ГЛАВА 34

Хотя опоздал Шестаков всего на пятнадцать минут, Власьев уже и замерз, и изнервничался. Зато остальное было достаточно просто. Минута, чтобы забраться с помощью веревки в окно, тихонько озираясь и ступая на носки, подкрасться к двери собственной приемной. На весь коридор горела одна слабая лампочка, но ее света Шестакову было достаточно. Он бы и на ощупь не ошибся. Лезвием безопасной бритвы срезал с веревочки сургучную печать.

Власьев с револьвером на изготовку на цыпочках прокрался к лестничной площадке, хотя опасаться было практически некого. Широкая чугунная лестница с ажурными перилами тонкого литья плавными изгибами спускались вниз, поддерживаемая ребристыми дорическими колоннами. Или ионическими, Власьев точно не помнил, в Морском корпусе историю искусств преподавали так себе. Но сделано хорошо, красиво, человек должен испытывать уважение к самому себе, неспешно поднимаясь по ступеням с тщательно продуманной высотой и углом наклона. Пролет зияет темнотой, только со стороны парадного входа на цветной кафель пола падает отблеск света дежурной лампочки. Вахтер внизу, наверняка уже заснувший после непременной чашки чая с бубликами за своим столом перед надежной двойной дверью. А больше ни души в этом огромном здании не осталось после того, как его покинул шестаковский зам, которому выпала нелегкая участь вести дела, официально их не приняв и не понимая, куда исчез "шеф". В очередную секретную командировку отбыл или по известному адресу?

Кабинет наркома, такой же просторный, как и все подобные помещения начальников соответствующего ранга, ночью казался просто необъятным. Паркет под окнами едва освещался уличным фонарем. Но света сейчас Шестакову требовалось побольше. Сейф-то он найдет и на ощупь, а вот нужные бумаги в темноте искать затруднительно. Пришлось задернуть шторы, и лишь потом включить настольную лампу, повернув в нужном направлении ее черный раструб. На стене стал виден подаренный делегацией братьев по классу плакат: республиканский летчик на фоне лобастого капота истребителя "И-16", над ним, среди пухлых облаков, еще звено таких же "чатос", атакующих уже горящий вражеский бомбардировщик, и наискось надпись крупными алыми буквами по-испански: "1938 — год Победы!".

Чуть подвернув лампу, Шестаков осветил замочную скважину сейфа. Так. Отключить звонок сигнализации. Попутно мелькнула мысль — а что, если тут есть еще одна линия, неизвестная и ему самому?

Раньше подобное и в голову бы не пришло, а сейчас он помнил столько уловок спецслужб, что не удивился бы наличию в собственном кабинете и подслушивающих устройств, и даже новомодной телекамеры. Хотя, конечно, должной портативности они здесь еще не достигли. Толстенная, как в башне главного калибра линкора, дверь сейфа отошла с тихим вздохом пневматического демпфера. На ее внутренней, окрашенной зеленой эмалью стороне вспыхнула золотом начищенной бронзы фирменная марка "СПБ завод Крейтона". В глубине — еще одна дверца, маленькая, и ключ к ней тоже маленький и изящный.

И вот, наконец, оно, искомое, ценой в 15 миллионов долларов. В кожаной папке, одной из десятка таких же, — стопочка бланков на шелковистой бумаге, с пространным грифом несуществующей фирмы, узкая чековая книжка. Тут же — медный футлярчик, в котором хранилась специальная печать, без которой все эти платежные поручения и чеки не имели никакой силы. А на самом дне ящика — две пачки пятидесятидолларовых банкнот и одна, потоньше — фунтов стерлингов. Все! Шестаков сунул папку за пазуху, под ремень, деньги и футляр с печатью рассовал по карманам. Осталось только привести все здесь в прежний вид и...

Вдалеке, едва слышный за несколькими толстыми звукоизолирующими дверями, хлопнул револьверный выстрел. Один. И после секундной паузы — целый залп из многих стволов. Совсем как позавчера в Кольчугине. Сюжет повторяется со скверным постоянством. "Тенденция, однако", неуместно всплыла в памяти фраза. Шестаков все же запер обе дверцы сейфа. Совсем ненужно, чтобы те, кто придут сюда через час или два, догадались, что именно неизвестный вор здесь искал. В том, что ему удастся уйти и на этот раз, новая сущность Шестакова не сомневалась. У него было много вариантов ухода, или, как выражались на флотах в прошлом веке — "обратной амбаркации", то есть возвращения на корабли после завершения десантной операции, неважно, удачной или нет. Надо, чтобы эта увенчалась успехам. Иначе зачем все? Секунда потребовалась, чтобы добежать до двери кабинета, еще одна — чтобы повернуть ключ, третья — вложить на место веревочки печати.

А вот замазать специально приготовленной пастой обломленные края сургучной бороздки — уже некогда. Каждый лишний момент промедления может стоить жизни Власьеву. Он, судя по звукам, сейчас отступает вверх по лестнице, прячась за колоннами, экономно стреляя. Этакий Леонид при Фермопилах. Если там не рота нападающих, а там не рота — человек пять-семь максимум, им очень трудно заставить себя броситься в самоубийственную атаку. Марши лестницы, столь удобные для неспешного подъема, оказываются чересчур длинными и пологими под прицельным огнем. Под острым углом пересекая коридор (здесь грохот выстрелов звучал куда эффектнее и убедительней), Шестаков увидел спину прижавшегося к изгибу арки Власьева. Оценил выбранную им позицию.

Нападающие, поднимаясь вверх, непременно должны были оказаться на площадке между вторым и третьим этажи, и которая великолепно простреливалась сверху. Им же, чтобы поймать на мушку почти невидимого за решеткой перил врага, нужно было или остановиться под огнем, или суметь пробежать еще один длинный лестничный марш. А это секунд пять, которые прожить очень непросто. Двое, убитые, или тяжело раненные, разбросав руки, уже лежали на площадке, не делая попыток шевелиться. Остальные, похоже, отступили и совещаются.

— Что там, сколько их? — подскочив к товарищу, спросил нарком.

— Я видел пятерых. Возможно, есть и еще.

— Ясно. Срываемся. Если квартал вообще не окружен... Бегите, Николай Александрович. До окна. Там и ждите.

Вдруг что-то ему показалось очень странным. Так просто быть не могло!

— Дырки! Где дырки на стенах, лейтенант? Или хоть рикошет вы слышали?

Власьев уставился на него недоуменно.

Тут и его озарило:

— В самом деле! Ни одного рикошета от стен. Только шлепки какие-то.

— Ну, цирк? Ладно. Делайте седьмой выстрел и бегите, погромче топая ногами.

Сам он спрятался за шкафчиком пожарного крана за углом коридора. Сунул "Вальтер" за голенище. Чекисты стреляют пластиковыми пулями?! Откуда? В это время? Поразительно! Что-то здесь очень не так. Ну ладно, сыграем в те же игры. Не меньше минуты внизу соображали, что происходит, и принимали решение. Наконец догадались — у защитника кончились патроны. Сразу четыре человека кинулись на штурм "последнего редута". Они пробежали мимо Шестакова, трое — в обычной форме НКВД, четвертый, приотстав и явно не торопясь, — в гражданском пальто и шапке. Очевидно, старший здесь, Шестаков, словно гигантская обезьяна в дебрях Борнео, бесшумно вылетел из-за своего укрытия, в несколько мягких прыжков догнал охваченных азартом преследования чекистов, увидевших, конечно, брошенный на лестничной площадке "наган" и теперь ничего не опасавшихся.

Убивать нарком никого больше не хотел, надоело ему убивать людей, не способных оказать достойного сопротивления. Тем более что Власьев и так только что положил двоих, заведомо, как выяснилось, безоружных. Штатского он сбил с ног обычной подножкой, к которой добавил резкий толчок в плечо. Такой, что тот врезался в стену и обмяк, "придя в изумление", А остальных, которые, с его точки зрения, не бежали, а словно плыли в густой и вязкой жидкости, казавшейся им воздухом, по очереди снес одинаковыми, словно бы сабельными, ударами ребром ладони под угол челюсти. Стандартный, без всяких изысков, хорошо поставленный трюк. Никто и дернуться не успел. И не дернется в ближайшие часы. Так все интересно здесь складывалось, что Шестаков решил прихватить с собой "языка".

Еще ведь ничего не окончено, и следует выяснить многое. Каким образом их все же выследили, почему попытались задержать столь странным способом, какие вообще планы имеются у чекистов на их счет. Нестандартных, судя по поведению, чекистов. Задача не казалась сложной. Рывком за воротник он поднял человека в штатском, ткнул ему в подбородок ствол "Вальтера", прошипел сквозь зубы, будто после давешней бешеной стрельбы требовалось соблюдать тишину:

— Молчи! Руки за голову. Оружие где?

Буданцев внял приказу, молча указал, глазами на левый карман пальто. Там действительно оказался небольшой пистолет. А еще — две пары блестящих наручников.

— Отлично. Какой ты предусмотрительный. Вперед. — Он указал сыщику, куда именно следует идти.

Власьев снизу, а Шестаков сверху наблюдали, как Буданцев спускается из окна по веревке. Потом нарком заклинил дверь туалета воткнутой наискось шваброй — долго будут дергать, пока за топором не сбегают — и соскользнул вниз сам, не забыв притворить за собой и окно. Лишь на земле подумал:

"К чему эти изыски? Если с поличным не схватят, так какая разница, часом позже или раньше разберутся, каким путем нам удалось скрыться".

Просто действовала в нем стереотипная, не им придуманная и на какие-то другие случаи рассчитанная программа. Не зря Шестаков, готовя операцию, предпринял хитроумные предосторожности. И поставил свой, пусть и засвеченный уже, но надежный и быстроходный "ЗИС" подальше, в узком, темном, выходящем совсем на другую улицу Банковском переулке. Не желающий раньше времени получить вполне смертоносную, отнюдь не пластиковую пулю муровец, пересиливая себя, признался сквозь зубы, что напротив главного входа в наркомат кое-кто ждет результата акции.

"Кто — это потом разберемся, — решил Шестаков. — А пока уносим ноги".

Через три двора, перебираясь по крышам сараев, по мусорным ящикам, сквозь неизвестно кем и когда сделанные проломы в заборах, они со своим пленником, скованным на всякий случай его же наручниками, выбрались к машине. Теперь Шестаков боялся только одного — что мотор сразу не заведется, застынет на все крепчающем морозе, заправленный водой, а не антифризом. Однако и тут обошлось. Отсутствовали они, как оказалось, меньше пятнадцати минут, и стрелка на приборном щитке показывала температуру между 40 и 60 градусами. Шестаков вытянул подсос, подкачал бензин педалью акселератора, и мотор схватил сразу, взревел, выстрелил пару раз, но после умелой подгазовки зафырчал ровненько, готовый к делу. На какое-то, естественно, очень короткое, время они ощутили себя в безопасности, как в успевшей погрузиться до начала атаки глубинными бомбами подводной лодке. Что будет дальше — посмотрим, а пока успели!

Потустороннее знание подсказывало Шестакову, что наличных сил московской милиции и прочих дружественных ей организаций не хватит, чтобы перекрыть абсолютно все улицы и переулки. Но случайно влететь туда, где посты все же имеются, шансы тоже были. Поэтому он обратился к пленнику, который смирно сидел на заднем диване рядом с Власьевым.

— Ну, давай, браток, подсказывай, как нам без потерь пробиться? Имей в виду — на засаду нарвемся, первая пуля твоя. Мы, может, и опять убежать сумеем, а ты — точно нет.

Буданцев вздохнул. Умирать ему совсем не хотелось, а то, что он знал об этом человеке, не оставляло сомнений в серьезности его намерений. Неизвестно, отпустит ли он его живым потом, но что при встрече с милицейским или чекистским патрулем сидящий рядом человек выстрелит ему в бок, сыщик не сомневался.

— Насчет постов ничего не могу сказать. Я их не ставил. Команда на поиск вашей машины была, да. Прошла два часа назад.

— Сережа, сука, продал-таки? — без особого удивления спросил Шестаков, сворачивая с Кирова в безопасную, на его взгляд, узкую и темную улицу Мархлевского.

— Таксист, что ли? — уточнил Буданцев. — Да, позвонил в милицию. Все рассказал, дал приметы. Объявили общегородскую тревогу.

Об остальном он решил не говорить. Как еще до сообщения об угоне такси Лихарев собрал собственную опергруппу и раздал всем специальные "усыпляющие" патроны, особо проверил, чтобы ни у кого не осталось при себе боевых. Потом они долго ждали неизвестно чего, сидя в двух машинах, пока Лихарев не выбежал из подъезда и приказал гнать сюда, в Кривоколенный. И, наконец, заметив через специальный прибор отблеск света в окне третьего этажа, Валентин дал команду на захват. План здания у них имелся, и все действия были детально оговорены, а вот не заладилось. Не оттого смолчал Буданцев, что надеялся на помощь, а просто считал, что незачем. Без пользы в данной ситуации. Сказал другое:

— Переулками поедете, как начали, возможно, и не попадетесь, до поры, конечно.

— А он умный, — иронически сказал Шестаков Власьеву. — Давайте его ко мне пересадим, ехать будем — и разговаривать. А то шею неудобно выворачивать все время. Ствол, конечно, у затылочка держите по-прежнему, коллега. На секунду он остановил машину. Буданцев со сцепленными за спиной руками неловко пристроился на переднем сиденье. — Вот так. И вам удобнее, и мне, Закурить желаете, Угостите его, друг мой. — Шестаков упорно не называл напарника ни по имени, ни по фамилии, и у опытного сыскаря Буданцева это родило некоторую надежду. Решил бы убить — не стеснялся в выражениях. И то, что стало известно о кольчугинской истории, тоже говорило в пользу наркома. Убивать он явно избегал. Что же касается случившегося в квартире, ясности об этом эпизоде Буданцев так и не имел.

Переулков в Москве, слава богу, достаточно. Коротких и длинных, прямых и изгибающихся под самыми немыслимыми углами, которыми можно просквозить весь огромный город, ни разу не появившись на освещенных и контролируемых улицах. Беда в другом — до сегодняшней ночи Шестаков понятия не имел о существовании большинства из них, Он оказался в Москве в том возрасте и в той служебной роли, когда по улицам, за исключением самых близких к дому и месту службы, пешком уже не ходят. Тем более — просто так, для интереса и удовольствия. Но, однако, выяснилось, что он их все же знал. Не хуже московского извозчика — ветерана кнута и облучка. Словно в мозг ему спроектировалась подробнейшая схема. Причем — с заранее нанесенным оптимальным маршрутом. Нога сама подтормаживала перед поворотами, а руки вертели руль — с Мархлевского на Костяйский, по Ананьевскому на 1-й Коптельский, вдруг резко вправо на Безбожный, потом на Переяславку, на Пантелеевскую — вдоль железнодорожного полотна, с нее вправо на переезд, мимо Пятницкого кладбища (здесь можно резко прибавить газу) — и снова направо, в одну из Сокольнических просек.

Тишина, темнота, безлюдье, снова ощущение свободы и почти что счастья. Проскочили, прорвались! Сотни заснеженных гектаров леса вокруг. Погони нет. А если бы и появилась — звук мотора и свет фар можно будет засечь очень заблаговременно. На все времени хватит — и отъехать бесшумно в следующий лесной квартал, и "языка" ликвидировать, и даже пешком уйти, бесследно растворившись в левитановских аллеях. До утра недалеко. Если ничего не случится — в половине шестого откроется метро, доедем до Киевского, повидаемся с Овчаровым, а там можно и домой, на утонувший в снегах кордон. Впрочем, счастье и радость — они не для всех.

— У нас там вроде кое-что осталось? — спросил Шестаков у Власьева, забыв, что тот не присутствовал при сцене в Нескучном саду. Опомнившись, объяснил, о чем речь. Из кармана на дверце извлек оставшуюся бутылку. В просторном заднем отсеке, используя откидные сиденья как столик, выпили, пожалев, что закусить нечем, за успех и чтобы окончательно привести в порядок нервы. Поднесли стаканчик и пленнику.

— Даю слово офицера, — вспомнил совсем уже забытую лексику Шестаков, — если расскажете сейчас все и откровенно, убивать вас не буду. Мне это просто незачем. Пристегну наручниками к рулю — и сидите до утра. Мотор заведем, печка работает — не замерзнете. А уж там — как получится.

— Плохо получится, — хмыкнул Буданцев. — Вы ж должны представлять, что со мной после всего происшедшего сделают.

— Если не расстреляют — все остальное переживаемо, — успокоил его Шестаков. — Думаете, мне весело бегать сейчас, как загнанному зайцу? Однако бегаю, поскольку даже такая свобода лучше пыточной в Сухановке или безымянной могилы.

— Это так, — согласился Буданцев. — Только мне предстоит как раз камера. А я из нее только позавчера чудом выбрался. Еще не нальете?

— Запросто. Пусть бутылка и последняя, но вам нужнее. Мы, если повезет, найдем где добавить, вам же куковать придется долго. Что вы там насчет камеры сказали? Подробнее, если можно.

Буданцев, которому спешить было некуда, довольно точно изложил суть предыдущих событий.

— Интересно, даже весьма интересно, — протянул Власьев. — Но об этом будем размышлять позже. Сейчас нужно сматываться, Шестаков считал совершенно так же, но сказанное Буданцевым вызвало у него гораздо больше эмоций, чем у старшего лейтенанта.

— Что же мне с вами-то делать, коллега? — обратился, он к сыщику. — Я вам очень сочувствую. Однако вы же нас немедленно и непременно выдадите. Вот если б вы дали слово, что хоть до обеда время протянете.

Жить Буданцеву хотелось, очень хотелось. И нарком в самом деле вызывал в нем сочувствие. Но в тоже время... Шестаков его понял.

— Черт с вами. Не могу я вас сейчас застрелить. Поступайте, как совесть подскажет. Только все шины проколоть придется, а то вы, чего доброго, уехать вздумаете... Руль-то крутить можно и в наручниках.

— Если вы столь гуманны, что хотите оставить ему машину с работающим мотором, — вмешался Власьев, — с чем я лично категорически не согласен, то вернее будет сломать рычаг переключения скоростей, поскольку на спущенных колесах куда-нибудь доехать все равно можно. Такой интересный пошел, чисто мужской, технический разговор. После пары сотен граммов.

Пришло время сказать слово и Буданцеву, поверившему, что убивать его не станут.

— Ваши опасения напрасны. Если наручники застегнуть вокруг рулевой колонки, то до скорости мне никак не дотянуться.

— Если потрудиться, то можно и ногами первую включить, а то и зубами даже, — задумчиво возразил Шестаков.

— Впрочем, все это ерунда. Не о том говорим.

Свет фонаря ударил ему в лицо. Шестаков машинально прикрыл глаза рукой, в которой был зажат "Вальтер".

Сквозь опущенные ресницы он различил темную фигуру человека, в отставленной руке которого тоже поблескивало нечто огнестрельное.

— Бросьте оружие, товарищ нарком. У меня к вам тоже есть вопросы.

Лихарев, а это был он, настолько верил в свое превосходство над любым человеком в этом мире, что, несмотря на имевшиеся уже у него сведения о необычной манере поведения Шестакова, не предпринял никаких специальных мер безопасности. Да вроде и незачем было — момент полной внезапности, расстояние около шести метров, наведенный на наркома длинноствольный "маузер", а пистолет Шестакова оказался в совершенно непригодной для ответного выстрела позиции.

— И не делайте резких движений, — продолжал Валентин, одержимый распространенной слабостью — словесным недержанием перед лицом уже бессильной жертвы, — побегали вы достаточно, пора и остановиться. Бросьте оружие, и поговорим спокойно, благо есть о чем.

Незнакомец говорил вполне доброжелательно и любезно, но Шестакову показалось — издевательски. Что и подействовало известным образом. Подчиняясь команде подкорки, Шестаков, который стоял, опираясь ногой о подножку "ЗИСа", правой рукой демонстративно бросил на землю "вальтер", а левой резко подсек сзади свою каракулевую шапку, швырнул ее в лицо очередному врагу. Сам же он, абсолютно неожиданно для окружающих, мощным толчком бросил тело вверх, ухватился руками за горизонтальный сук, отходивший от древесного ствола не меньше, чем в трех метрах от земли. Качнулся, как на гимнастической перекладине, словно собираясь крутануть "солнце", но в точно рассчитанный не им, а его тренированным, знающим, что делать, телом момент разжал пальцы. В полете развернулся винтом на 180 градусов и сзади обрушился на плечи Валентина. Все заняло едва ли больше секунды. Только-только Лихарев успел машинально перевести взгляд на падающий пистолет, тут же тяжелая шапка хлестко влипла ему в переносицу, и вот он уже лежит в сугробе, с рукой, завернутой за спину, а его "маузер" перешел к наркому и упирается холодным дульным срезом в ямочку у основания черепа.

Власьев, а тем более Буданцев вообще ничего не поняли. Да и Валентин, поднимаясь с колен и морщась от боли в плече (не сломано ли?), только начинал догадываться, что столкнулся с куда более серьезным противником, чем мог вообразить. Даже убедившись, что посланная им опергруппа частично уничтожена и полностью обезврежена, а преследуемый исчез вместе с Буданцевым. Так кто же там скрывается, внутри пока еще латентной матрицы, и что будет, когда она активизируется полностью? Но леди Спенсер не предупреждала о какой-то особенной опасности объекта, значит, виной только его собственная неосторожность. Не стоило загонять в угол и без того находящегося в крайнем нервном напряжении человека. А то, что "нарком" проделал сейчас, не принадлежит ни к одной из известных боевых систем. Скорее — обычная акробатика плюс невероятная скорость движений.

— Встать! К дереву! Упрись руками! Ноги врозь и пошире. Лейтенант, обыщите его. Потщательнее. Кто таков? Как сумел нас выследить?

Чтобы прекратить неприятную, даже унизительную для него сцену, Лихарев отчетливо, но тихо, чтобы не слышали ошеломленные случившимся Буданцев и Власьев, произнес словесную формулу активизации матрицы. И добавил:

— Спокойно, Шульгин. Свои.

Как несколько дней назад (или почти 50 лет вперед), черная вспышка выбила Шульгина из здешней реальности и отбросила в собственное тело, пребывавшее на затерянной где-то в Кордильерах вилле Сильвии, так сейчас он вернулся обратно (неизвестно откуда), испытывая тот же шум в ушах и легкую тошноту. Словно провалился в воздушную яму на легком самолете. Ведь вот только что он сжимал в руках рулевое колесо, и метались по заснеженному асфальту лучи фар, вспомнилась даже последняя мысль, сожаление, что вряд ли ему будет позволено слишком долго руководить действиями наркома, и вот он стоит посреди неизвестно откуда взявшейся поляны в зимнем лесу, сжимая в руке тяжелый чужой пистолет. Между тем и этим моментами — абсолютный провал. Что уже успело случиться и что теперь ему следует делать? Лишь в следующее мгновение произошло новое, с обратным знаком совмещение личностей его и Шестакова. Сашка вспомнил все, что говорил и делал нарком за прошедшие дни. Заодно Шульгин понял, что теперь полностью отвечает за все. А наркома больше как бы и не существует. От него осталась только память, столь же неодушевленная, как хард-диск компьютера. Григорию Петровичу теперь даже и пожалеть нечем о столь неожиданном завершении собственного существования.

Впрочем, Шульгин не собирался надолго задерживаться в этом теле. Наверное, Сильвия просто решила продолжить свой эксперимент.

Зачем, для чего?

Он ведь понятия не имел, что представляет собой сейчас только "вторую копию" собственной личности ("симулятор" можно сказать ["Симулятор" — копия несуществующего предмета.]), зафиксированной в определенный момент, и что его оригинал продолжает жить дальше не один уже год. То есть возвращаться ему, строго говоря, и некуда. Но, как сказано, Шульгин этого пока не знал и узнает ли — кто сейчас может сказать?

Пока же он испытывал не столько шок от осознания вновь случившегося переноса души в чужое тело, как собственный полноценный боевой азарт. Очевидно, выход его личности из чужого подсознания в сознание сопровождался очередным выбросом солидной порции эндорфинов, превращающих не столь уж полезные для выживания индивидуума ситуации, как сабельная рубка, подъем по западной стене на вершину Эвереста или карточная игра ва-банк под фамильное имение, в романтическое приключение, от которого захватывает дух и возникает непередаваемое ощущение полноты и яркости жизни. Сашка опустил пистолет.

— Все в порядке, Николай Александрович. Ошибочка вышла. Наш товарищ.

Еще не понимая, с кем имеет дело, но зная, что ни один "нормальный" человек в этом мире не может знать его настоящего имени, он решил, что прежде всего надо уходить из парка.

— У вас машина далеко? — обернулся он к Лихареву. — Поехали, По дороге будем говорить. А "маузер" я пока у себя оставлю.