивающему умиротворению духа.
— А ты, не иначе, уже прилетел, будто стервятник на свежую падаль? Не терпится тебе? Ну, попробуй. И посмотрим...
— Снова не доверяешь? Напрасно. Я не скрываю — хотел бы увидеть тебя здесь. Навсегда. Но... Ты, может, и не поймешь... Я заблудился. Потерял Веру... А ты можешь указать мне путь. Если пока задержишься, у себя...
— Знать, бы как это сделать, — ответил я с тоской, понимая, что брежу наяву и дела мои, значит, плохи. Контузия, шок, а то и сепсис начал развиваться.
— Тогда слушай совет. Сюда направляются вооруженные люди. Идут по Неглинной. По твоим следам. Через пять минут будут здесь. Убежать ты не сможешь. Сделай так — разбей ближайшее окно, в этом доме советская контора. Там есть телефон. Звони своим друзьям. Пусть тебя заберут. Не успеют — встретимся окончательно... Спасешься — не забудь обо мне. У тебя появится возможность. Пожалуйста... — его печальный голос растворился в тишине, как шелест ветерка в прибрежных камышах. Самым краем сознания я еще успел, кажется уловить слова: — Выбирай сам...
Артур исчез, а в сотне шагов вверх по улице я действительно услышал грохот кованых каблуков по брусчатке.
Совет был здрав и современен. Цепляясь руками за выступы стены, я добрался до окна. Затыльником автомата ударил в нижний угол. Толстые стекла обрушились с грохотом, осколки едва не рубанули по рукам и голове, зазвенели по тротуару.
— Эй, эй, кто там, стоять! Руки вверх... — Оранжевая вспышка озарила улицу. Кто-то выстрелил из пистолета. Кажется в воздух. И не попал.
Я ответил тремя короткими очередями, услышал, как дернулся и замер в задней позиции затвор, отбросил на мостовую пустой магазин, в долю секунды воткнул в приемник новый и с непостижимой даже для меня самого ловкостью подтянулся на руках, перевалился через подоконник внутрь помещения.
Чтобы прекратить раздражающие звуки снаружи, выбросил на улицу две гранаты. Переждал слитный грохот разрывов и стал искать телефон.
О том, что телефонная станция захвачена мятежниками или правительственными войсками и соответственно отключена, я старался не думать.
Аппарат нашелся в соседней комнате. После трех оборотов ручки индуктора станция ответила. Грубым мужским голосом: — Центральная слушает.
— Товарищ, станция у нас? Слава Богу. Дай мне 22-17. Поскорее...
— Бога нет. Соединяю.
До чего здесь простодушный народ! Я физически чувствовал, как боец мятежников, или наоборот, чекист, шевеля губами ищет нужные гнезда и сует в них длинные штекеры на толстых шнурах с противовесами.
А те, на улице, подобрав убитых и раненных, перегруппировались, с непостижимой для меня настырностью решили все же достать обидчика. Сквозь приоткрытую дверь я видел, как темные силуэты заслонили проем окна. И бросил свою последнюю гранату, так, чтобы она пролетела над головами и лопнула на тротуаре.
Гениальное изобретение человеческого разума — осколочная граната "Ф-1" в чугунной рубашке, не претерпевшее за век с лишним никаких принципиальных изменений. Пламя метнулось за окном оранжевым парусом, раздались крики боли и негодования. Кому-то отчего-то моя акция не понравилась.
Но пару минут я выиграл. Пока там не нашелся сообразительный человек, который ответит мне тем же.
— Кирсанов слушает, — прозвучал в трубке перебиваемый треском разрядов голос.
— Кирсанов, здесь Ростокин. — Я не стал излагать ему свое возмущение тем, что меня бросили на произвол судьбы. — Меня зажали крепко, продержусь минут пять. Выручайте, мать вашу...
— Понял. Ты где?
Я ответил.
— Вот черт! Наших близко нет. Посылаю броневик. Продержись хоть минут десять... — Я слышал, как прикрыв ладонью микрофон трубки, он кричит что-то людям поблизости. — Выехали. Держись. Голову не высовывай. Позиция у тебя приличная?
— Черт знает! Если с тыла не обойдут и фугас не грохнут, вроде приличная. Две комнаты, окно на улицу одно. Патроны есть.
— Вот он!..
Навскидку я дал короткую очередь по мелькнувшей за окном тени. Что этим людям надо? Шли бы себе мимо. А то ради того, чтобы убить совершенно им незнакомого человека, лезут под пули и взрывы, кладут головы безо всякого личного интереса и пользы.
Я толкнул дверь, ведущую из комнаты, где находился, в следующую, возможно, имеющую выход во двор или на улицу.
Заперта. Сломать ее сил у меня больше нет. Таща за собой уже совершенно мертвую ногу, я вдоль стены добрался до окна. Мои противники (а может быть, даже и единомышленники) суетились по обеим сторонам Неглинки, перебегали через площадь, чтобы, наверное. Зайти мне в тыл со стороны монастыря. И было их больше взвода.
Вот дураки... Чего им нужно? Небо ясно... Под небом места хватит всем, но беспрерывно и напрасно один воюет он — зачем?
Сколько времени требуется, чтобы БРДМ доехал от Столешникова сюда? Пусть даже заведется не сразу? Квартал по переулку, крутой поворот налево с визгом покрышек на Петровку, тут же направо Петровские линии, налево на Неглинную и...
Я выставил автомат за окно и отжал спуск. Расстрелял, водя стволом, как брандспойтом, целый магазин, вставил третий. Выпалил и его, не целясь, но распугивая нападающих. Здесь до сих пор боялись автоматического огня.
Четвертый и последний использовать не успел. Услышал рокот дизельного двигателя. Вот они! Броневик вывернул на Неглинную, и тут же характерным, ни на что не похожим грохотом застучал башенный тяжелый пулемет Владимирова ("КПВТ"). Его 14-миллиметровая пуля свободно пробивает навылет бетонную или кирпичную стену, а также любую туземную бронетехнику вместе с экипажем. Но стреляли пулеметчики явно лишь на устрашение, поверх голов, потому что я видел оранжевые плети трассирующих очередей, летающие вдоль улицы.
Бронеавтомобиль остановился прямо под мои окном, два человека в камуфляже выскочили на брусчатку из низкой треугольной дверцы. Такие они были резкие, худые, подтянутые, а главное — непринужденные, ничего здесь не опасающиеся, что уцелевшие местные солдаты торопливо рассосались по окрестностям, как тараканы в кухне при внезапно включенном свете.
Я крикнул что-то слабым задыхающимся голосом и, упав грудью на подоконник, почувствовал, как судорожно сокращается в рвотных позывах пищевод.