ГЛАВА 25
В тесной от заполнивших ее людей дежурной комнате, освещенной желтым светом сорокасвечовой лампочки, лучи которой вдобавок вязли в клубах табачного дыма, из-за невысокого деревянного барьерчика поднялся навстречу полноватый плохо выбритый милиционер с тремя синими квадратиками на петлицах шинели. И Шестаков, рванув руки так, что державшие их люди чуть не отлетели к стенам, заорал прямо в лицо этому усталому от суточного дежурства провинциальному служаке:
— Вы что себе позволяете, придурки, мать вашу так, так и еще три раза наоборот?! Я вас, раздолбаев, законопачу так, что Магадан Сочами покажется. Вы у меня...
Кричать громовым голосом и ругаться виртуозным флотским матом, вызвавшим оторопь и удивление у наивных, круглоглазых, только что и умеющих старательно "окать" и неостроумно употреблять в дело и не в дело три известных слова аборигенов, Шестакову не составляло труда. Хорошо помнилась балтийская служба, да и учинять разносы директорам заводов и начальникам главков он тоже наловчился. Это с рабочими и младшими итээрами нарком был сдержан и вежлив, а "командирам производства" спуску не давал, обучившись этой номенклатурной дипломатии у самого Орджоникидзе, который, как известно, в случае чего и рукоприкладством не брезговал.
— А ну пусти, сволочь! — он еще раз дернул рукой, освободился из ослабевших от растерянности пальцев милиционера, выхватил из внутреннего кармана удостоверение, махнул перед носом дежурного, Удовлетворившись произведенным эффектом, уже спокойнее протянул его, раскрытое.
— Читай, деревня!
Дежурный прочитал. Дернулся инстинктивно, будто пытаясь неумело отдать честь. Забормотал что-то. Слишком силен был страх перед всесильным Центральным аппаратом, чтобы остались силы вспомнить, какие инструкции он получал, что там говорилось в областном циркуляре о всесоюзном розыске какого-то Шестакова. Да и не одна такая ориентировка пылилась в ящиках стола, за год их накопилось незнамо сколько, где значились и беглые из лагерей карманники, и солидные воры, и покинувшие места высылки спецпоселенцы, алиментщики даже. Запомнить их все явно не под силу было не только провинциальному милиционеру. Тут нужен был знаменитый сыщик Путилин, который, по слухам, знал наизусть всю картотеку московского департамента полиции.
— Сиди, — махнул рукой Шестаков, сам опустился на лавку у стены, морщась от боли, стал стягивать сапог.
Край портянки, штанина и голубые кальсоны промокли вишневой кровью. Посередине голени зияла глубокая рана, на дне которой, кажется, просвечивала обнаженная кость.
— Вот кретины, — словно бы ни к кому не обращаясь, но отмечая, что слушают его внимательно, сказал Шестаков. — Хотел им, дуракам, помочь, а вместо этого... Ну, чего вылупился!? — снова рявкнул он на дежурного. — Бинт какой-нибудь есть и йод тоже?
— Сейчас, мы сейчас... Виноградов, бегом в "Скорую"! Там Зинка Щукина дежурит, чтоб сейчас здесь была! И обратился к наркому непосредственно: — Ну, так вот получилось, кто же знал? Темно, крик, стрельба, своих-то они всех знают, а тут обмишурились, за сообщника приняли... Болит-то сильно?
— Нормально болит. Пускай "наган" отдадут. Дай, номер посмотрю, а то чужой подсунете, а он в Удостоверении записан. Можешь убедиться. Ох, жалко, что отходчивый я, а то бы как врезал сейчас кому-то...
— Вы это, товарищ, — дежурный снова заглянул в удостоверение. — Вы, главное, зла не держите. Должны ж понять... Может, вам водочки налить? Помогает для успокоения...
Шестаков понимал дружеские отношения.
— Ну налей, что ли... И документик давай сюда, и "наган" тоже. Да вот еще — у тебя патрончиков лишних не найдется? Я четыре раза пальнул в воздух, думал этот бардак прекратить, а вышло наоборот. Терпеть ненавижу с пустым барабаном ходить...
Запасные патроны у него как раз были, Шестакову таким образом просто захотелось проверить, насколько дежурный проникся моментом, степень его доверия к наскоро придуманной легенде.
— Найдем, конечно, найдем, о чем разговор.
Шестаков выпил полстакана не водки, а просто самогона, картофельного, судя по вкусу. Наверное, изъятого в какой-то деревне и не уничтоженного, как требовал закон, по естественной русской слабости. Закурил с дежурным "богатую" папиросу, которые, конечно, и должны курить московские товарищи. Тот выгнал из комнаты всех посторонних, только Власьева оставил в загородке для задержанных. Николай Александрович привалился к стене, опустил голову, чтобы взгляд не выдал, но Шестаков видел, как напряженно он ловит каждое слово и каждый жест. Ждет, каким образом друг станет его выручать. А Шестаков пока и понятия не имел как. Тут и Зинка Щукина появилась, бойкая румяная девка лет двадцати двух. Осмотрела рану, присыпала желтым, вонючим йодоформом, сноровисто перевязала.
— Укол столбнячный надо бы, — предложила она.
— Это что, по схеме, три через каждые полчаса? — угадал Шестаков, хотя сроду понятия не имел ни о каких схемах.
— Ага...
— Не надо, обойдется. Грязи ж нет, у меня подштанники чистые, утром только сменил.
Фельдшерица вдруг разулыбалась.
— Ну, нет, так нет, как хотите, дяденька...
— Вот так и хочу. Спасибо за помощь, иди, занимайся своими делами... — У него появилось впечатление, что он уже знал эту девушку, и довольно хорошо, но как, откуда, сообразить не мог. Щукина ушла, а Шестаков, поболтав немного с дежурным, изобразил вдруг смертельную усталость.
— Слушай, Володя, — он уже узнал имя дежурного и фамилию его тоже — Семилетников, — что-то плоховато мне. Надкостницу зашиб, а она, сволочь, болючая... Тут где-нибудь за стеночкой на полчасика прилечь можно? Не дойти мне сейчас до гостиницы. Да поутру уж как-нибудь...
— Так, может, в больницу? Сейчас отвезем. Полежите там, и врач посмотрит, а то — что там Зинка. Сейчас сделаем...
— Да брось, не стоит. Мне, правда, чуток полежать, и все... Голова кружится...
Дежурный отдернул грязноватую занавеску слева от своего стола.
— Топчанчик вот. Не слишком удобно, а другого нет. Подойдет?
— Разумеется. Не обращай внимания, занимайся своими делами. Этого вот допроси, кто такой, чего стрельбу поднял, и вообще. Если нужно, я потом подпишу протокол, как свидетель...
И еще раз незаметно сделал движение рукой, показывая Власьеву, что не бросит его ни в коем случае.
Лежа на жестком топчане, Шестаков сначала вслушивался в пульсирующую и дергающую боль в ноге, соображая, помешает ли ему эта, такая несвоевременная рана сделать то, что требовалось, или как-нибудь обойдется? Он слышал, как дежурный на удивление лениво и вяло задал Власьеву несколько вопросов. Тот ответил в том смысле, что знать не знает, в чем дело, на него напали в темноте, неизвестно кто, он думал, что грабители, выстрелил для острастки один раз в воздух, а потом все завертелось, он и не понял, что и как... На вопросы о личности вообще понес какую-то околесицу. Паспорт, как и деньги, Власьев еще дома спрятал в потайных карманчиках изнутри голенищ. Поэтому, кроме ранее отнятого "нагана", у него при беглом обыске ничего и не нашли. Видно было, что дежурный не имеет ни малейшего желания всерьез заниматься неизвестным. Бесперспективно, не обещает ни славы, ни премий. Он даже спросил, чуть ли не сочувственно:
— Мужик, а может, признаешься в чем? Кражонка там или побег из мест заключения? Так быстренько оформим, судья у нас тоже не зверь, наш, местный. Годик дадут, ну в крайности трояк, — и обратно в зону. Чего уж лучше в твоем положении? А про "наган" и забыть можно, никого ж не убили, так?
Шестаков подумал, что, возможно, и не врет милиционер. Ему, может, тоже совсем не хочется разводить бодягу, которая вполне грозит неизвестному человеку одним из двенадцати пунктов знаменитой 58-й статьи. Но тут с шумом распахнулась дверь, ввалились сразу двое или трое милицейских и наперебой заговорили, что только что нашли под стенкой "инженерского дома" убитого наповал Михаила Артемовича Рыбина, и не иначе как вот этот его...
Дело принимало совсем другой оборот. Убийство оперуполномоченного НКВД — это уже теракт, и не раймилиции этим заниматься. Тем более, что и сейчас Власьев молчал упорно. В традиции до-революционных бродяг и уголовников, объявлявших себя Иваном, родства не помнящим и уходивших таким образом на каторгу или в ссылку без груза предыдущей, подчас весьма пестрой биографии. Дежурный тем временем позвонил по телефону начальнику милиции. Тот через пятнадцать минут появился. Попытался хоть что-нибудь выяснить у упорно молчащего, словно впавшего в ступор Власьева. Тот словно бы начал репетировать будущую позицию на следствии. Уничтожить, если удастся, паспорт и до последнего изображать дефективного бродягу, не сознающего, где он находится и что совершил. В итоге начальник с дежурным решили, что им этот случай не по силам. Уполномоченный НКВД, которому бы и заниматься террористом, сам убит, остальная госбезопасность вся во Владимире. Туда преступнику и дорога. Подразумевая, конечно, что вешать такое на себя просто незачем. Имеются признаки теракта — ну и отлично. Завтра как раз отправляются по этапу во Владимирскую тюрьму арестованные согласно очередной столичной разнарядке антисоветские элементы — бывшие кулаки, скрытые троцкисты и уголовники-рецидивисты, которых решено проводить по 58-й статье. Ну и этого туда же. Кому надо — разберутся.
— А пока наручники ему — и в камеру. Обыскали?
— Обыскали. Совсем ничего нет. Полпачки папирос, коробка спичек, и все.
Лежа на топчане и слушая разговор милиционеров, словно забывших о его присутствии, Шестаков ждал, что подскажет ему ставший привычным внутренний голос. Как раз подходящий момент. Самым простым решением проблемы, казалось такое: после ухода начальника милиции, пока Власьева еще не отправили в КПЗ, ударить дежурного рукояткой "нагана" по затылку, после чего спокойно выйти из здания, при необходимости нейтрализовав еще двух-трех милиционеров, если они попытаются воспрепятствовать. Но что потом? Выбираться пешком из города, ожидая погони, которая непременно будет организована? Да ведь непременно догонят. Местные, каждая тропинка в округе им известна, и в лицо их вдобавок знают. Зимой из города уйти невозможно иначе, как по двум шоссейным дорогам. Можно попробовать и лесом, но далеко ли уйдешь? Зато вариант с отправкой Власьева "по этапу" сулил другой, более эффектный способ освобождения. И Шестаков решил исходить из него. Сейчас он уйдет. Часа ему хватит, чтобы, забрав из гостиничного двора вещи, выйти на Владимирский тракт, там остановить "воронок", хотя бы перегородив дорогу бревном в подходящем месте, и освободить Власьева. Нормальное, четкое решение, правда, тоже не совсем в духе нынешнего времени.
— Спасибо за помощь, Володя, но я, наверное, пойду потихоньку. — Шестаков встал, попробовал демонстративно, как ведет себя ранная нога. Ничего, терпимо.
— В гостинице у меня комната, директорская, там поудобнее спать, чем здесь. А утром загляну. Есть о чем поговорить... А с этим вы правильно решили. Не ваша это забота. Когда этап?
— Часов в семь, наверное. А я в восемь сменяюсь, — немного растерянно сказал дежурный. Ему еще раз встречаться с московским чекистом не хотелось никаким образом. Ушел бы, и навсегда, и слава богу.
— Сменяйся. Припоздаю, с твоим сменщиком поговорю. А то и с самим начальником. Как пожелаем, так и сделаем, понял?
Эти слова тоже выскочили сами и произвели на дежурного впечатление, которого, возможно, не ожидал Шестаков, но подразумевал его альтерэго, Прихрамывая, Шестаков вышел во двор, где кирпичная дорожка вела к деревянному заведению. Сколоченное из толстых сосновых досок и разделенное на четыре отсека, оно стояло в углу двора, совсем рядом с фургоном-"воронком". И возле него дымили самокрутками двое в толстых полушубках, а еще один справлял малую нужду, не прикрыв за собой двери. И громко разговаривал с товарищами.
— Это, часов до одиннадцати мы обернемся, в тюрьму сдадим быстро, я там кое-кого знаю, задержки не будет, а потом уже спешить некуда. Обратно, если через Небылое поехать, под Юрьев-Подольским на Колокше проверенные затончики есть. Рыба, как зверь, клюет. Сядем, лунки пробьем, повезет, так по мешку возьмем. До ночи все равно никто не спохватится. Идет?
— Чего ж не идет? А снасть?
— И снасть есть, и прочее. Если чуток обождете, я домой сбегаю и все принесу.
Шестакову мгновенно пришла в голову новая идея. Куда более верная, хоть на первый взгляд и рискованная. Отчего, в самом деле, он решил встречать "воронок" на Ставровской дороге? Вполне возможно, что местный водитель предпочтет ехать через Юрьев-Подольский... Сейчас же случай подсказывает ему великолепный вариант. Он постоял, прячась за углом, подождал, не скажут ли еще чего-нибудь полезного охранники. Однако они, докурив, скрылись в боковой двери флигеля. Светящиеся немецкие часы показывали ровно три. Как быстро пролетело время. Шестаков, слегка прихрамывая, пересек улицу, посмотрел, как утихает суматоха вокруг гостиницы.
Интересно, что скажет дежурная, когда обнаружится пропажа паспортов и денег? Ограбление местные следователи легко могут повесить на Власьева же, и тогда самой дежурной ничего не грозит. Свои ведь все, с детства знают друг друга, чего уж тут мудрить? Кто Рыбина убил, тот и гостиницу ограбил, кому же еще? Судьба Любови Михайловны, несмотря на куда более грандиозные и трагические события, происходящие вокруг, Шестакова тем не менее волновала. Может, оттого, что женщина все же никаким краем в мужские игры не замешанная. Он разыскал в сугробе свои вещи и окрестной дорогой, через дворы, вернулся обратно к милиции. Проявляя крайнюю осторожность, вскарабкался на крышу уборной, устроился там и затаился. Еще раз попадаться на глаза представителям местной власти ему совсем не хотелось. Как долго тянутся предутренние часы, когда крепчает мороз, полная луна светит с неба в окружении янтарных облаков, и даже покурить нельзя, поскольку окна флигеля, в котором помещается КПЗ, прямо напротив. Одет он был неплохо, но не для неподвижного лежания на ледяной крыше. Ноги в сапогах начали неметь, в пальцах ощущалась острая боль, да и щеки тоже... Градусов, наверное, до двадцати пяти упала температура к утру.
Но вот наконец-то во дворе милиции снова началось шевеление. Сначала появился шофер, который откинул боковую дверцу капота и стал там возиться, позвякивая металлом о металл и безадресно матерясь. Еще бы — голыми руками возиться в прокаленных морозом железках. Потом появился еще человек, несущий два исходящих паром ведра воды. Шофер залил кипяток в радиатор, воткнул спереди заводную рукоятку и начал ее, хекая, вертеть. Удивительно, сколько трудов требует запуск мотора обычной полуторки.
Стоящие рядом охранники подавали нецензурные советы хриплыми голосами. На десятом примерно лязгающем обороте ручки мотор чихнул, потом рявкнул, выбросив из выхлопной трубы пучок искр, дернулся, застучал неровно, сопровождаемый поощрительными криками болельщиков, но тут же смолк. Начало тем не менее вселяло надежду, и после еще двух-трех оборотов "кривого стартера" движок наконец завелся по-настоящему. В заснеженном, глухом и темном дворе рычащая и плюющаяся вонючим дымом машина казалась отчего-то Шестакову самым здесь симпатичным существом. Можно было рассчитывать, что она-то и поможет в очередной раз спастись из почти безвыходного положения. Люди же были врагами по определению, пусть и безличными. Он ничего не имел против каждого из них, как и они против него, однако на пощаду при столкновении рассчитывать было нечего.
Еще минут через десять появился и старший конвоя, тот, что выдвинул идею рыбалки. На плече он нес два деревянных ящика со снастями, в руках пешню, коловорот, еще что-то...
— Эй, Рыжков, открывай будку, сунь там под лавку, — позвал он водителя.
— Куда под лавку, в "собачник"?
— А куда ж еще?
— Так нельзя ж по инструкции в помещение для заключенных посторонние предметы...
— Учить меня будешь? Куда ж тогда, в кабину? Там и без того в тулупе и валенках не развернешься. Я это добро три часа на коленях держать буду? Зеки все равно в наручниках поедут и под замком, а главное, два долбо... с винтовками рядом. — Он засмеялся. — Хрена ль бояться? Грузи. А то сам в охапке держи до самого городу.
Знаток инструкций на такой вариант не согласился, полез в фургон, принял у начкара снасть. "Вот оно, сейчас только и можно",— подумал Шестаков, соскальзывая с крыши на землю.
Водитель, разместив груз, снова занялся мотором, пристраивая понадежнее стеганый чехол на капот и решетку радиатора, а командир скрылся в доме для выполнения связанных с отправкой заключенных формальностей. Или просто чтобы провести последние перед дальней дорогой минуты возле жарко натопленной печи. Если кто не знает, езда зимой в полуторке — не слишком приятное дело. Кабина не отапливается, жестяные стенки промерзают вмиг, да еще сквозь прорези для педалей и рычагов хлещет ледяной ветер. Даже и в подшитых валенках с двумя теплыми портянками через пару часов ноги начинают деревенеть, хоть останавливайся и скачи по дороге, как самый затрапезный ямщик времен проклятого царизма, а не облеченный властью "член органов".
Выбрав момент, Шестаков стремительно пересек отделявшее его от машины расстояние, замер, осмотревшись напоследок, и скользнул внутрь фургона, стараясь ничем не загреметь и не качнуть легкую машину, чтобы не привлечь внимания водителя. Отсек размером примерно два на три метра, без окон, с трех сторон довольно широкие лавки, позади — деревянная, обитая железом дверца, отделяющая конвоирский тамбур с квадратным зарешеченным окошком, через которое можно наблюдать за арестованными. Шестаков осторожно заполз под переднюю лавку, улегся там, загородившись спереди рыбацкими ящиками и замер. Оставалось только ждать.
