ГЛАВА 32

Для последнего боя Шестаков и Власьев в очередной раз переоделись, чтобы чувствовать себя легко и свободно, в наркомовские галифе и гимнастерки. Сапоги они тоже носили одного размера, только Власьеву пришлись впору вещи старенькие, тех времен, когда Шестаков не приобрел еще нынешней дородности. Впрочем, как уже отмечалось женой, Григорий Петрович за последнюю неделю заметно стал поподжарее, и ремень пришлось застегивать на другие дырки. Поверх полувоенной одежды Шестаков накинул то же самое барское пальто, а Власьев ограничился короткой кожаной курткой.

— Ну а теперь сверим часы, есть такая народная примета перед опасным делом, — пошутил Власьев. — Я, значит, жду вас ровно в два ноль-ноль в известном дворе, под окном. Постарайтесь не задерживаться, сами знаете, каково ждать в такой ситуации.

— Договоримся так. Ждете до трех. Если я не появляюсь — действуйте по обстановке. Второе контрольное время — с трех до шести здесь. Третье — завтра с двенадцати до четырнадцати в зале ожидания Ленинградского вокзала. Ну а уж если что, — Шестаков усмехнулся мрачновато. — Либо у вас на кордоне свидеться удастся, либо... Вы уж тогда о моих позаботьтесь, как сумеете.

Власьев не стал говорить почти обязательных в подобном случае слов: "типун вам на язык", "да о чем вы, все будет хорошо" и т.п. Он просто кивнул молча и только на пороге уже, пожав товарищу руку, буркнул коротко:

— Но вы все же постарайтесь не опаздывать.

Таксист не подвел, не успел Шестаков выкурить первую папиросу на ступеньках писательского подъезда, как в конце переулка вспыхнули яркие фары, послышался мягкий гул мотора, и к краю тротуара подплыл длинный зализанный силуэт машины, будто адмиральский катер к трапу линкора. Садясь по-прежнему на переднее сиденье. Шестаков щелкнул крышкой часов.

— Молодец, секунда в секунду подъехал. Теперь можно и не спешить, до поезда времени с запасом.

Ехали сначала по набережной, потом через Большой Каменный мост. На Боровицкой площади Слесарев неожиданно свернул налево, в узкую улицу Фрунзе.

— Здесь поближе будет и посвободнее, и ни светофоров, ни ОРУДа, — пояснил шофер не дожидаясь вопроса, отчего не через Манеж и улицу Горького они едут. — Вам все равно, а мне еще в парк ехать, потом домой добираться, я и так специально на два часа после конца смены задержался.

Шестаков намек понял, но думал он сейчас не о том, сколько чаевых заслуживает Сергей за свою самоотверженность. Пожалуй, так действительно лучше для его планов. Где-то за Красной Пресней, на углу одного из безлюдных и темных переулков вдоль Большой Грузинской, он попросил шофера остановиться.

— Есть. Чай, забыли что?

— Да нет, не забыл, — ответил Шестаков, вытаскивая из кармана пистолет. — Ты, главное, не нервничай, — длинный и тонкий ствол "Вальтера" уперся таксисту в бок.

— Что? Что такое? — не сразу понял происходящее Слесарев, которому, наверное, еще не приходилось сталкиваться с грабителями и налетчиками, которых в тогдашней Москве было никак не меньше, чем в нынешней, только вели они себя потише и власти поступали с ними куда беспощаднее. "Десятки" и "вышки" раздавали только так, без оглядки на адвокатов и "презумпции невиновности". Тогда суду достаточно, было одного-двух свидетельских показаний, а "царицу доказательств" добывать тоже умели. Хорошо это или плохо — другой вопрос. ...

— Тут такое дело, браток Сережа, — мягко и ласково отвечал шоферу Шестаков, в очередной раз не переставая поражаться многосторонности своих актерских данных. — Или ты сегодня очень прилично заработаешь, так что и без всякой сберкассы на то вон хватит. — Он указал тем же пистолетом на к случаю подвернувшийся рекламный щит, освещенный уличным фонарем. Там до ушей улыбался здоровенный рабочий, по виду — шахтер, приобнявший за плечи столь же лучезарную подругу на фоне сочинской набережной. Пожарно-красный текст гласил: "В сберкассе денег накопил — путевку на курорт купил!" — Или все может совсем наоборот получиться. Я человек серьезный, деловой, мокруху не люблю. И ты меня к этому не вынуждай.

— Как, чего, о чем это вы? — испуг шофера был ненаигранный. Трусоват он оказался, даже как-то неприлично для разбитного московского таксиста. — Да ничего, ничего. Сейчас ты выйдешь из машины и пойдешь, куда нравится. Чтоб не скучно было — на тебе для начала сотню. В ресторане можешь посидеть или девочку возьми на вокзале, время-то и пройдет. А часика так в четыре заберешь свою телегу, ну хоть на углу 1-й Брестской. Без обмана. У тебя зарплата сколько?

— В-восемьсот.

— Охота же за такое — по двенадцать часов спину гнуть, — хохотнул Шестаков. — А план? В день?

— Четыреста. — Вот тут в ящике найдешь две тысячи. И свободен. Только не вздумай легавым настучать. — Шестаков теперь уже чувствительно ткнул его стволом в бок. — Тебя найти — плевое дело. Парк знаю, фамилию знаю, домашний адрес выяснить — что два пальца. А если я по твоей наводке сгорю — мои ребята тебя на ремешки порежут. Тупыми перьями, имей в виду. Вот если машины на месте вовремя не окажется — тогда беги в легавку, заявляй. Мол, повез клиента, а он тебя кастетом по башке и в сугроб выбросил за окружной дорогой. Пока очнулся, пока до телефона добрался. Отмажешься только так.

Таксист вдруг приободрился, осмелел, даже запел дребезжащим тенорком, но отнюдь не лишенным слуха:

— Деньги советские, ровными пачками, с полок глядели на нас.

— Молодец, — одобрительно кивнул Шестаков, — молодец. Боишься, а форс держишь. И меня боишься, что обману, и легавых боишься. Ладно, чтоб знал: дело имеешь с самим Пантелеевым. На тебе сразу кусок. Он отсчитал не спеша шоферу тысячу. — Те две, что обещал, тут и будут, — похлопал ладонью по крышке перчаточного ящика. — Начинаешь прилично жить, фраер, поимей это в виду. Понравится — все впереди. Так что будь умничкой. Ну, бывай.

Шестаков подождал, пока Слесарев откроет дверку, и дружески толкнул его в плечо. Но так, что тот почти вылетел из машины. Пересел на его место и плавно, аккуратно тронулся. Ему неприятности с милиционерами, носящими на рукавах ромбическую нашивку "ОРУД", сегодня были не нужны. Через полчаса Шестаков стоял чуть ниже поворота с улицы Дзержинского на Кузнецкий Мост, прямо напротив дверей приемной НКВД, от которых тянулась тоскливая, мрачная, чем-то для человека, сведущего в мифологии, даже похожая на очередь к вратам Аида лента на удивление хорошо одетых женщин. Что разительно отличало ее от очередей за хлебом. (Да сколько же он вдруг увидел самых разных очередей за неполную неделю своего "хождения в народ"? Едва ли не больше, чем за многие и многие предыдущие годы.)

Зато выглядели эти женщины (мужчин в очереди совсем не было), куда более подавленными, чем даже голодные рабочие в Кольчугине. Оно и понятно, не за хлебом стоят, без которого и перебиться можно день-другой. Передачи принесли арестованным или просто надеются узнать, в какой тюрьме содержатся отцы, братья, мужья и сыновья. Под следствием еще, или отправлены на этап, или осуждены "без права переписки". Смотреть на них Шестакову было тяжело, сразу же приходила в голову мысль, что точно так же, среди этих женщин, могла бы стоять сейчас и его Зоя, сжимая в руке узелок со сменой белья и кое-какими, поначалу, возможно, довольно приличными продуктами. Если бы вообще было кому и что передавать. И тут же он ощутил нечто вроде радости — к нему это все не относится. И даже больше — они те, кто сейчас пребывает внутри одной из московских энкавэдэшных тюрем — неудачники, не сумевшие постоять за себя тогда, когда это еще можно было сделать, а вот он — сумел. И сейчас он, пусть и преследуемый гончими собаками волк, но — свободный волк. В карманах у него аж три смертоносных ствола — два "нагана" в наружных карманах пальто и "Вальтер" во внутреннем. Барабаны и обойма полны патронов, и еще в карманах насыпью десятка три теплых латунных цилиндриков. В случае чего — прорвемся, мало не покажется.

Стрелком он себя ощущал классным, был уверен, что человек пять-шесть положит раньше, чем они успеют сообразить, что происходит. Теперь — не привыкать. И проходных дворов для маневра полно вокруг. Убивать кого бы то ни было, даже этих человекообразных с малиновыми и синими петлицами, Шестаков отнюдь не хотел, однако знал, что сделает это без малейших колебаний. Четко и профессионально. Он посмотрел сначала налево, где за стрельчатыми окнами НКИДа, в каком-то из кабинетов писал справки и проекты дипломатических нот друг Витюша, потом направо, на нависающий над улицей и площадью Воровского айсберг Лубянского дома. Айсберг? Или, наоборот, "Титаник" с рядами освещенных окон, за которыми веселятся пассажиры, не знающие своего часа? Вот сейчас кто-то из них, тепло простившись с друзьями, пойдет домой, отдохнуть от трудов праведных. А кто-то собирается на задание, арестовывать очередного, заведомо готового к закланию агнца. И не думает о возможной своей печальной участи, которая совсем уже у порога.

Разве что оркестр там у них не играет, поскольку не трансатлантический лайнер все же, и в кабинетах пахнет не "шанелью", не дорогим табаком, а не чищенными сапогами и немытым телом. В баню-то ходить приходится не чаще, чем раз в неделю, а служат по двенадцать-четырнадцать часов, и потеют там все непрерывно: подследственные от страха и боли, а допрашивающие просто от духоты, тесных суконных гимнастерок, ну и от злого азарта тоже. Ладно, бог с ними. Шестаков усмехнулся неуместному полету фантазии. Ну а что еще делать, когда второй уже час болтаешься вдоль квартала — вниз до зоомагазина по одной стороне, потом до угла улицы Дзержинского по другой, ожидая старого друга. Когда же, наконец, он закончит там свои дипломатические дела? Время подходит к часу ночи. Очередь стоит, шевелящаяся и одновременно странно тихая и неподвижная. В ней самые любящие, заботливые и терпеливые. Заняли с полуночи, чтобы успеть к восьми утра оказаться в числе тех сорока-пятидесяти человек, у которых примут передачу. Которые успеют до шестнадцати, когда узкое окошко захлопнется до следующего утра.

Шестаков позвонил Витюше Овчарову полчаса назад из уличного автомата. Тот еще был на рабочем месте. Отозвался утомленным голосом. Григорий послушал троекратное "Алло, алло, говорите" и повесил трубку на никелированный крючок черного аппарата в тесной деревянной будке. Тоже, бедняга, сидит на службе в дело и не в дело. Как будто без них вся мировая политика вразнос пойдет, несмотря на то что и иностранные посольства в Москве, и соответствующие министерства за границей закрылись в урочный час.

Только война или острые форс-мажорные обстоятельства могут выдернуть из квартир и дач степенных джентльменов в серых визитках. В Париже и Лондоне, Берлине и Токио. А наши бдят. Ждут, трепеща в душе, звонка из-за кирпичной Кремлевской стены или где там сегодня проводит время Хозяин. Наверное, и в древней Ассирии, и в Египте чиновники меньше боялись своих Рамзесов и Ашшурбанипалов, чем эти — вождя прогрессивного человечества. Шестаков вроде бы и забыл, что две недели назад был точно таким же. А сейчас вот гордо ходит, загребая носками сапог сухой растоптанный снег пополам с песком, сжимая в кармане теплую рукоятку "нагана", и плюет на все, и презирает всех. Кроме, конечно, Витюши. Его он любит по-прежнему, сочувствует и жалеет. И готовится сделать другу большущую подлость, если это так можно назвать.

Овчаров появился из подъезда, что открывается прямо на памятник Воровскому, замершему в нелепой позе. Говорят, он очень точно передавал его манеру гримасничать и кривляться перед оппонентами во время острых дискуссий. Но вообще-то выглядел карикатурой, неизвестно с какой целью водруженной на площади между двумя важнейшими в стране ведомствами. Несмотря на мороз и ветер, Виктор держался франтом. Бежевое пальто-реглан, длинное, стянутое на талии поясом, на голове не шапка, а широкополая шляпа. Прямо тебе парижанин, хотя в Париже, кажется, так никогда и не был. Последние два года работал советником в Хельсинки, с началом испанской войны выезжал несколько раз в Стокгольм и Амстердам, где они и встречались по вопросам секретных поставок, не так давно вернулся домой и, как намекал после хорошего застолья, вновь собирался за границу, теперь уже в более цивилизованные края. Чем черт не шутит, вдруг и действительно повезет ему повидать "белль Франс".

Пока Овчаров стоял, несколько растерянно оглядываясь, ища глазами такси или служебную машину, если ему таковая полагалась, Шестаков успел добежать до своего "ЗИСа". Регулярно прогревавшийся мотор завелся сразу. Он резко развернулся поперек улицы и стал точно рядом с Овчаровым.

— Эй, товарищ, садитесь, довезу, как наркома! — крикнул он вроде бы в шутку, намекая на то, что такие автомобили положены только членам правительства.

Но и на то одновременно, что считает хорошо одетого гражданина достойным подобной чести. Как при царе лихачи окликали возможных седоков: "Садись, прокачу, вашсиясь!" Виктор удивился такой удаче и, неизвестно кому кивнув, дернул заднюю ручку. Сел, аккуратно расправив полы пальто.

— Вот спасибо. Повезло, можно сказать. А я стою и не знаю, что и делать. Метро закрылось, дежурка в разгоне. Хоть пешком иди.

— Куда поедем? — немного вниз, глуховато, чтобы друг сразу не узнал его по голосу, спросил Шестаков.

— К Киевскому вокзалу, а там рядом.

— По Арбату не поедем, лучше через Садовое до Смоленки, — сказал Григорий, включая скорость. На правительственной трассе и ночью могут запросто документы проверить, а им это совершенно ни к чему. По кольцу вернее. И поговорить время будет.

— Я закурю? — спросил вежливый Виктор.

— Да ради бога. И я с тобой, Витюша, если не против. Как поживаешь, как Татьяна? — полуобернулся в салон Шестаков.

— Ты, Гришка? Откуда? Что за маскарад? — Овчаров натуральным образом обалдел, но, приученный в любых ситуациях не терять выдержки и реагировать быстро и четко (иначе советскому дипломату долго головы не сносить, прецеденты известны), сразу же взял себя в руки. — А ну давай разобъясни. Что решил в свободное время подработать на непредвиденные расходы, все равно не поверю. Может, шофер твой приболел и надумал сам от нечего делать покататься? Или меня разыгрываешь? В кабачок пригласишь или на дачу? Согласен, поскольку Татьяна третьего дня отбыла в отпуск, к родителям в Ленинград. Одним словом — я свободен и готов к любому применению. А ты что, уже успел узнать?

— Увы, настолько моя информированность не простирается. А что Татьяна уехала, это хорошо. Можно и у тебя посидеть с тем же успехом. Не против?

— Какие вопросы?! — Перспектива предстоящего дружеского застолья Овчарова вдохновила.

— А ты, в свою очередь, про меня никаких новостей не слышал?

— Никаких. Да и откуда бы? Что, еще один орденок получил?

Такой вариант вполне объяснял и цирк с машиной к подъезду, и предложение посидеть за рюмкой. "Значит, все пока держится в тайне, — с некоторым облегчением подумал Шестаков. — Хорошо, кое-какие проблемы на время снимаются". Обычно слухи об арестах людей его уровня распространяются мгновенно, особенно среди знакомых. Как в том анекдоте, привязанном к идущей сейчас воине в Испании: "Вы слышали, вчера Теруэль взяли?" — "Неужели? А жену тоже?"

Но на праздную, пусть и приятную болтовню с другом времени не было, и он сразу, коротко, емко, избегая лишь некоторых, не совсем уместных пока, деталей, рассказал почти все, что случилось за последние дни. Овчаров молчал долго. Не задавал никаких вопросов, не ахал сочувственно и не возмущался столь непартийным и недостойным советского человека поведением Григория. Скорее всего лихорадочно соображал, как ему теперь быть. Тайна, в которую его посвятили, по существующему кодексу поведения ответработников, да и просто по статье Уголовного кодекса должна быть немедленно доложена "куда следует". Иначе — все вытекающие последствия, вплоть до десяти лет тюрьмы. Впрочем, за себя Шестаков не боялся. В любом случае, даже немедленно после прощания кинувшись звонить в ГУГБ, Виктор навредить ему не может. Ну, в худшем случае чекисты убедятся, что беглый нарком жив и находится (или несколько часов назад находился) в Москве. И только. Он куда больше боялся за друга. Что тот поведет себя недостойно, "потеряет лицо". Это было бы печально. Ну и, конечно, серьезно бы осложнило исполнение дальнейших планов. Да что там осложнило, считай, сорвало бы их стопроцентно.

— Понятно, — сказал наконец Виктор совсем другим, как бы помрачневшим и несколько севшим голосом. Да и то. Любой на его месте, если и не струсил до дрожи в руках, так все равно напрягся бы. — И что от меня требуется? Убежище?

— Пока — ничего особенного. Хочу прежде всего тебя предупредить — я никогда, ни в какой ситуации, кроме как жене, не упоминал о связывающих нас тобой отношениях. Кроме чисто служебных, да и то эпизодических, не нами организованных. Кому нужно, не знают о двух наших вполне конспиративных контактах "там". Ты сам не распространялся, получая задание, о них?

— Да ты что? Я не понимаю, где живу и работаю? — возмутился Овчаров.

Тут он был прав. В те годы, да еще на загранработе, признаваться в наличии личных отношений с кем бы то ни было мог только законченный дурак или самоубийца.

— Отлично. На том и стой. Не исключаю, что с тобой рано или поздно захотят побеседовать соответствующие товарищи, хотя и необязательно. Не в связи с сегодняшней встречей, а если вздумают отследить абсолютно все мои "контакты и связи". Не знаю, не видел, не слышал. С такого-то, всем известного, тем-то санкционированного и в отчетах отраженного момента видел только на фотографиях в газетах. Да и не тот у меня уровень, чтобы с членами правительства запросто общаться". За пределы этого — ни на шаг. Скорее всего и такого разговора не состоится, но все же.

Шестаков инструктировал товарища, уже не задумываясь, как у него логично и связно все выходит. Будто сам не один год в НКВД отслужил. Возможно, так же подумал и Овчаров.

— Они там любят всякие фокусы, — продолжал Григорий, — то на мои показания ссылаться вздумают, то даже и протокол допроса предъявят. Не верь. Ничему. Я живым сдаваться не собираюсь ни в коем разе и вообще завтра из Москвы собираюсь исчезнуть. Надолго.

— Ты, по-моему, не о том говоришь. Как и что на Лубянке делают, я и без тебя знаю. Не только газету "Правда" читаем. Оттого нас — загранработников под особым присмотром держат. И обойтись без нас невозможно, и невыносимо им знать, что имеются люди, от ежедневного воздействия их пропаганды свободные. Старик Литвинов нас защищает как может, а все равно половину полпредов уже пересажали. Вызывают в Москву, кого для нового назначения, кого якобы в отпуск — и аллес.

Овчаров длинно и тоскливо выругался, помянув и вождя народов, и три основы, и три составные части марксизма. Хотя на флоте и не служил, но в отличие от простонародья, не только тремя известными словами владел. Что до семнадцатого года не в последнюю очередь отличало аристократа от хама.

— Вот и я о том же. Все, понимаешь хорошо. Но, кроме простого понимания, еще и делать что-то надо.

— А что? — с интересом спросил Виктор.

— Как кому. Твои, например, коллеги, выбор делали разный. Кое-кто в Москву по вызову не вернулся, еще некоторые вообще... Фамилии напомнить?

Машина в это время уже подъезжала к Смоленской площади.

— Выпить у тебя найдется? — спросил Виктор.

— Откуда? Я эту машину на время позаимствовал, скоро вернуть надо, а об этом товаре и речи не было.

— Ладно, сейчас, притормози вон там...

Шестаков остановил машину возле съезда к одному узкому и темному переулку. Справа от главной магистрали. "Проточный" — прочитал Шестаков на табличке, и сразу ему вспомнились две темы — одна из Эренбурга 20-х годов, вторая — послевоенная. И тут же обычная мысль — какая послевоенная, после какой войны, откуда?

Овчаров исчез минут на пять и вернулся уже с бутылкой водки в руках, да вдобавок имел с собой завернутый в обрывок газеты соленый огурец.

— Нет, ты меня утомил сегодня до предела, — сказал он, снова откидываясь на вельветовую спинку сиденья. — Стакана тоже нет? Из горлышка будем. — И тут же громко глотнул, как-то уж слишком отработанным движением сорвав засургученный картонный колпачок. — Поддержишь?

— Без вопросов. — Шестаков, хотя до последнего времени не употреблял водку из горлышка, не было такой необходимости, лихо отхлебнул, не поперхнувшись. Очевидно, от многодневного напряжения голову сразу повело легким кружением и теплым туманом заполнился мозг.

— Езжай, Гриша, по всему Кольцу на второй круг. Мне спешить некуда, поговорим, покурим, еще выпьем, глядишь, до чего-нибудь додумаемся... — сказал повеселевший Виктор, сбросивший уже пальто на спинку сиденья и вообще почувствовавший некоторое, безусловно, навеянное алкоголем расслабление, короткое, чреватое грядущей депрессией, освобождение от психологических оков режима.

Шестакову спешить было куда, но часы на отделанном красным деревом приборном щитке показывали только две минуты второго, и кое-какое время он Витюше он мог уделить. Он не имел оснований надеяться, что дружеские чувства, как бы сильны они ни были, заставят Овчарова отказаться от коммунистических убеждений (если они у него были), от карьеры, свободы, а то и жизни, наконец. Уж больно это понятие — дружба — неосязаемый чувствами звук. В старой жизни, да, там понятия дружбы, дворянской чести кое-чего стоили. Ради них люди выходили к барьеру, бывало — и на эшафот. А сейчас... Но ведь и сомневаться в искренности Виктора он оснований не имел.

— Ты сам-то свое будущее как видишь? В конторе останешься, или за рубеж направят все же? — спросил нарком.

— Обещают. Уже все документы выправил. Если все нормально сложится, через пару недель должен отъехать. Кстати — я со вчерашнего дня по тарифной сетке — первый секретарь.

— Это что же у вас значит?

— По-армейски взять — примерно комбриг. Или же применительно к петровской "Табели о рангах"— статский советник.

— Поздравляю. И ты в генеральские чины вышел. А от тебя мне сейчас одно только требуется — по своим дипломатическим каналам переправить в Бельгию письмишко. Конверт с практически пустым бланком.

— Какого содержания? — насторожился Виктор, будто и не пил только что, и разговора никакого не было.

— Точно того же, что уже десять раз через вас проходили. Специальный бланк моего наркомата, обычные реквизиты, несколько шифрованных фраз и наборов цифр. Поскольку ты обо мне ничего плохого не слышал, никаких дополнительных инструкций не получал, сделаем вид, что конверт этот поступил к вам, ну, пятого, шестого, даже седьмого. То есть письмо ушло от нас раньше, чем меня навестили "товарищи". О чем ты, безусловно, и понятия не имеешь.

— И что?

— Мне непременно нужно, чтобы пакет по дипломатическим каналам поступил по указанному адресу определенному лицу. Как можно скорее. Теоретически это как может выглядеть?

Овчаров задумался на краткий миг.

— Если сейчас дашь мне пакет, то... Диппочта у нас пойдет в среду... В пятницу окажется в Берлине, это самый, короткий путь. Ну, думаю, в воскресенье-понедельник ее твой контрагент получит.

— Годится.

— Так давай...

— А вот увы. Давать-то нечего пока. Я же, не знал, встречу ли тебя и как оно все получится. Если ты согласен, письмо получишь завтра утром. По дороге на работу. Годится?

— Договорились же...

Но что-то Шестакова мучило и томило. То ли он Виктору до конца не верил, толи все больше опасался окружающего мира, враждебного до невозможности. Сравнить это можно было только с тем, что он испытывал в военные времена, на том же форте "Павел", кстати. Горит тротил вроде бы спокойным дымным племенем, и не угадаешь, когда точка плавления, перейдет в точку взрыва. И уж что тогда..

Овчаров еще выпил, причем выпил солидно, заглотнув граммов полтораста за один раз. И неудивительно. Человек, можно, сказать, в одночасье менял всю свою жизненную линию. Там, тебе Париж, а здесь, может быть, за углом — лубянские подвалы. И что прикажете делать? Исключительно из-за дружеских чувств на плаху отправляться? Не каждому дано, и в любом случае — не без душевных терзаний. С другой же стороны — если прямо сейчас чекисты не схватят, так и риска почти никакого. Сунуть письмишко в огромную кучу таких же точно — и все. Зато потом...

— А вот знаешь, Гриша, если честно сказать? Я уже сто раз прикидывал: если взять и самому в невозвращенцы податься? Ну что за беда? Что теряю? Зарплату, паек, положение. Родину, если угодно возвышенно выразиться. А что теперь Родина? Мать одна или все же мачеха? Почему при царе выехать на год-другой за границу — норма, были бы деньги, а сейчас — страшнейшее преступление? Ты это сам понимаешь? Ах, да о чем я... — спохватился Виктор. — Но ведь зато там, наоборот, хоть бы и улицы подметать, так свобода, безопасность, читай, что хочешь, говори и думай, в Лувр ходи каждый день, митингуй, если угодно, в ту же компартию вступай, коли душа социальной справедливости просит. Но без практических последствий! Ты меня понял?

— А как же. Чего тут не понять?

— Так, может, и правда — сорваться, и все?! Нет, мы с тобой, конечно, в советском духе воспитаны, капитализм нам претит как антигуманная теория и практика. Но есть же выход? Допустим, тот же товарищ Троцкий! Он ж все равно товарищ? Я его труды "там" читал. Коммунист, никуда не денешься. Ближайший соратник Ильича, создатель Красной Армии, теоретик. И — честный! — Овчаров значительно поднял указательный палец. — На Западе живет, ничего ему вроде не нужно... Нет, правда, ему лично — уже ничего. А за идею болеет. Завещание Ленина знаешь?..

— Знаю...— говорить Шестакову больше было некогда. Хотя он только что решил сказать, что если Виктор ему поможет и он сумеет выехать за советский рубеж, то улицы подметать уж точно не придется. Но он, хоть и был увлечен разговором, увидел в зеркале дальнего вида, что проскользнувшая навстречу черная "эмка" вдруг развернулась кварталом позади и поехала следом за ним.