ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

В огромной квартире на седьмом этаже старинного дома, с цоколем, обложенным бугристым красным гранитом, было тихо, спокойно, уютно. Далеко внизу изредка позванивали проезжающие трамваи, совсем не доносились голоса прохожих, кончилась толчея искателей лишнего билетика перед аркадой Вахтанговского театра, потому что начался уже второй акт пресловутой "Принцессы Турандот".

Вдобавок и шторы окон, выходящих в теснину Арбата, были задернуты, горели лампы под глухими абажурами. Слоями плавал под четырехметровыми потолками табачный дым.

Респектабельного вида господа неторопливо и со вкусом расписывали партию классического преферанса с сумасшедшей ставкой рубль — вист. И в то же время складывалось впечатление, что выигрыш или проигрыш никого здесь по-настоящему не интересуют. Слишком часто сдача непозволительно затягивалась, игроки не спешили взять карты, поглощенные разговором. А в преферансе этого делать категорически не следует. Если, конечно, игра не является всего лишь маскировочным антуражем собрания, преследующего иные цели.

При этом преферансисты, судя по всему, имели основания опасаться внезапного вторжения серьезного противника. Не для защиты же от квартирных воров один охранник с автоматом дежурил в прихожей, другой — возле кухонного окна, рядом с которым проходила пожарная лестница, еще два — в квартире напротив, контролируя лестничную площадку и дверь лифта.

Вдобавок у каждого из присутствующих на тайной вечере в карманах или плечевых кобурах пригрелись пистолеты отнюдь не дамских моделей: не меньше девятимиллиметровых калибров, с магазинами на восемнадцать и двадцать патронов. Но это уже дань старым привычкам. На самом деле пуля, пусть и в мельхиоровой оболочке, — не способ решения мировых проблем.

Дорого бы дали Тарханов с Чекменевым за возможность иметь в этой квартире подслушивающие устройства, а еще лучше — видеокамеры.

Но чего нет, того нет.

А обсуждали картежники то, что интересовало княжеских контрразведчиков больше всего на свете.

Чекменев наверняка бы рад был узнать, что господа в арбатской квартире пребывают в растерянности. Но оснований для оптимизма для него не просматривалось.

Речь шла как раз о неудавшемся покушении на Олега Константиновича.

— Семь первых!

— Вторые.

— Восемь первых!

— Забирайте. Мы можем быть уверены, что все члены бригады погибли?

— Их и играю. Ваше слово?

— Пас.

— Свой.

— Возвращаю.

— На девяносто девять процентов. По крайней мере ментаскопы показывают только фон. Ни малейших следов матричного излучения. Причем следует отметить, что семеро умерли сразу, а Постный жил до утра. После чего его сигнал тоже погас. Значит... Значит, если мы и проиграли этот сет, то не всухую.

— При условии, что перед смертью Постный не раскололся...

— Исключено. Нечем раскалываться. Нужная зона памяти у него просто выгорела. Но я ваш оптимизм все равно не разделяю. К сожалению, посетить место акции до сих пор невозможно, казаки и жандармы плотно блокировали район. Тела родным для погребения не выдали, вообще никому ничего не сообщают, а ведь уже пошли запросы во все инстанции. Непростые люди пропали. Поехали на охоту — и без вести. Научная общественность волнуется, слухи пошли...

— Какие слухи? — Господин, игравший восьмерную, взял девятую взятку, с удовольствием записал шестерку в пулю. Выглядел он как товарищ (Товарищ (министра, управляющего и т.п.) — по нынешнему первый заместитель.) управляющего банком. Не сам управляющий, а персона на ступеньку ниже, но с правом решающего голоса.

— Какие? Очень умело распускаемые, не иначе как самой службой безопасности. Что вроде бы объявилась в подмосковных лесах банда беглых с каторги поляков, ранее осужденных за государственные преступления. Теперь они пробираются на родину, по пути грабят и убивают. Даже якобы на князя напали, когда он в своем имении охотился. И нашу работу на них списывают, и вообще все нераскрытые преступления и даже транспортные происшествия.

— Вполне, кстати, неглупая идея...

— Как будто вы раньше думали, что у Чекменева дураки работают.

— А нам-то какая от того польза или наоборот? Разработку они как вели, так и вести будут.

— Да вы тасуйте, тасуйте. И сдвинуть дать не забудьте. Польза та, что в этот костерок и своих дров подкинуть можно. Скажите там своим в "Ведомостях" и "Новой", чтоб сообразили, какие матерьяльчики в жилу будут. И вперед.

— Девять без козыря. С тройной бомбой!

— Нет, господа, ну кому прет, так прет. Пас, естественно.

— Я тоже не поп, и не студент (Имеется в виду поговорка преферансистов: "На девятерной игре вистуют студенты, попы и генералы. Первые от бедности, вторые от жадности, третьи от нечего делать".)...

— Хотя и генерал. Так пас?

— Пас, пас...

— Сыграно.

— Хоть покажите.

— Чего показывать. Пас, значит, пас. Меня сейчас вдруг совсем другая мысль заинтересовала. Совершенно неожиданно, кстати. А зачем оно, по большому счету, нам, здесь и сейчас присутствующим это нужно?

— Что именно?

— Да именно все! У нас что, головы на плечах лишние? Великий князь кому-нибудь лично насолил? На министерские посты кто-нибудь претендует? Если контрразведка сгребет, не откупимся...

— Я что-то вас не совсем понимаю, Андрей Платонович! Не поздновато ли задумываться начали? Сейчас с тележки соскакивать — и ноги, и шею сломать можно.

— Господа, так мы играем или что? Карты сданы.

— Подождите, Аршавир Богданович, тут разговор интересный завязывается.

Поименованный армянин, весьма похожий на актера Императорских театров в амплуа резонера, профессионально воздел глаза к небу, одновременно пожал плечами и развел руками, после чего махом выпил рюмку водки.

— Я вам отвечу, Петр Георгиевич. Мне последнее время очень плохо спится. Особенно под утро. Прямо вот даже сдохнуть хочется, лишь бы не начинался новый день. А я ведь не мальчик. Я в таких переделках бывал, что и вашему превосходительству вряд ли приходилось. Вы ведь тоже больше по интендантской части...

Генерал насупился. Не любил он таких напоминаний. Радовался, что шинель с красными отворотами и погоны с двумя звездочками не несут признаков профессии.

— А времена Суворова и Ермолова прошли, интендантов больше не вешают через пять лет пребывания в должности...

— Вы на что, Андрей Платонович... — генерал глубоко вздохнул, сдерживая себя, — намекаете?

— Исключительно на то, что в данном историческом периоде нас могут повесить совсем за другое. Пусть и с не меньшими основаниями.

— Так что же вы предлагаете?

— Я бы, знаете, с удовольствием сбежал. Даже понимая всю опрометчивость этого шага. Но как-то мне кажется, что гораздо проще прятаться пусть от могущественной, но частной организации, чем от всех сил государства. Там — десятки, пусть сотни людей, здесь — миллионы. И если князь добьется свой цели, нас погребут частым бреднем. Не слишком вникая в степень личной вины каждого и в так называемую законность. Грядут суровые времена...

Четвертый картежник, мужчина, поразительно похожий на Арамиса, уже достигшего высших иезуитских чинов (как он изображен на гравюре из первого парижского издания), до сих пор не касался тем, выходящих за пределы собственно игры.

Умело, неуловимыми движениями тасовал и сдавал карты, заявлял, по преимуществу, верные шестерные, отдавал партнерам законные висты и как бы не слышал, о чем партнеры говорят.

Зато регулярно прикладывался к тяжелому стакану с сильно разбавленным виски, курил темные сигареты через длинный, слоновой кости мундштук. Позволявший даже не поднимать сигарету с края пепельницы.

Но тут и он счел нужным вмешаться:

— Вы что же, Андрей Платонович, в диссиденты решили податься? Сжечь все, чему поклонялся, и поклониться тому, что сжигал?

— Ни в коей мере, Семен Лукич, ни в коей мере. Не знаю, чему уж поклоняетесь лично вы, а я — так только деньгам. Политика меня не интересует ровно до тех пор, пока не мешает их зарабатывать. Все ваши системы, интернационалы, триады — из той же оперы. Только один маленький штришок проясните, пожалуйста. Вы сами стопроцентно гарантируете, даже для себя лично, что итогом наших трудов явится полное благоденствие и, как попы выражаются, "благорастворение воздусей"? Я вот с некоторых пор в это верить перестал. Если осуществятся планы многоуважаемого Катранджи насчет победы мировой деревни над мировым городом и сюда заявятся его башибузуки, пусть даже с русскими фамилиями, кое-какое время мы, возможно, продержимся. Только ведь недолго, очень недолго. Душа подсказывает. Увы, ведь мы с вами простые исполнители.

— Не простые, — генерал Петр Георгиевич раскрыл прикуп, где лежали туз с королем одной масти. — Далеко не простые...

— Блажен, кто верует. Даже премьер-министр является исполнителем, если его дергает за веревочку некто, камердинер, любовница, любовник... А исполнителей принято время от времени убирать, чтобы не возомнили лишнего. Если воцарится Олег первый — тоже поживем какое-то время, пока не затянет в молотилку. Но страху натерпимся. Особенно если Чекменев убедит князя немедленно закрыть границы. Поэтому предлагаю следующее. То, на что мы подписывались, мы выполнили. Полученные суммы отработали. Никто не сможет упрекнуть, ни на каком толковище предъяву не сделают...

— Чтобы пулю в затылок получить, предъяв не надо, — бархатным голосом сказал Аршавир Богданович, и непонятно было, поддерживает он банкира или возражает ему.

— И я о том же. Значит, лучше всего аккуратно из игры выходить. Вот как мы сейчас выйдем из пульки. Подведем итог по факту, рассчитаемся — и в разные стороны. Я даже в Сиэтл готов, лишь бы здесь не оставаться. А еще лучше — в канадскую глушь или на Юкон.

— Подождите, Андрей Платонович. Дело ведь не закрыто. Ладно, здесь сорвалось. Но у нас же еще и вариант Юдифь в работе. А там все обстоит наилучшим образом. Фигурантка прошла плановую обработку, подведена к объекту, контакт состоялся. Причем, хочу отметить, срыв варианта Александр в определенной степени даже пошел на пользу. Князь испытал естественное облегчение и обостренное чувство прелести жизни. Красивая и возбужденная дама оказалась в самый раз. Тут уж я постарался. И работа с ней продолжается... Так что, может быть, дотерпим до результата? Не забывайте, Андрей Платонович, здесь сумма будет уже совсем другого порядка. А потом — скатертью дорога, хоть в Сиэтл, хоть на Огненную Землю...

Семен Лукич говорил негромко, с той степенью убедительности, почти гипнотической, которой обладали пресловутые иезуиты, к которым он, очень может быть, действительно принадлежал. Иногда внешнее сходство неплохо годится для маскировки. По принципу второй логической.

Человек старательно, причем утрированно, изображает уголовника — наверняка не уголовник. Женщина пытается выглядеть шлюхой — задумайся, кто она на самом деле и для чего ей это нужно.

— Мне, господа, захотелось вдруг пофилософствовать, — сообщил армянин. — Когда еще придется собраться, посидеть. Может, и никогда. А я, признаться, не люблю, если остаются непроясненные вопросы. Проклятые вопросы, как их называют. Окончательные.

— Неожиданное заявление, — пожевал губами Семен Лукич. — Возникает впечатление, что внутри нашего тесного кружка друзей созрело нечто вроде заговора. Вы все так дружно задумались о вещах, о которых думать в принципе можно, возможно — даже нужно, но не в такой ситуации. Вы сейчас спросите, Арашавир Богданович, что свело нас вместе, таких не похожих, что заставило работать на неизвестных людей с непонятной целью. Для чего мы, рискуя головами, таскаем чужие каштаны из чужого огня?

— Да, именно об этом я хотел спросить. Причем в смысле, так сказать, онтологическом (Онтология (греч.) — учение о всеобщих принципах бытия, его структуре и закономерностях.). Мы ведь не рядовые, банальные заговорщики, преследующие конкретные, четко определенные политические цели. Не беспринципные авантюристы, жаждущие денег и удовольствий. Мы — нечто иное, не так ли?

— Разумеется, так. Мы трудимся ради высшей цели. А если при этом прибегаем к достаточно примитивным, не всегда этичным средствам, так это просто жизнь вокруг нас такая. Если хотите, налицо яркое проявление принципа единства содержания и формы.

— Философия — это хорошо, — сообщил генерал Петр Георгиевич. — Я ее в гимназии изучал, после чего основательно забыл. Мне бы попроще. Аршавир прав. Я и сам часто последнее время думаю — какого черта во все эти дела ввязался? Будто затмение нашло. А сейчас будто морок спадает, и до того странно и страшно делается... Согласен с Андреем, надо бежать. Быстрее и подальше.

Семен Лукич наконец сообразил, что назревает бунт на корабле. Пожалуй, уже назрел. Так же неожиданно, как это случалось на настоящих кораблях в шестнадцатом, семнадцатом веках. Копились, копились незначительные сами по себе причины и поводы, и вдруг — срыв.

Только что вполне послушные, работящие матросы превращались в возбужденную, орущую, размахивающую оружием толпу. Капитан летел за борт, какой-нибудь третий штурман или даже боцман принимал на себя команду, наскоро малевали пиратский флаг, вздергивали его на гафель, и галион отправлялся в карибские воды на поиски веселой жизни и легкого счастья.

Но пока он соображал, что ответить своим коллегам, какими доводами, посулами и угрозами удержать ситуацию под контролем хотя бы до завтрашнего утра, события начали развиваться по не зависящей от него программе.

Очень далеко, на другом конце необъятной квартиры, за длинным коридором, разделяющим ее пополам, как Бродвей рассекает Манхэттен, возник непонятный шум. Через толстую, обитую кожей на войлочной подстилке дверь донеслись невнятные крики, грохот и даже два хлопка, очень похожих на выстрелы.

Не успели картежники схватиться за свои пистолеты (слишком они все-таки расслабились), как дверь распахнулась от мощного удара ногой. Три человека в обтягивающих комбинезонах и глухих касках-сферах, с опущенными забралами из зеркально отсвечивающего, пуленепробиваемого стекла ворвались в комнату. Наставили незнакомого вида автоматы с решетчатыми кожухами и изогнутыми, торчащими вниз магазинами.

— Никому не двигаться! Руки на стол. При малейшем движении стреляем без предупреждения.